Ночью не все кошки серы

Валерий Легасов вернулся из гастронома, куда надо было ехать остановки три-четыре на автобусе. Середина апреля, шёл дождь с мокрым снегом, и, несмотря на плюсовую температуру воздуха, было промозгло и сыро. Легасов мог как учёный назвать целый список факторов, почему при температуре воздуха +7 и температуре тела +36,6 человек испытывает дискомфорт, связанный с лёгкой степенью гипотермии, но он не стал этого делать. В голове химика некоторое время назад воцарилась блаженная пустота: никаких особых мыслей, кроме рутинно-повседневных, никаких особых эмоций, не считая глубокой, чёрной тоски, но к последнему он уже настолько привык, что не обращал на это внимания. Тоска не слишком контрастировала с этой пустотой, которая сначала стала главным спутником его общественной жизни, а потом и заполнила собой все внутренности. Поэтому, не мудрствуя лукаво, он просто выкладывал на обшарпанный кухонный стол пачку дешёвых макарон, какое-то невнятного вида печенье, еду для Саши и банку домашних консервированных корнишонов, которую перехватил уже на обратном пути у какой-то сердобольной бабульки, сидящей на остановке («Чой-то ты совсем худенький, внучок, я вот детям своим засолки везу, с зимы остались, на, поешь!») Валерий глупо хихикнул себе под нос: когда тебе 51 и за спиной Чернобыль, слышать от кого-то «внучок», конечно, странно. С другой стороны, с ним давно уже никто не разговаривал по-настоящему, так что банку он принял с искренней благодарностью. Продуктов было так мало, что они уместились на столе, несмотря на то, что в последнее время большую часть стола занимал выкупленный на Царицынском радиорынке добротный магнитофон с микрофоном. Это то, чем он занимался по вечерам: подготовкой к… подготовкой записей. Легасов немного завис, глядя на агрегат и вспоминая, на чём он остановился вчера. От мыслей его отвлёк тёмный изящный силуэт, запрыгнувший на стол ровно между Легасовым и магнитофоном, словно пытался заслонить собой враждебный объект. – Ээээ, нет, так не пойдёт, – Валерий потянулся, чтобы взять Сашу на руки и спустить со стола, но кот отпрянул и убрался сам. – Сейчас я дам тебе еды, сейчас. Кот никак не отреагировал на заявление хозяина о еде. К слову, он в последнее время он вообще очень странно себя вёл. Обычно дружелюбный и спокойный, в меру игривый, в меру ласковый, он вдруг стал чураться Легасова, будто тот в чём-то провинился перед ним. Иногда Саша даже фыркал на него, а иногда ходил хвостиком по всей квартире и мяучил, но не жалобно, а очень зло и требовательно. Говорят, кошки чуют всякие нехорошие вещи, но Валерий, как учёный, справедливо полагал это не более чем приметой. Пока в его доме не появилась верёвка. Легасов удивительно спокойно жил в квартире, где уже второй месяц с потолка свисает готовая к применению удавка. Он сам её повесил – в качестве напоминания о том, что ему предстоит сделать. И чтобы не было соблазна отказаться от этой идеи. Легасов не мог сказать точно, когда Саша изменился, сразу, как появилась петля или через некоторое время – но определённо это произошло после того, как орудие убийства было готово. Кот будто понимал, что эта не та верёвочка, с которой он мог охотно поиграть в кошки-мышки. Он не пытался достать её со шкафа или со спинки дивана, чтобы выяснить, что это за любопытное нововведение. Так же Саша агрессивно реагировал на магнитофон, иногда нарочно мешая Легасову делать свои записи. Учёный не знал, что и думать о такой резкой перемене в характере своего животного, но выдвинул три более-менее правдоподобных версии: кот мог быть болен, и не в последнюю очередь из-за радиации, которую Валерий мог привезти с собой из Припяти; кот мог быть просто старым и недовольным от того, что скоро завершит своё земное существование; ну, а третья версия казалась химику самой неправдоподобной, якобы Саша и правда чуйкой чует, что его хозяин задумал что-то нехорошее, и всеми силами пытается на этого самого хозяина воздействовать. Сам Легасов по поводу самоубийства не испытывал ровным счётом ничего, и это