Дэнни

Дэнни, жизнь моя, моё бедное сердце. Грех мой, страх мой. Дэн-ни - язык дважды приникает к нёбу, почти упираясь в зубы. Дэн-ни. В школе, в поликлиниках и в паспортном столе он был Даниил, усталый, в смятой рубашке. Среди приятелей, шумных и добродушных, он был Дэн, а дома - Дэнни. Это имя я своровала, утаила, как хорошенький новый четвертак. Я писала его в блокноте, оно звучало музыкой у меня в ушах, а порой, поздно ночью, я катала его во рту как леденец. Были ли у Дэнни предшественники? Не без этого... Я даже могу сказать вот что - не будь одного лета, одного берега и другого мальчика, первого мальчика - не было бы и Дэнни. Ох, давно это было. Давно. Очень скучно проходить по моей биографии, да она ничего и не даст вам. Перелетим-ка сразу к тому самому времени, к трём-четырём неделям после моего двенадцатилетия. Отец мой, добрый патриарх с пышной бородой и круглыми очками, толстыми, как донышки бутылок, походил на библиотекаря, бывший преподаватель - а служил хозяином прекрасной белой гостиницы на белом берегу лазурного Адриатического моря. Она называлась «Мирана», и каждую весну её тщательно штукатурили, дабы она снова обрела свой первозданный молочный цвет. Я любила проделывать маленький трюк в ясные дни - прижиматься всем телом к лишённой окон стене гостиницы и смотреть вверх, в небо. Тогда не оставалось ничего, помимо немыслимой голубизны, к которой вело кипенно-белое поле, и казалось, что я очень легко могу вскочить на ноги и промчаться по этому полю до самой голубизны... Я училась хорошо, играла в теннис, гуляла в обширном парке, окружавшем «Мирану»; отец давал мне шоколадные конфеты и ездил со мной в город гулять. У отца бывали любовницы, всё высокие, желтоволосые сирены с гибкими талиями, с которыми я уживалась также мирно, как и со всеми остальными людьми. Они учили меня плавать, дарили мне кольца, конфеты на палочках, и мы всегда превесело проводили время. Отчего-то я не задавалась вопросом, где моя настоящая мать, а отец, надо думать, был только рад этому. А потом к нам погостить прибыли дальние знакомые, что-то со стороны папиного кузена, друзья сестры его жены, а возможно, и брат папиного племянника. Это была семейная пара по фамилии Ли - бурый кислолицый отец и остроносая, кислолицая мать, а с ними их сын. Звали его Герберт, и было ему тринадцать. Увы, не осталось ни одной его фотокарточки того времени - у меня осталось лишь несколько деталей, складывающихся в довольно расплывчатый и туманный образ. А впрочем, может, это и к лучшему... Слыхала я где-то пошлую в своей сентиментальности, но верную мысль - чем неуловимее воспоминание, тем оно полней. Могу сказать, что у Герберта были длинные руки и ноги, смуглая кожа и кустистые брови, а волосы лежали хорошо даже без усилий парикмахера. На шее темнело несколько родинок, колени вечно в царапинах, а взгляд сосредоточенный, серьёзный... Всего после недели игр на песке, качелей, катаний, нескольких задушевных разговоров и одного проливного дождя, который мы пережидали в кружевной беседке под островерхней крышей, мы оказались влюблены друг в друга - безумно, неуклюже, тягостно, да ещё и безнадёжно, ибо нам оказалось не дано овладеть друг-другом и этим закрепить наш общий пакт о любви. Взрослые требовали, дабы мы всегда находились в их поле зрения - и нам под видом игры приходилось скрывать любовную возню, волны прикрывали наши поцелуи. Неловкие мои пальцы скользили по его жёстким плечам, спине и локтям, в то время как его колено легонько толкало мои бёдра, требуя дорогу. А потом мы оба снова бросались в море, силясь унять прохладной водой нарастающее раздражение. Только раз, поздно вечером, в парковой беседке, где недавно до того мы пережидали весёлый летний ливень, мы попытались дать ему волю. Родичи наши уединились в дома, не то за кофе, не то за картами, а может, за тем и другим - а мы незаметно улизнули. Я смотрела в