Четки и Ножницы

Для каждого человека любовь – что-то своё. Для кого-то это прикосновение и улыбка, для кого-то – подделка. Ловрен не знает, когда начинает относиться к последним, но в один момент вся его жизнь меняется, превращаясь в одну бесконечную ошибку и подделку. Что делать, если тот человек, которого ты любишь, не может быть с тобой из-за своей религии? Деян смеётся над своей судьбой – она выкидывает жестокую шутку, выход из ситуации, который находится в неожиданном сходстве Мо с его другом. Когда закрываешь глаза в полной темноте, зарываешься руками в чёрные кудри хорвата, целуешь его губы, можно убедить себя в том, что под тобой заходится стонами совсем не он. Деян теряется, топит себя в своих иллюзиях, но уже не может разорвать этого порочного круга, утягивая в него и доверяющего ему без всяких слов Шиме. Он издевается, знает сам, что издевается над ним, пытаясь насытить своё желающее совсем другого тело. Они никогда не спят при свете, никогда не раздеваются до конца, никогда не смотрят друг другу в лицо, лёжа на одно кровати. Вваливаясь пьяным в их номер, Ловрен не жалеет Врсалько, зажимая его у стены и натягивая на него чёртову футболку своего одноклубника, чтобы вжаться ближе, впиться зубами в плечо и тихо взвыть от недопустимости своего желания. Шиме безумно похож на Мо, но иллюзию Деяна разрывает только одно – на сладких губах хорвата терпкие нотки алкоголя – египтянин никогда не пьёт. Шиме захлёбывается поцелуем, мягко обвиваю шею Ловрена тонкими руками, чувствуя, как по лицу текут капли такого несвоевременно прекрасного весеннего дождя. Всё вокруг погружается в тёплую вечернюю темноту итальянского вечера, где-то невдалеке разговаривают люди, проходят незнакомцы, пролетают птицы, бежит неумолимо жизнь огромного города. Он сам, словно растворяясь в этом потоке времени, занимает в нём отдельную нишу – вокруг них время останавливается, замыкая их в своем обруче и кольце небытия. Чужая рука скользит по жгучим чёрным кудрям, зарывается, сжимает, стискивает чёрные локоны в кулаке. Деян так любит их, словно это самое важное в нём. Шиме не против. В полутьме итальянского вечера Ловрен словно снова пытается ухватить и обмануть жестокую изворотливую судьбу. Шиме с самого утра ноет о том, что ему хочется погулять, и он решается, выходит с ним в город, сжимая чужую ладонь и пропуская мимо ушей бесконечные разговоры. Врсалько слишком болтлив, чем тоже напоминает Его. В какой-то момент, срываясь где-то на перекрестке, Деян, не выдержав, резко тянет хорвата на себя – на самом деле надеясь, что тот просто замолчит и даст ему полностью погрузиться в создаваемую полумраком иллюзию другого мира. У Шиме невероятно мягкие податливые губы – он не сопротивляется, не взбрыкивает, даёт кусать их в кровь до припухлостей, до жёсткой боли. Забываясь в этом поцелуе, Деян, сам не зная, зачем, открывает глаза лишь на секунду. Где-то вдалеке, на единственном освещённом фонарём участке улицы замирает небольшой силуэт, и в эту секунду хорвату кажется, что вся земля уходит у него из-под ног, когда он видит эти огромные распахнувшиеся глаза, никогда не переносящие столько боли в себе, как сейчас, в это мгновение, когда Мо стоит под косым дождем, видя, как его Деян целует... Кажется, забыв о том, что он всегда останавливает себя религией, Салах срывается с этого места. Чтобы не видеть, чтобы не чувствовать то, что сейчас испытывает он, чтобы забыть о том, что когда-то он узнал этого хорвата. Не знать, лучше никогда его не знать, чем задыхаться от бессмысленной боли. Он виноват в ней сам, виноват в том, что не может себе дать полюбить этого человека, но от осознания того, что тот может быть с кем-то другим, целовать кого-то другого у него на глазах, по щекам льются неожиданные слезы, больнее которых, кажется, не