странно. Он продолжал жить так, будто ничего не происходит: ходил в институт, в магазин, читал книги, курил по ночам в открытое окно, даже спал иногда достаточно. Будто он всего лишь собирался уехать ненадолго, а не умереть. Перед самим процессом у него тоже не было никакого особенного страха: он точно знал все физиологические реакции, которые будут происходить с ним, а боль… он предпочитал об этом не думать, откладывая подобные мысли на последний момент. Две-три минуты мучений, в конце концов, не имеют значения, если следом наступит бесконечное ничто. Химик никогда не увлекался метафизикой и не рассуждал о том, что будет после, и уж тем более не переживал, что его может не стать навсегда. Всё, что важно, он оставит в этом мире на записях. А кое-что, может быть, ещё более важное, должно навсегда остаться с ним – немыслимое, запретное и так некстати пробуждающее иррациональное желание жить, даже когда в жизни нет ни капли смысла. У этого явления было даже вполне конкретное имя одного очень важного и очень, очень хорошего человека… но Легасов сосредоточился и отогнал эти мысли: нельзя, чтобы кто-то помешал осуществлению его жуткого плана, включающего в себя удавку, обманчиво-невинно покачивающуюся сейчас над головой. Реакторы РБМК должны быть перестроены. Это то, что Легасов может сделать и сделает. 20 апреля Саша убежал, когда Валерий ходил за газетами в ближайший киоск. Учёный даже не смог понять, как это произошло. *** Чем ближе была вторая годовщина Чернобыльской катастрофы, тем чаще Борис Щербина вспоминал события тех дней. Несмотря на то, что это было время, наполненное страданием, тяжёлыми решениями, бессонными ночами и радиацией, Щербина всё чаще ловил себя на мысли, что хочет вернуться туда. Он с трудом себе признался, что скучал по Легасову, скучал сильнее, чем думал, что будет скучать, сильнее, чем положено компаньону и другу. Возможно, его просто одолевала тоска, связанная с прогрессирующей болезнью. В конце концов, Щербина был всегда очень сильным и жизнелюбивым, и даже в своём весьма почтенном возрасте не был готов слечь на смертный одр. Тем более теперь, когда у него появился новый смысл жизни – рыжий, веснушчатый, с умными грустными глазами… Друг, или кто-то больший, чем просто друг, проигравший в неравном бою за правду и изолированный от общения с научным сообществом. Борис положил много сил на то, чтобы вернуть ему хоть какие-то права. Он, чёрт возьми, хотел просто видеть его. Щербина страдал бессонницей после Чернобыля. Лежать в пустой квартире и скучать по Легасову было невыносимо, поэтому Борис стал часто гулять по ночной Москве. Он бесцельно наматывал круги по кварталам, позволяя ногам хаотично носить его через город до самого рассвета. Только совершенно измотанный прогулкой, он брал такси или, иногда, в качестве дополнительного утомления, садился на метро, когда оно только начинало работать и, возвращаясь домой, в изнеможении падал на несколько часов в кровать, порой даже не раздеваясь. Сегодня Борис вышел гулять скорее по привычке, чем по необходимости. Все его мысли занимал Валерий. Валерий, Валера, такой умник, и вместе с тем такой глупый… Щербина и впрямь был готов уже наплевать на запрет Чаркова приближаться к учёному, лишь бы унять свою не в меру деятельную тоску, смешанную с крайне болезненным эмоциональным возбуждением. Щербина был как будто всё время немного на взводе: похоже, он был таким всегда, чуть заносчивым, энергичным, иногда устающим даже от самого себя. Только время, проведённое рядом с Валерой, заставило его забыть об этой стороне своей натуры. Импульсивный, но хрупкий человек, спокойный и уверенный в своём деле – в науке – и совершенно беспомощный, нуждающийся в заботе и защите в повседневной жизни, смог уравновесить политика, направить его энергию в правильное русло, и за это Борис его очень ценил. Просто за то, что Легасов был самим собой, просто за его личность в целом и за все составляющие в частности. Щербина шёл, не запоминая маршрута, и курил, пуская дым в ночное небо, смешанный с паром от его