небо, полускрытое бархатными листьями, чувствуя, как он слепо целует меня - в ухо, в щёку, в уголок рта. Я была расслаблена, и почти не шевелилась, лишь слегка сжимала левой рукой его твёрдое бедро, пока он, задушевно и неразборчиво шепча, подбирался всё ближе и ближе к моей смятой теннисной юбке. Потом я ощутила его горячие пальцы, и, ахнув, поцеловала его в сухой рот сама... Тут издалека послышались вопли прислуги - звали нас. И мы пошли на зов рука об руку, как Адам и Ева, изгнанные из рая. На следующий день мистер и миссис Ли увезли Герберта. Я не знаю, чем была вызвана их поспешность. Мы даже не попрощались - они отбыли рано утром, и никто не потрудился разбудить меня. А ещё спустя месяц Герберт скончался от тифа на острове Корфу. Однако это сухое горячее блаженство, тепло и твёрдость, таинственная медвяная роса, свет звёзд, блёкнущий на фоне яркого пламени и моё сладкое мучение осталось со мной и потом воскресло в другом мальчике. Когда мне было шестнадцать лет и три месяца, в гостиницу к нам нагрянули ласковые люди в чёрных пиджаках и начищенных чёрных туфлях. Они арестовали всё наше имущество - и первым делом отель. И настало время нам обоим кочевать по разным углам, сырым и тёмным. Отец вернулся к преподаванию - с переменным успехом, в то время как я вела хозяйство - с таким же переменным успехом. Памятен мне один тусклый октябрьский вечер, весь состоящий из тумана, сырости, сквозняка и пыльной взвеси. Я готовила ужин в грязной конуре, заменявшей нам кухню. Я сидела на липком от жира стуле, картофельная шелуха падала в ржавое ведро, полное помоев. Сквозь узкое окно в стене виднелся проспект, где тускло горели фонари, которые не рассеивали тьму, а будто бы её только сгущали. Я молчала, лишь поскрипывала зубами от холода и отвращения. И тут в дверном проёме возникла фигура отца - он к тому времени сильно похудел, борода его поседела, а в глазах застыла вечная растерянность. - Послушай, Гардена, - сказал он, - у нас, по крайней мере, нет долгов. Эффект от этих слов можно было сравнить с тлеющей спичкой, упавшей в чашу с густой тёмной массой нефти. Я закричала, заругалась, даже, кажется, швырнула в него картофелиной... мне, впрочем, ничего за это не было. Впрочем, за этим неприятным бытом я ещё успевала учиться, и учиться не без успеха. К тому времени я прочла все имевшиеся у отца книги, была завсегдатайкой городской библиотеки и с жаром одолевала трудные предметы в школе. Отец бы порадовался, глядя на мой аттестат - но он умер ровно за день до того, как я его получила. От него мне осталось 120 долларов, чемодан с книгами и груда ветхого постельного белья. Все следующие годы вплоть до тридцати шести я сменила множество различных занятий. Я была секретарём, журналисткой, переводчиком с французского и итальянского, пыталась податься в литературную критику (особенно меня привлекали разного рода литературные скандалы), и некоторые мои статьи заслужили две-три одобрительные ухмылки. Я была корректором в издательском доме, а одно время служила в организации от итальянского посольства. И всё это время я жила двойной, тягостно-странной жизнью. В одной я пыталась выяснить, каков последний стандарт оформления сносок или звонила в редакцию, дабы узнать, почему перенесли выпуск следующего номера, и была сравнительно благополучна. А в другой я терзалась вечным несчастьем, которое пробуждали во мне некоторые молодые подростки. Здесь я хочу сделать замечание, которого не хочу сама, а вы уж тем более - но честность обязывает(это, пожалуй, всё, чем я могу похвастаться). В пределах от одиннадцати до пятнадцати среди мальчиков-подростков встречаются определённого свойства экземпляры, которых может выделить лишь намётанный глаз, несчастный глаз. Они обладают неровной, вкрадчивой красотой и восхитительной, угловатой грацией. Есть ещё много признаков - весомость и вместе с тем воздушность рук и ног, чуткие