бывает ничего на этой земле. Не зная, зачем, Мо бросается в самый тёмный переулок, не особо разбирая, куда именно бежит и зачем сейчас старается забыть о случайном перекрестье взглядов с Деяном. Тот всё увидел, увидел его слёзы, его испуганное лицо, увидел и понял все те чувства, что гложут египтянина с первой их встречи, прочитал по глазам всё невысказанное за это время, все не сказанные слова о любви. Зачем, зачем, зачем он так открыл его, как бумажную книгу, с так давно не поддающимся замком. Распахнул в одну секунду, увидел в раз павшим и завоёванным. Деян видит эти глаза и, кажется, в эту секунду кружащийся вокруг в бешеном круговороте событий мир замирает, словно встаёт на место, тормозит так резко, что желудок стискивает приступом тошноты. В чужих глазах небывалая боль, причиной которой является он, человек, который навсегда хочет остаться для Мо самым близким и родным. Словно в какой-то замедленной съёмке, он видит, как египтянин срывается с места куда-то в темноту, а потом мир запускает свои бешеные обороты с новой силой, раскручивая карусель улиц и переулков. Беззвучно ругаясь в проклятый поцелуй, Деян наотмашь бьёт по чужой щеке, отталкивая, кажется, разбивая губы, заставляя шокированного хорвата схватиться за щёку и в ужасе поднять на него глаза. Сейчас ему слишком плевать – он, сам запутывающийся в своей подделке, теперь рушит свою жизнь на глазах и, зацепляя при этом когда-то близкого друга, уже не может и не хочет беспокоиться за его судьбу, волнуясь только за бросившийся в переулки комок боли, скрывающийся так быстро, что он не успевает понять, есть ли у него шанс остановить его. – Это из-за тебя!! – кажется, не понимая, что он орёт это на всю улицу, Ловрен бросается следом, убегая все дальше от светлого перекрёстка и не останавливаясь, не понимая, ради чего ему стоит останавливаться в этом крошечном уголке света, не видя, как под гаснущим фонарем на землю стекает беззвучно сжимающийся силуэт. Глаза, не привыкшие к темноте, не выцепляют ничего, он несётся куда-то вперёд, ломая голову, разбегаясь, тормозя, сворачивая – наугад пытаясь добежать до человека, чувствуя, что теряет его с каждой секундой времени. Замечая мелькнувший где-то впереди красноватый силуэт в расстегнувшейся куртке, Деян не думает, срывая голос разом пришедшим в голову словом: – Аладдин! Силуэт впереди, задыхающийся, сжимающийся под невыносимо сильным дождём, сворачивает в какой-то переулок, на ходу пытаясь найти выход – оторваться, забыть, не слышать слишком знакомого голоса. В плотно стиснувшемся кулаке Мо чётки, такие до боли знакомые Деяну каменные бусины, всегда выручающие его в моменты самых сильных волнений. Шаг, второй, третий. В полной тишине Италии, в этом глухом замкнувшемся вокруг самого Мо мире на землю обрушивается еле слышный цокот бусин, и, как подкошенный, Салах замирает, падает на колени, не ощущая ничего, кроме льющейся на согнувшуюся спину воды. Пальцы в полной темноте скользят по насквозь влажной и грязной земле, нашаривают бусины, сжимают, собирают их в кулак, отказываясь осознавать то, что его вера рассыпается так же, как эти нитки чёток, стоит ему признаться себе в том, что он любит. Любит, любит налетающее со спины тело, сжимающее его в своих объятиях так, словно пытается раздавить. Деян что-то шепчет ему на ухо, стискивая содрогающееся в истерике тело, но это уже не важно. Потому что, невольно ломая верные десятки лет заповеди, Мо понимает и осознаёт, что ему всё равно – на свой, чужой грех, ошибки и прошлое. Этот толчок –странный поцелуй, вспышка боли словно открывают перед ним новый мир, в который он сам запрещал себе доступ столько лет, что потерял, кажется, целую вечность на то, что в одно мгновение становится лишённым смысла. В дожде и холоде темного переулка он понимает, что