Неисправимо

На улице бушевала весна. Нежная, чистая, юная, дарующая силы каждому, кто сможет проникнуться хоть на миг ее очарованием, вдохнуть свежесть нового дня, дотронуться до недавних клейких листиков на деревьях. Пьяняще свободный прохладный ветерок сквозняком пробрался в коридоры департамента, так что весенняя вольность ощущалась даже здесь, в месте заточения стольких несчастных душ, часть которых, впрочем, не считала себя несчастными. Верным будет сказать — «многие не слишком радовались весне», изначально ложным — «никто не был ей рад», еще более ложным — «весну никто не заметил». Заметили все, даже те, кто всем видом показывал, насколько ему безразличен весь этот мир. И Лис не был исключением, хотя и пытался скрыть это всеми возможными способами: задерживался в отделе, приступал к работе в последний момент, соглашался на возню с бумажной волокитой — лишь бы поменьше дышать этим новым, свежим, юным воздухом, лишь бы не слышать, как люди массово радуются весне — или хотя бы пытаются радоваться: Лондон не бывает оживленным, не скидывает серый плащ одинаковых зданий, не изменяет привычному ритму жизни и атмосфере давящей горизонтальности. И даже в таком мрачном и сером городе весной что-то оживает — Темза ли оправляется ото льда и растекается новыми потоками? Лис, Лис, просто Лис. Молчаливый, хмурый, идеальный во всем Лис, чья идеальность слегка ломается с приходом весны. Словно откликаясь на ту рассыпанную в пыльце с самых первых цветов высшую надежду, которая появляется вместе с весной, оживляет даже тех, кто давно мертв — что внутри, что официально по реестру, чье тело гниет в земле, а душа, облаченная в физику, разрушает связь тела и души у еще недавно живых. Весной в Лисе что-то меняется, хотя он и привык это отрицать. Как привык стоять, прислонившись к стене, затягиваясь дешевыми сигаретами, как привык прятать руки с изрезанными запястьями в карманы, как привык выглядеть мрачным, жестоким и правильным, таким, каким он должен выглядеть. А у должного и правильного Лиса нет никаких эмоций и чувств, нет ничего в душе, кроме — список, список, список, приемы для нейтрализации демонов, широкая сверкающая коса. Но Отелло знает его другим. Знает, что Лис может быть другим. Не потерявшим ко всему интерес, нейтральным, холодным и правильным. Не тем «идеалом жнеца», каким его знают, наверное, все вокруг. Какого сторонятся. Лис разучился радоваться жизни и новым дням, оттого его и пугает весна, пугает все человеческое, пугает внешний мир, с которым приходится взаимодействовать и который весной словно дышит новым дыханием. Их противопоставляют — о да, Отелло знает об этом, сравнивают странных по-своему былых приятелей, один из которых — легкость, беззаботность и вера в лучшее, запах апельсинов и корицы, венки полевых цветов, зной лета и огонь жизнелюбия, а другой — черные розы, белые рубашки с выглаженными манжетами, показательная гордость и строгость, величественная корона седых волос, стальная коса и недостаток дыхания. Он остается непонятным даже тогда, когда пытается быть наиболее нормальным — в том человеческом плане, о котором давно забыли почти все жнецы. Оттого ли и потеряли условных «себя»? Лис проходит мимо, словно куда-то торопится и сильно опаздывает. Каждому известно, что это невозможно — общий для департамента, где Лис вновь пытается скрыться от оживающего мира, обеденный перерыв, на который, по факту, не опоздаешь: в самом деле, можно ли не успеть на отдых? Не «не успеть отдохнуть», «не успеть на отдых там, куда хочется (неплохо бы было сейчас где-нибудь в окрестностях Эдинбурга с его холодными морскими волнами…)», а именно «не успеть на обеденный перерыв в том же здании, откуда тебе не выйти в ближайшие несколько часов»? Лис проходит мимо, спеша, опаздывая, словно демонстрируя всему миру свою занятость и нагрузку. Отелло следует за ним, прекрасно осознавая, что диалога с другом снова не получится. Снова — потому что Лис столько раз уходил от разговора, что в какой-то момент Отелло перестал считать. Лис словно сбегает от общения, сводит все попытки с ним заговорить на нет, оправдывается занятостью и «я снова спешу, извини». Весной — еще и приходит на работу раньше обычного, говоря при этом, что не может нормально спать. Что он понимает под «нормально» — сон в принципе или сон ночью, после которого есть силы подняться с постели — не поясняет, гордо улыбается и уходит, потому что, кажется, просто не хочет ничего никому объяснять. — Лис, — требовательное отчасти, но теплое и искреннее. До которого самому Лису, кажется, почти нет дела: точно расслышал, слегка повернул голову, но не отвлекся от пристального взгляда в исписанную тетрадь. — Лис, ты не хочешь перекусить? — более несмелое и робкое, словно Отелло понимает, что его забота будет воспринята в штыки. — Я не ел несколько дней, — задумчиво и без приветствия отвечает, наконец, жнец, словно специально растягивая слова, произносит медленно и негромко, как будто бы наслаждаясь своей силой воли — или, как уверен Отелло, непоправимой глупостью. — И что мешает тебе поесть? — Не хочу зависеть от требований моей тюрьмы. Это все уже было услышано не раз. Отелло знаком с этой странной философией Лиса, с его неисправимым желанием полностью абстрагироваться от всего земного, что в нем осталось, начиная позывами тела, заканчивая желаниями души. Лис убежден, что в этом путь к спасению — но прав ли он? Разве лозунг «либо трансмутация, либо смерть» был верен для алхимиков, безоговорочно веривших в него? — Это ведь все равно кончится тем, что ты начнешь что-то есть, иначе свалишься с истощением, — скрывая подступающую злость, предельно спокойно произносит Отелло, почти чеканит слова, чтобы не начать говорить что-то не то, что потом ударит по ним обоим — слишком близок к тому состоянию, когда начинаешь говорить все, что думаешь. Лис смотрит с явным раздражением и бросает перед тем, как встать и уйти, чтобы не видеть приятеля: — Обо мне нет смысла беспокоиться. Думай о себе или о ком-то еще, больше заслуживающем жалости, чем я. Легкая досада — вот то, что чувствует Отелло, удаляясь от Лиса, явно не расположенного к диалогу.