пальцы, холодноватый и одухотворённый огонёк в глазах... Именую я их коротко - фавнята. В них действительно много сказочно-языческой прелести, с античной зеленью, костяными флейтами и ледяными Кастальскими источниками, изливающих потоки для новых и новых Нарциссов. Я видела их на улице, идущих неверной походкой в школу или из школы, волокущих за собой сумку с книгами и тетрадками и смотрящих перед собой туманным взглядом; сидящих в холодных кафе, жадно поглощающих жирные чипсы из пакетиков - золотистые крошки ярко выделяются на бледных пальцах. Я помню хрупкую фигуру в окне - какой-то симпатяга, забыв о скромности, примерял перед зеркалом новые штаны... Лопатки моего пляжного соседа, глубоко погружённого в спор с младшей сестрой, стали для меня откровением на много недель. Раз один немыслимый красавец лет эдак тринадцати - чёткий профиль, узкие бёдра и тёмная прядь, упавшая на ухо - примостился рядом со мной завязать шнурки на пыльном кроссовке, и какой-то старый кретин поинтересовался, не болит ли у меня живот. Так оно и шло. Разумеется, у меня были любовники - с шерстистой грудью, едким потом, мозолистыми пальцами и луковой вонью изо рта - но это было жалкое утешение. Самый бледный мой сон был ярче самого насыщенного кроватного приключения в реальной жизни, и я тосковала, тихо готовясь с долгой одинокой жизни и копя на револьвер, дабы спрятать его в коробке из-под туфель. Так блуждала я по жизни, без карты и без компаса, измученная и заморенная, и всё моё достояние составлял десяток рассказов в литературных журналах второго порядка, два десятка критических публикаций да хороший отзыв одного из моих хозяев, которым он меня наделил после сеанса удачной логистики при устройстве малопонятной конференции. Окружающие, к счастью, этого не знали, и считали меня влиятельным литератором и критиком. Когда я сказала какому-то несчастному, что ищу себе место поуютнее и поспокойнее, дабы поработать (это значило - составить из смятых и замусоленных заметок два или три рассказа, чтобы потом пристроить их через знакомого), он решил, что я пишу большущий роман о социализме, структуре, солипсизме и стратах и порекомендовал дом знакомых его брата в бледном и тихом городке под названием Рамздэль. Я отправлялась туда без особенных надежд. Когда я увидела это место, мой настрой только ухудшился. Унылый холодный дом, обставленный аляповатой мебелью с претензией на аристократизм - вольтеровское кресло и диван в гостиной, массивный дубовый стол, буфет со стеклянными дверцами и маленькие бюстики известных писателей. Мистер и миссис Гейз - нелепая семейная пара, здорово похожие друг на друга, бросались мне под ноги как куры, лопоча пояснения и извинения неизвестно за что. Комната, которую они собирались мне уделить и которая была заявлена «полустудией», была длинная и низкая, с голыми деревянными досками, которые вполне могли вогнать мне в пятку занозу. - Давайте я покажу вам сад. - ухнула миссис Гейз и, ухватив меня за руку, поволокла вниз. Мы вышли наружу, под жаркое июньское солнце - и горло моё высохло и сжалось, под сердцем вздулась лазурная морская волна, сидящий на старом одеяле у клумбы мальчик в коротких шортах и выцветшей футболке довольно приветливо поглядел на меня. Это было прекрасное дитя - круглое лицо, густые тёмные волосы, чёлка шелковисто падает на лоб. На фоне тёмно-синего дешёвого материала чётко вырисовывался абрис его ног, длинных и гибких. Ресницы были так длинны, что его большие глаза не блестели, а только темнели. Он приподнялся, и я с ужасом и упоением оглядела лёгкие пальцы и густую сетку рубиновых царапин, покрывавших его гладкие колени. Он был босиком, и матовое пятно синяка украшало подъём его правой стопы. В одно мгновение я сличила его гладкий фиалковый облик с дремлющим образом Герберта - и сладкая судорога узнавания сотрясла меня. - Это мой Дэнни. - сказала миссис Гейз. - А там