впервые может позволить себе полюбить кого-то, кроме своего Бога. Когда его отбрасывает ударом в сторону, Шиме задыхается, хватаясь руками за щёку и, кажется, в одну секунду, видя бросающегося в переулок Мо и понимая причину всех странных поступков и поведения Деяна. Он оказался всего лишь игрушкой, заменой для Ловрена, неплохой подделкой под Салаха – более доступной и легкой в заполучении, оказавшейся такой доверчивой в чужой любви. Наваливающуюся сверху боль трудно описать – беззвучно крича, хорват сжимается, падает лицом в руки, кричит что-то разносящимся эхом по улицам голосом. Перед глазами пустота, нет никаких омерзительно нужных сейчас протрезвляющих воспоминаний, дающих силу сражаться – он видит только мокрую брусчатку улиц, промокшие насквозь ботинки, какую-то глупую деталь в виде рвущегося шнурка. Он живёт как раньше, только сейчас орать хочется не от болезненно разорвавшейся во время игры связки – сейчас ему намного хуже и тяжелее, он ещё не знает, как смириться с таким предательством. Слишком хорошо работающий мозг не застилает ничего, в голове нет желанной пустоты – он слишком явно и ясно соображает, чтобы совершить ошибку. Сознание зачем-то напоминает, что у них завтра матч и ему придется снова увидеть Ловрена, улыбнуться ему, обнять. Нет. Нет. Нет. Рука сама ползет вверх по смоляным кудрям, впивается в мокрые пряди, до безумной боли оттягивает их назад, словно пытаясь вырвать с корнем половину головы. В полубезумном смехе истерика, паника, отчаяние и боль, наконец приходящие на место кристальной ясности сознания. Падая, растворяясь в этой пучине забытья, Шиме умоляет его накрыть его до конца, с полной головой, только бы не думать так спокойно и просто как сейчас. Облегчения в наступившем потоке нет ни на секунду, но теперь, отпущенные на свободу чувства дают ему шанс раствориться где-то внутри самого себя. Он не видит улиц, начиная идти куда-то наугад, не может слышать ни одного звука, хотя его, шатающегося как пьяного, окликают десятки голосов. Ему хочется убежать от всего, и он срывается, разгоняется, вносясь на проезжую часть, чудом не сбиваемый машинами. Ему хочется, так сильно хочется, чтобы хоть один из зло ругающихся на итальянском водителей не успел нажать на тормоз. Но он живой, омерзительно живой и вместе с этим мёртвый изнутри. Он мечется по этому городу безумным сгустком отчаяния, давясь своими же слезами, смешивая их с водой на лице, пока не нарывается на горящий миллионами огней отель. Кажется, он живет здесь, делит свой номер с… О, судьба, злая чертовка, видимо хочет отомстить ему ещё больше. За какие грехи? За что? В голове тысяча вопросов, перед глазами, кажется, одни мутные пятна, лишённые очертаний. Шиме запрокидывает голову, ловит уже влажным лицом воду, морщась от скользящих по губам капель, тяжело и быстро дышит, прерывисто втягивая в сжавшиеся лёгкие воздух, кажущийся ядом. Не дышать? Вот бы сейчас разом перестать дышать, чтобы забыть о том, что бывает так плохо. Шиме знает, что нельзя умереть, задержав дыхание, жалеет, что вспоминает об этом. Лучше пытаться снова и снова, пытаться отвлечься, чем знать, что ты изначально обречён на провал. Внутри сжавшийся в своём логове небольшой зверёк отчаяния неожиданно выпускает свои когти – Шиме бросается, кое-как вбегает внутрь, чудом не пересчитывая ступеньки, несётся по гладким коридорам, съедаемый одной и той же мыслью: уничтожить в себе то, за что любит его Деян, разбить, разрезать вырвать, искоренить, не дать себе быть игрушкой, любимой только за одно сходство, проклятые черные смоляные кудри, так любимые им. Где-то в коридорах знакомые лица, но мозг не успевает уловить их, не давая ему сконцентрироваться на чем-то, кроме самого себя. Дверь их номера, знакомые цифры, коридор, брошенная