Эти чувства из прошлого иногда ко мне возвращаются. Вместе с тогдашним шумом дождя, тогдашним запахом ветра…
©Харуки Мураками
Севилья, Испания
Утро встретило жителей Севильи тихим шелестом листвы и запахом ночного дождя. Всю ночь дождь барабанил по стеклу, словно путник, которому нужен приют в найденной случайно избе. Ночные всполохи молнии изредка пугали Томаса, поэтому спал юноша плохо. Его разбудили слабые лучи солнца, проникшие в комнату ранним утром. Эредиа поднялся, оставив кровать остывать, и подошёл к окну, настежь его распахнул. Природа только просыпалась: изредка были слышны голоса птиц, а не высохшие после ночного душа растения мерцали при свете лучей. Музыка природы сняла сонливость и заставила улыбнуться новому дню. — Томас! — как бы странно не было для такого часа снизу послышались вторящие друг другу голоса матери и отца. Музыкант кинулся вниз, забегая на кухню и едва не ударившись об угол стола, так неправильно стоящего на дороге. Послышался смех, и он поднял голову, встречаясь с улыбчивым лицом матери. Ему не стыдно признавать, что он любил её улыбку, для него она была самая светлая и заботливая, по ней можно было понять настроение этой взрослой жизнерадостной женщины. Семья Томаса не была в разводе, но юноша вырос на руках матери: отец часто задерживался на работе до поздней ночи, чтобы обеспечить их семью. Это были тяжёлые времена, когда денег не хватало, и отца он не видел, — хотя признаться — были моменты, когда они собирались вместе за ужином: они были редкими, но наиболее ценными. — Мы возвращаемся в Буэнос-Айрес. — Томми оцепенел от этих слов, поэтому их смысл доходил до него медленно. Прежде, чем радостный вскрик сорвался с его губ, перед глазами пронеслась вся его жизнь в Аргентине, а затем он повис на шее отца. Мужчина хохотнул, поймав сына, который тем временем чувственно расцеловывал его щёки. — Да-да, всё так. — погладил его по голове сеньор Эредиа и поставил на ноги. Воспоминания не стали ждать, когда их хозяин до конца придёт в себя и нахлынули с такой скоростью, что музыкант едва ли успел за ними угнаться: перед глазами проплыл вредный Лука и его понимающая сестра, Макси и Ками, Виолетта, даже их соперничество с Леоном не заставило себя ждать. Последние были в таких мелких деталях, что стало страшно, а затем очень больно. Бывший разносчик замер. Боль неприятно колола сердце и бередила душу. Кажется, даже дыхание перехватило. Прошёл почти год, а чувства так и не были забыты. Он помнил, что обещал ей забыть, убеждал, что так будет лучше, но как же он сам? Не смог. Глупый и наивный. Невольно на уголках глаз брызнули слёзы, однако, слабая улыбка спрятала истинное состояние. Возможно, кто-то его заметил, но ему об этом не сказали. Тем лучше. — Я говорила с Антонио и Пабло. — имена заставили прийти в себя, и юноша посмотрел на мать. — Они позволили тебе восстановиться в Студии, только предупредили, что коллектив несколько поменялся. Музыкант вздохнул: от этого легче не стало, но он промолчал. Зачем тревожить мать попросту? — Правда? — глаза его блеснули. — Я рад. — Я тоже рада. — мать его обняла, а Томас обнял в ответ, забыв о том, что сейчас происходит внутри него. Объятия матери — вот, что он очень сильно любил — казалось они могут защитить от страхов, боли, мрака, — всего на свете. В объятиях отца младший не чувствовал ничего похожего, хотя прекрасно знал, что мужчина бесконечно его любит. Когда Эредиа переехал, единственным спасением от тоски для него были объятия мамы. Поначалу никто не замечал, что Томми искал в них спасения от себя самого, но потом женщина поняла. Она хотела поговорить с сыном, но тот этого не позволял ни ей, ни себе, поэтому сеньора Эредиа оставила его в покое. Затем отец, ставший приезжать чаще, заметил тоску в глазах своего мальчика, и разговора избежать не удалось, но несколько позже никто не сожалел о том, что он произошёл. Для юноши этого было достаточно, чтобы хоть как-то прийти в себя, но ночами порой он всё равно мучился от снов, главным действующим лицом которых было его прошлое. Музыкант терзал не только свою душу и себя, но и струны гитары, иногда этого доходило до грани: на пальцах оставались мозоли, а струны и вовсе рвались. Бывший разносчик учился в Студиях Севильи, но получалось это из рук вон плохо. Подобное отношение к учёбе вело его к вылету из учебных заведений раз за разом, и вскоре испанец совсем руки опустил. Он пережил несколько важных бесед с родителями: вроде бы стало легче, — но младший всё равно ограничивался лишь совершенствованием своих музыкальных навыков дома. Томас не знал, что будет показывать Антонио и Пабло, если они спросят что-то, но отказываться от возможности вернуться туда, где начался его путь, уже поздно, к тому же это может обидеть его родителей. А ещё Эредиа не знал, какова будет его встреча с друзьями, и что его ожидает.