тюльпаны, мисс Гарден. - Здравствуйте. - поздоровался Дэнни, и его голос заполнил мои уши, как воск. - Они... дивные. - изрекла я. - Они дивные, дивные, дивные. Далее последовало горячечное, сладостное и мучительное время. Порой я перебирала бумаги, которыми был заплёван мой шаткий стол, и грызла ручку - этим и кончались мои «литературные занятия». Большую же часть времени я сидела, томительно прислушиваясь к звукам и шорохам большого, старого дома, стремясь выделить среди них свидетельства Дэнни. Мальчик, которому было тогда двенадцать с половиной, хотя и был не из домоседов, но всё же много времени проводил с отцом и матерью. Это мать желала держать его при себе. На этот счет я была весьма амбивалентна - одна моя часть сочувствовала Дэнни, который хотел гулять, тем более в такие тёплые, ясные дни; вторая часть ликовала, слыша его лёгкие шаги в коридоре, или на лестнице, или на своём собственном пороге. Мы с ним быстро сдружились; я, в синих ковбойских штанах и растоптанных сандалиях, маленького роста, была похожа на «своего человека». Не мешали делу и те сласти, которыми я щедро наделяла его - он был из сладкоежек. Какие восхитительные минуты я переживала, когда он, усевшись на подоконник или на край моей кровати, азартно шуршал блестящими обёртками дешёвых леденцов, или картоном коробочки клюквы в сахарной пудре, или тонкой бумажкой от шоколада с орешками. Он был очень деликатен - всегда спрашивался: «Я вам не мешаю?», хотя я ясно ему намекнула, что он не может мне мешать. А порой... порой он подходил ко мне совсем близко, и склонялся над моими каракулями, изображая вежливое любопытство, готовый в любую минуту отпрянуть. А я сидела смирно, ощущая его свежий запах - травы, на которой он любил валяться, тёплой земли, речной воды, печенья, ромашки и немного - пота... Его локоток, персиковый от ровного загара, которым он вскоре покрылся, колебался в десяти-двенадати сантиметрах от моего лица. Наконец однажды я, незаметно для него набрав воздуха в грудь, легонько потрепала его по гладкой горячей кисти - и, что называется, предала себя судьбе. - Вы озябли, мисс Гарден? - спросил Дэнни. - Я попрошу маму сделать вам какао. Я остолбенела, но мне всё же удалось проскрипеть: - Нет, нет, милый... всё в порядке. И он ушёл, улыбнувшись на прощанье загадочной улыбкой, которая вспыхнула и померкла в сумраке коридора, как спичка. Была ли эта улыбка по-правде загадочной? Или просто добродушной и милой, как и всё в нём? Я сознавала, что могу порой себя обманывать. За решением этого вопроса в лучших традициях дремучей схоластики я не сразу поняла, что от меня упорхнуло слово «милый», как упархивают из клетки птицы. И тут же возник новый вопрос, не менее страшный и не менее схоластический - как он его воспринял? Меня обуяли ужас и восторг. Видения, приходившие обычно ночью, опьянили меня как опиум. Так я и сидела, пока не услыхала звонок велосипеда - Дэнни, наконец, уехал с приятелями. Кажется, велосипеды в то время были в моде. Дэнни был человек компанейский, и, как правило, рассекал по окраинам с целым стадом таких же велосипедных сверстников, там было ещё как минимум минимум четыре мальчика и три девочки. Среди них даже был даже мальчуган, весьма похожий на фавнёнка, пусть и не так сильно, как мой Дэнни - его изящная шея и густые брови на мгновенье-другое заставили меня замереть. Дэнни с ним дружил, как и со всеми - но больше всего ему нравился Тревор, смешной добродушный обалдуй с кривыми зубами. Порой Дэнни даже зазывал его к себе, и я слышала сквозь стенку их голоса, юные и ликующие. Дэнни, Тревор и остальные вместе ездили к реке, к железнодорожной станции и к полю, куда все обыватели свозили свои вышедшие из строя автомашины. Рамздель, к чести его будет сказано, был уютным и безопасным городом; здесь не водилось даже тех сальных уродов, которые есть в любой провинции и которые любят измываться над