дыхания. Вдруг что-то выдернуло его из рокота перекатывающихся и бурлящих, как штормящее море, мыслей. Борис остановился и прислушался: где-то совсем недалеко, в соседнем дворе, мяучил кот. И не просто мяучил, а орал благим матом, надрываясь, будто собирался подраться с особо сильным соперником за территорию. Конец апреля, весна, многие коты сейчас воюют. Но вопящему существу никто не отвечал с такой же агрессией. Борис усмехнулся, затушил сигарету, бросил в урну и направился к источнику звука. «Знал бы, хоть фарша немого с собой взял», – подумал политик, заворачивая за угол. Серый полосатый кот с белыми «тапочками» на лапках сидел под одним из мусорных баков и истошно вопил, в довершение молотя хвостом по сырому асфальту. – Эй, приятель, ты чего? – Борис потянулся было его погладить, как когда-то гладил брошенных в Припяти кошек и собак. Завидев движение в свою сторону, кот тут же бросился прочь. – Ну ладно, как хочешь, – пожал плечами Борис и уже развернулся, чтобы уйти и продолжить прогулку, но кот снова заорал с таким отчаянием, что Щербина невольно вернулся к нему. Кот припустил в проулок вдоль домов, и Борис, поддавшись неожиданному порыву, последовал за животным. Всё равно он гуляет. А этот кот вопит так страшно, что сердце кровью обливается, стоит услышать этот вой. Может, после небольшой пробежки кот всё-таки позволит помочь ему. Щербина шёл за котом, посмеиваясь тому, как, должно быть, выглядел со стороны. Но ему не попалось ни одного даже случайного пьянчуги, московские дворы сейчас отдалённо напоминали безлюдье Зоны отчуждения, и Борис невольно вздрогнул, глянув на часы: уже миновала полночь, а значит начался тот самый день, 26 апреля. Вторая годовщина катастрофы. Надо будет после этой ночи обязательно попытаться найти Легасова ещё раз, выбить у Чаркова хоть какое разрешение, пожертвовать своими привилегиями, да что угодно. В конце концов, Борис Щербина он или кто? Кот подбежал к одному из подъездов в череде домов, которые они миновали вместе и заскрёбся в железную дверь. – Так ты здесь живёшь! – догадался Борис, открывая дверь и впуская животное. Он уже приготовился уйти, когда дикий кошачий визг донёсся из подъездной темноты. – Ну, теперь-то что? Мурзик, Барсик или кто ты там, а ну тише, не кричи. Ты дома. Завтра хозяйка тебя встретит, когда на работу пойдёт. Да что ж ты кричишь? Щербина зашёл в плохо освещённый подъезд, и кот тут же перестал орать и мохнатой стрелой рванулся наверх. Борису ничего не оставалось, как подняться следом. Квартира, в которую отчаянно скреблось испуганное животное, оказалась незаперта. – Чёрт с тобой, я тебя пущу, – прошептал Борис. – Но только договоримся, что ты кричать больше не будешь. Мы так твоих хозяев разбудим, а нам это не надо. Давай, заходи. Но кот внезапно словно окаменел и просто молча сидел на пороге и таращился на Бориса своими огромными жёлтыми глазищами. Вздохнув, политик наклонился и подхватил кота поперёк живота – и тот на удивление не сопротивлялся поползновениям сильных рук. Придерживая животное, Щербина тихонько толкнул дверь и зашёл в прихожую. В глаза тут же ударил свет: если кто-то и был в квартире, то явно не спал. – Здравствуйте, извините за вторжение, товарищи… эээээ… я тут кота нашёл, не ваш, случайно? Ответом Борису была тишина. Чуть нахмурившись, он решился пройти немного дальше в квартиру и застыл от ужаса. Под потолком в комнате болталась удавка. Квартира была обставлена скромно, но очень хорошо: чистая, качественная, пусть и не совсем новая мебель, ковёр на стене, вдоль стен – стеллажи с книгами. Какого чёрта здесь происходит? Это какое-то логово маньяков, и дрессированный кот привёл Бориса сюда, как очередную жертву? Где же в таком случае хозяева? Отпустив животное, Щербина отступил в темноту кухни, быстро огляделся, убедившись, что здесь действительно никого нет. Смелости политику было не занимать: здесь и сейчас он был готов сразиться с кем угодно и был уверен в своей победе. И если по воле случая надо спасти Москву от какого-то безумца, он это сделает. Когда хлопнула