сумка, кухня. Где, где, где, где... Только бы никто не помешал, не открыл, не зашёл, не дал разрушить всё то, что складывается в глупый план за одну секунду. Ножницы в дрожащих руках, зеркало напротив плывёт вместе с ним и его отражением – Шиме не узнаёт в этом бледном человеке с алыми глазами и красным следом ладони на щеке себя. Как-то глухо касаясь алого места удара на зеркале и выстанывая, Врсалько тихо хрипит. – не повезло тебе... Больно? Отражение молчит, молчит, шипит, скалится истерикой, доводя хорвата до изможденного безумия, заставляя наброситься на него с кулаками, словно пытаясь отомстить кудрявому человеку в зеркале за свою боль. Под рассыпавшимися осколками стекла остаются выроненные ножницы, пальцы отчаянно роются в острых лезвиях, не замечая того, что весь пол под ними покрывается каплями крови. Состричь. Убрать, вырвать. Острые лезвия где-то у головы, кромсают, срывают, уничтожают пряди там, куда дотягиваются своими металлическими остриями. Шиме плачет – впервые в доме, тихо, беспомощно, как ребёнок – содрогаясь всем телом, сжимаясь в комок и стараясь замкнуться в себе. Чёрные колечки волос везде – на плечах, на полу, на влажных от крови руках, а он, кажется, не может остановиться, не замечая, как пару раз разрезает кожу на руках, подцепляя её вместе с волосами. Когда сзади в номере раздается жуткий грохот, он не слышит этого, не успевает заметить, обратить внимание, отчаянно вжимая ледяные окровавленные лезвия в бьющиеся на коже жилки, вот-вот желая сомкнуть их пасть на них, вырвать все, до единой, умереть прямо тут – в крови и боли, забыться навсегда кошмарным сном. Марио понимает, что что-то не так, когда видит на чужой щеке красный след ладони, кажущийся слишком ярким на белом как мел лице Шиме. Мозг тормозит на пару секунд, заставляя его продолжить свой путь, поднимаясь на свой этаж и открывая свою дверь, – это не его проблемы, они не должны беспокоить кого-либо, кроме Врсалько. Он стискивает зубы, садится на край кровати, смотрит на свои руки, чувствуя, как они заходятся ледяной пульсирующей дрожью, судорогой злобы. Пары мгновений хватает на то, чтобы изменить своему привычному решению не вмешиваться в чужие дела, и, когда он выбивает дверь в чужой номер, понимает, насколько это решение правильно. В распахнутой ванной, кажется, всё покрыто кровью, а где-то в самом центре, стоя коленями на осколках стекла, заходится истерикой сжимающийся в комок силуэт. Манджу не видит ни состриженных кудрей, ни исцарапанных и изрезанных пальцев и рук. Перед его глазами – въедающийся в подсознании отпечаток ладони на щеке и ножницы у горла, медленно, слава богу, медленно сжимающие свои зубы вокруг нежной кожи. Он успевает в последнюю секунду, забыв задышать, оторвать их куда-то в сторону, кажется, едва не выламывая пальцы Шиме, вжать его в себя, глуша криком куда-то на ухо, запрещая ему причинять себе боль. Он не знает, что говорит, и говорит ли что-то вслух – он попросту кричит где-то в своей голове, хватая бьющееся тело в медвежью хватку, абсолютно не зная, что делать, зная, что говорить, но, не умея поступать в эту секунду, так как надо. Кажется, спустя пару минут он начинает что-то шептать, сам не понимая, почему, вспоминает какую-то детскую колыбельную на хорватском, которую сейчас начинает абсолютно неумело пытаться напеть обмякающему в его руках и постепенно затихающему Шиме. В полумраке ванной хорват кажется совсем ребёнком – губы Врсалько поджимаются в какой-то обиженной мосе, а сам он неожиданно, словно окончательно переходя за грань боли, послушно засыпает на его руках, давая Манджу отнести себя на кровать и неумело укутать в плед. Садясь рядом, Марио едва заметно касается чужой, покрытой рваными клочками волос головы, тихо оглаживая её рукой, не умея проявлять свою любовь как-то иначе.