детьми помладше, стрясая с них деньги или избивая до потери сознания забавы ради (если бы кто-нибудь посмел грубо дотронуться до Дэнни, моя расправа была бы быстрой и мучительной). Дэнни возвращался к ужину, церемония которого свершалась каждый раз в половине восьмого. Мой ландыш ел много и с радующим аппетитом, а порой и улыбался мне через стол - и тогда перед моими глазами начинали мерцать яркие синие искры. Я же в это время рассказывала фантастические истории из жизни мифических журналов и чуть менее мифических издательств. Потом мы перемещались на веранду, где мадам Гейз укладывалась на продавленную кушетку, я с месье Гейзом занимала деревянную скамью, а Дэнни убегал либо к себе, либо к друзьям, если слышал вдали перезвон их велосипедных звоночков. Как чётко его силуэт рисовался на фоне закатного неба! И больше всего на свете я желала побежать за ним, бросив его нелепых родителей, эту нелепую веранду и свои нелепые рассказы. Возвращался он не позже десяти - громкого скандала, который однажды закатила его мать, было достаточно, чтобы он уяснил понятие комендантского часа - такой сомлевший, усталый и румяный. Потом уж он долго не сидел, сразу уходил мыться, и эффектным завершающим аккордом дня была его фигурка с мокрыми волосами, задрапированная халатиком. Однажды ночью я, измученная, прокралась в ванную, где долго тискала и гладила этот халатик, словно надеясь, что выношенный мохер каким-то чудом обратится в его волосы, плечи, руки и колени. Потом я, понурая, как нашкодившая девочка, вернулась к себе в комнату. Примерно через три дня после Случая С Какао Дэнни принёс мне в комнату поднос с завтраком, состоящим из яичницы с беконом, какао и куска хлеба с мармеладом. Как правило, это делала прислуга по имени Луиза, бедная толстая негритянка - и появление Дэнни было приятным и пугающим сюрпризом. Всё, что было связано с Дэнни, было приятным и пугающим. - А где мой бутерброд с мармеладом? - поинтересовалась я настолько холодно, насколько могла. - А я это... съел его. - хрюкнул Дэнни, тщетно пытаясь сдержать смех, и улыбка его была трогательно кокетливой. А может, нет? Он лучился хорошим настроением, на щёчках лежал здоровый розовый румянец. - На здоровье. - пробормотала я. - Только конфет я тебе не дам... ближайшие три дня. Он вскинул тёмные брови: - Ой, нет, только не это! Хотите, сделаю вам другой? И владевшее мной в то утро раздражение, порой доводившее меня до отчаяния («В чем я провинилась?», «Это выше человеческих сил!», «Это нечестно!!») заставило меня продолжить эту сцену. - Да, сделай, любезный. - приказала я почти мрачно. - И смотри, не жалей мармеладу. Резвое дитя, стуча пятками и смеясь, побежало вниз, и вскоре принёс мне целых два бутерброда, густо покрытых сладкой массой. Я сожрала их так быстро, что меня вырвало. Потёки желчи на моём подбородке смешивались со слезами - не раскаяния в том, что я заигрывала с ним, а злобы. Я знала, что не смогу добиться своего по миллиону и миллиарду причин, и это приводило меня в бешенство. Дэнни этого не видел. Он был во дворе с тем самым Тревором и ещё одной веснушчатой милашкой, звёздное имя которой было Лола - а может, Лора. Зато миссис Гейз настояла на том, чтобы дать мне какую-то дрянь от желудка и заставила меня лечь в постель. А далее случилась ещё одна история, которая на фоне Случая С Какао и Случая С Мармеладом и других маленьких сокровищ смотрится как сияющая жемчужина среди бледных шариков селенита. Тоже, между прочим, связанная с желудком. Раз утром Дэнни проснулся позже обычного, и заметила его восковую бледность и вялость, с которой он спустился позавтракать. - Здоров ли ты, Дэнни? - спросила я. В кухне никого не было, помимо нас. Мистер и миссис Гейз уехали не то на мясобойню, не то на мебельную фабрику за новым диваном... хотя нет, это была мясобойня. Их сынок никогда бы не пропустил такое развлечение, как выбор