входная дверь, Борис весь напрягся, превратившись в единый оголённый нерв. Судя по количеству звука, пришедший был один: он педантично разувался, гремел чем-то железным, покряхтывал, видимо, когда нагибался. Засада Бориса почти удалась, но этот дикий кот всё разрушил: выскочил в прихожую и снова принялся отчаянно вопить, уже с хрипами надорванного горла. Щербина думал, что готов ко всему, даже ко встрече маньяка с топором. Но он совершенно не был готов к тому, что услышит мягкий, чуть надломленный голос, от которого сердце пропустит несколько ударов. – Саша? Ты вернулся? Очень хорошо, у нас есть немного времени, я оставлю тебе еды, чтобы на подольше хватило. Хватит кричать, голодное моё чудо. Саша, да что с тобой? Кот орал и шипел, словно его резали и, кажется, был готов броситься с когтями и зубами на своего хозяина. На негнущихся ногах Борис покинул кухню, выходя на свет. – Валера? Легасов резко обернулся на голос. Это и правда был он – похудевший, поседевший, очень мрачный и решительный. В его лице буквально за доли секунды сменился весь спектр эмоций: от испуга и недоверия к досаде и счастливому неверию. – Борис? Щербина в один шаг сократил расстояние до учёного и стиснул того в объятиях, как давно мечтал. Он ощущал, что их обоих трясёт от осознания происходящего, от нечаянной встречи, которой они так желали и на которую не смели надеяться. – Ты как здесь оказался? – ошарашено воскликнул Легасов, прижимаясь к широкой груди ещё теснее. Наверняка он ощущает, как загнанно бьётся сердце, мелькнула мысль у Щербины. – Это твой кот? – Мой. А причём здесь Саша? В тоне химика Борису послышалась улыбка, и он, не имея сил сдержаться, снова обхватил его щёки, как тогда, в комнате управления луноходом. Он хотел смотреть на эту робкую и чрезвычайно милую улыбку всю оставшуюся жизнь – и как можно чаще быть её причиной. – Твой умный кот поймал меня, пока я гулял, и привёл сюда. Он умеет убеждать, знаешь ли. – Ты гуляешь в час ночи? – А ты? Что здесь вообще происходит, Валера? Улыбка сползла с лица Легасова, и нервно дёрнулся кадык. Он попытался отвести взгляд, но Щербина властно удержал его, заставляя посмотреть себе в глаза. – Отвечай, – жёстко потребовал Щербина. – Что ты задумал? – Борис… – слабо прошептал учёный, безуспешно пытаясь выглядеть спокойным и убедительным. – Давай… давай не сейчас… приходи завтра, и я… всё расскажу… мы всё обсудим… на самом деле, ничего такого… – Врать ты никогда не умел, – констатировал Борис, чувствуя, как внутри нарастает злость с толикой паники. – Ты решил покончить с собой? Я слышал, ты уже пытался, так что не ври мне. Легасов молчал, бессильно уронив руки и потупив взгляд. – Годовщина аварии. Ты хотел сделать это максимально пафосно, судя по всему. Ты идиот, Валера. Ты чёртов гениальный идиот! – рычал Борис, наклоняясь к его лицу. – Ты не сделаешь этого. Я не позволю. Легасов вскинул голову. – Борис, это не имеет значения. Мы уже ходячие трупы. У меня нет оснований больше продолжать эту жизнь, так что просто дай мне закончить начатое, и… Щербина сам от себя не ожидал, что желание заставить Валерия замолчать и его способность переубедить упрямого химика сольются в единый порыв и вырвутся в крепком и горячем поцелуе. Властно прижавшись к сухим губам Легасова, политик резко раздвинул их языком и стал терзать, почти кусая, вкладывая в поцелуй всю свою любовь и пытаясь передать свой страх за наивного идиота и облегчение, что он так вовремя появился. Валерий подался вперёд, выражая готовность подчиниться, и принялся несмело отвечать горячим губам и требовательному языку. Борис чуть сбавил напор, чувствуя, что Валерий уже согласится со всем, что ему скажут. Щербина ещё не знал, что именно они будут делать дальше, но был рад, что главное позади. Он спас своего любимого химика от петли, в которую тот сам был готов шагнуть, а всё остальное решаемо. Борис его больше никогда не отпустит – и, кажется, Валерий был вполне согласен на это. А на диване сидел и спокойно умывался, глядя на неразлучную парочку, довольный собой кот Саша.