дивана. - Ага. - пробормотал мальчуган, мешая кашу и трогая неуклюжими пальцами запотевший стакан с молоком. - Ешь-ешь. - с неуклюжей назидательностью сказала я. - Твоя мама просила меня проследить, чтобы ты всё доел. Такого не было, но Дэнни мне легко поверил; а может, просто не расслышал. Медленно орудуя ложкой, он доел кашу и выпил молоко. - Спасибо. - пробормотал Дэнни, а потом поплёлся наверх. Я не отказала себе в удовольствии выглянуть из кухни и посмотреть на него - его узкие лодыжки обожгли мне глаза, словно солнце. А всего спустя полчаса я услышала, как его звучно вырвало в нашей маленькой сырой ванной. Я взлетела наверх как метеор, чтобы застать его уткнувшимся коленями в щербатую плитку нашей унылой ванной. Он с трудом переводил дыхание, мутный взгляд его плавал. - Гардена... - промямлил он. Обнимая его и бережно ставя на ноги, я задыхалась от волнения - но в свою защиту могу сказать, что доминирующим чувством в тот момент было всё же не желание, не позывы гладить его спину и талию, а достойная и тёплая забота. - Пойдём в кровать, голубчик. - проговорила я, радуясь, что наконец-то есть законный повод назвать его ласковым словом. - Ты ляжешь, накроешься, а там и мама вернётся. - Ладно. - согласился он, и я отвела Дэнни в его комнату, придерживая за тёплые плечи. В его маленькой обители, для меня столь же желанной и таинственной, как Аладдинова пещера, я никогда до того не бывала. И я, надо сказать, побаивалась входить туда - мне казалось, флюиды Дэнниного присутствия легко могли свалить меня с ног, точно угарный газ - но теперь мне было не до страха. Это оказалась забавная маленькая комнатка с тёмно-красными стенами, сплошь утыканными плакатами - вроде тех, которые можно найти на развороте молодёжных журнальчиков. Письменный стол был усыпан книгами и тетрадками, на широкой тумбе стоял замок, очень тщательно собранный из пластиковых деталек. На полу валялись его носки, которые он забывал относить в стирку, и ещё масса всякого соблазнительного для детей хлама. Я приметила горстку абрикосовых косточек, многоцветный карандашик, блестящую железку, несколько мячиков-попрыгунчиков и тому подобное. Над кроватью была приколота красивая фотография его велосипедной компании, и отдельно - снимок его и Тревора. - Ляг. - сказала я, беря в руки плед (тот висел на спинке стула, как и ещё примерно половина его гардероба). Он послушался и свернулся в клубок, стиснув руки у груди. - Болит где-нибудь? Живот болит? - Немножко... - Вы ели вчера что-нибудь эдакое? Может, плавали в речке и ненароком наглотались воды? Он смолчал. Я надавила, и в итоге выяснила, что они вчера решили в качестве эксперимента попробовать листья. Господи, эти дети! - Маме я не скажу. - пообещала я. - Но никогда больше не ешь никаких листьев. Тебя что, дома плохо кормят? - Не буду. - отозвался он. - Если вы скажете, мама никогда меня больше не отпустит гулять. - Вот и договорились. Сквозь малиновую вспышку восторга я видела, как моя ладонь несколько раз погладила бедняжку по голове - шёлк, чистый чёрный шёлк... Дэнни даже глаз не открыл. Я присела на хромой табурет, стоявший посреди комнаты, и стала глядеть на него. Я беспокоилась за него... но тут одержал верх восторг. Я была с Дэнни, с ним наедине, с самым фавнистым из фавнят, и наслаждалась зрелищем его лица, его рук, угловатыми очертаниями его тела, видневшимися под пледом... Цепенея от счастья, я таращилась на него, пока не вернулась его мать - а произошло это спустя пол-часа. Шумно жалуясь на некую инфекцию, которая сперва поразила меня, а потом его, она влила в Дэнни то же самое лекарство от желудка. Ему оно, впрочем, помогло. Этот сладостный эпизод я пересматриваю, как кино, снова и снова. А уже на следующий день он, как ни в чем не бывало, сидел со мной на залитой солнцем веранде. Мы играли там в крестики-нолики, и глаза у меня болели от того, что я старалась незаметно коситься на его босые стопы, лежащие на голом дереве. Его теннисные тапочки валялись чуть дальше, ещё более белые на фоне зелёной травы. Так я проводила время в проклятом и благословлённом Рамзделе, и дни сворачивались вокруг сладостных мелочей, полудрагоценных камней, как то: Дэнни, повисший на ветке кривой яблони, и чуть заметная затушёвка в глубоких впадинах его подмышек; Дэнни, лежащий на животе посреди газона, и из-под беленькой майки видна цепочка позвонков; Дэнни, обрамлённый велосипедными приятелями, и его зубы сверкают на солнце, как жемчужины; Дэнни, ухвативший мою руку гибкими пальчиками, дабы поскорей отвести меня вниз и продемонстрировать новый роскошный ковёр в гостиной - я с наслаждением отдала бы десять лет жизни за то, чтобы хоть разок поцеловать его руку... Я потеряла чувство времени. Я заперла в ящик стола свой календарь и отводила глаза от календаря на кухне. Мне не хотелось вспоминать ни о времени, ни о работе, ни о других людях; мне хотелось, чтобы в мире остались только Дэнни да я. Дэнни мало того что был красавец - Дэнни даже можно назвать умником; он хорошо учился, и ещё дня не проходило, чтобы он не прочёл хоть несколько страниц какой-нибудь книжки. Он с радующим обе мои части души удовольствием просмотрел все те книги, что я приволокла с собой. Одну я даже отдала ему - сборник английских сказок, очень в его стиле. Он принял подарок с благодарностью. Мы с Дэнни были как планета со спутником. Они не могут расстаться и не могут соединиться, Луне не упасть на Землю - а в противном случае наступит конец света. Стояла страшная жара, деревья стояли пыльные и неподвижные. Раз вечером Дэнни возвратился с гуляния полумёртвый от усталости, но страшно довольный - он со своими велосипедной братвой предприняли поездку куда-то далеко, чуть ли не в соседний городок, где ещё знатно погуляли на ярмарке. Там они наелись ярмарочной снеди - жареной кукурузы, леденцов и пирожков, карамелизированных яблок, накупили бумажных бус, открыток и брелочков из крашеного дерева. На руке у всех очутились одинаковые браслеты в виде коричневых кожаных косичек - «символ нашего союза», как поведал Дэнни заплетающимся языком. - Иди спать, дуралей. - приказала миссис Гейз, она была недовольна, что ей не было сказано заранее об этой авантюре. Дэнни пьяно улыбнулся и отправился в ванную, а потом к себе - спать. А я была ещё беспокойней, чем обычно. Меня тревожили два факта. Первый факт: умаявшийся Дэнни спал как убитый, словно его досыта накормили сонными пилюлями. Второй: в такую жару он спал без одеяла, в одном белье. Была половина второго ночи, дом наполняла липкая тьма. Сперва я встала, и некоторое время расхаживала по комнате, нервы у меня шалили. А потом я, как корабль из гавани, выплыла из своей конуры в коридор. Дверь в комнату Дэнни была открыта, и я слышала его глубокое ровное дыхание. Я стояла там, решаясь, подыскивая объяснение на тот случай, если мальчик проснётся. Наконец, нашла - ты стонал во сне, и я пошла посмотреть, что с тобой, не пугайся, Дэнни, дорогой, не пугайся... Я хорошо понимала, что объяснение моё довольно паршивое, и что умненький Дэнни никогда мне не поверит, как минимум - заподозрит... Лёгкими шагами я скользнула внутрь. В комнатке было жарко, несмотря на открытое окно. Прямо за тем же окном стоял уличный фонарь. В его неверном свете я видела Дэнни, чьё бледное тело в синих боксёрских трусах образовывало почти идеальный зигзаг. Я видела, как вздымается его ребристый бок, как вздрагивают ресницы. На лице застыла безмятежность, и я понимала, что могу потрепать его по голому плечу... Он вдруг вздрогнул и приоткрыл во сне рот, а я беззвучно исчезла. Уже будучи в своей кровати, под одеялом, я прислушивалась к тишине и понимала, что Дэнни абсолютно ничего не заметил. Тогда там же, в кровати, под одеялом я стала молиться, дабы Господь, шалый и ехидный, и все его херувимы и серафимы сжалились надо мной - и послали мне предлог уехать. Я понимала, что сама оттуда не уеду. Не смогу. Как ни смешно, но так оно и случилось. На следующее утро миссис Гейз позвала меня в кухню, где висел единственный в доме телефон. Мне звонил мой знакомый человек из умирающего издательства «Парадигма» в штате Мичиган, один из тех, кого я молила: «Если будет место, дайте мне знать, пожалуйста. Дайте мне знать!» - Как дела, Гардена? - У меня... свои проекты. - Слушай... тут есть для тебя местечко. Нам бы не помешала твоя помощь, мы заключили новый контракт, и... - Я буду через четыре-пять дней. - сообщила я. Сборы заняли полчаса, расплата с хозяйкой - пять минут. Отсчитывая деньги и говоря любезные слова, я вопила про себя, звала Дэнни жалобно и горестно - разве я не заслужила хоть маленькое утешение? Почему он не покажется мне хотя бы на минутку? И произошло второе чудо. Дэнни букально ниоткуда оказался передо мной - спокойный, весёлый и слегка встревоженный. - Вы уезжаете? - Да. Работа... - А-а... - протянул он, слегка успокоившись. - У вас ничего не случилось? - Нет-нет. - я позволила себе слегка улыбнуться. - А у меня для вас кое-что есть. С ярмарки. - сказал он и протянул мне что-то маленькое в комплекте с дешёвой атласной ленточкой. Это была картонная фигурка воробья на белой ленточке; такие обычно подвешивают к настольным лампам. Глядя на широкую, невинную улыбку Дэнни, я поняла - мальчик ни о чем не догадался. Он искренне привязался ко мне. Он считал меня если не другом, то добрым знакомым. Знакомым, который мог сохранить его маленькие тайны и позаботиться о нём, если он заболеет. По которому он, может быть, будет скучать. И я поздравила себя. Это был успех. Настоящий успех. - Спасибо тебе, Дэнни. - сказала я, спрятала картонную фигурку в карман юбки и потрепала его по голове. Я ничего не почувствовала. Мною овладело какое-то странное онемение. Потом он убежал наверх и исчез... навсегда. А я уехала в Детройт, и в моей голове гремели оркестры, гарцевали кони и трепетали на ветру весёлые, оживлённые ленты. Две недели назад, двенадцатого октября, мне исполнилось тридцать семь лет. Издательство «Парадигма» уже не умирает, но положение всё ещё довольно шаткое. В перерывах я пишу рассказ - первый и последний живой рассказ, который у меня будет. Я вот-вот его закончу. Будет ли он опубликован? Как знать. Некоторые рассказы только теряют от того, что их читают. Некоторые вообще не предназначены для чтения. Быть может, это один из них. Быть может, его выкинут вместе с остальными бумагами. И быть может, это только к лучшему. Я снова обдумала своё положение. Я знаю, что никогда у меня не будет ни белоснежного дома, ни лазурного побережья; что никогда я не побегу, купаясь в солнечных лучах, играть в теннис. Что Герберт мне не побежит навстречу, как когда-то. Не будет у меня и теннисной юбки, ни выглаженной, ни смятой. А вот что у меня есть - так это револьвер. Я купила его в сентябре, с рук, у молчаливого бандита с заплывшими от дешёвого портвейна глазами. И теперь он лежит у меня в коробке из-под туфель, как мне и думалось. Я сама никому не важна. Если я сегодня не переведу текст с французского, завтра же найдётся другой человек, который это сделает. Кто угодно другой может написать статью о проведении Дня города. Кто угодно другой может работать в издательстве «Парадигма». А вот что ещё плохо - работа моя никому не нужна. Даже если статья о Дне города не будет написана, никому без неё не станет хуже. Теперь, когда решение принято, мне намного легче. Больше никаких границ. Я могу прижать к губам картонную птичку, прошептать самую большую в своей жизни истину: «Я люблю тебя, Дэнни» и спрятать в карман без угрызений совести. Револьвер лежит на столе, большой и тяжёлый. Сейчас я положу ручку, возьму его и пойду в ванную моей съёмной квартиры. Я не хочу затруднять хозяйку, а кафель отмыть намного легче.