***

Бессознательно. Это, наверное, лучшее определение для описания того, как к концу рабочего дня в лаборатории судмедэкспертизы ощущали себя работники и с каким чувством завершали последние дела в отделе. Усталость, пронизывающая тело, словно была вшита в кору мозга, но даже с этим утомлением была какая-то удовлетворенность, слабое, но верное ощущение, что все это — не лишнее, не зря, несет хотя бы какую-то толику смысла. Работа выматывала, довольно сильно выматывала — но кому из жнецов было легче? Отелло был уверен, что все они находятся в приблизительно равных условиях, и если даже оперативники часто говорят, что их участь — одна из самых тяжелых, наверняка есть баланс между разными специализациями. В результате все страдают одинаково. Рассуждать об абстрактных оперативниках и абстрактных судмедэкспертах можно было долго, но особого смысла Отелло в этом не видел: гораздо важнее были конкретные имена, конкретные жнецы, с которыми он так или иначе взаимодействовал. Майкл из его отдела, например, явно не особенно радовался посещению лабораторий и, может быть, предпочел бы быть в отделе управления или оперативном, Уилл из оперативного наоборот рвался в управление… Всех жнецов объединяло то, что особой радости по отношению к своей работе никто не испытывал, однако с чем в этой жизни не смиришься? В этой схеме выстроенных рассуждений только один элемент выбивался из слаженной последовательности, был одновременно ее пределом и лишним членом. Лис. Лис, вроде бы во всем безукоризненно выполняющий требования, хладнокровный, рассудительный. Скрытный. Как настоящие лисы крадутся по рыхлой земле на кривоватых ногах, вынюхивают обстановку и могут рыжим огоньком шмыгнуть меж корней дерева или прислониться к остывшей земле, притаиться, на какое-то время исчезнув из поля зрения любого, кто пытался за ними следить. Лис. Лис кашляет и чихает, отказывается от еды и лекарств, просыпается на десять минут позже будильника, а потому сразу с постели бежит на работу, приходя раньше всех, Лис безукоризненно следует правилам, не задумываясь, как может показаться, для чего ему это нужно — на деле же задумывается даже больше, чем кто бы то ни было другой, но никому не даст даже подумать о том, что такое возможно. Лис ненавидит даже мысль о том, что он может оказаться таким, как все другие жнецы, абстрагируется от общества, демонстративно отдаляется ото всех. Отелло хочет верить в то, что знает его другим. Лис сейчас тоже заканчивает работу, но наверняка еще не ушел — привык покидать департамент если не последним, то одним из последних. Даже не потому, что пытается соответствовать тому иллюзорному идеалу — не желает никуда возвращаться, не хочет связываться с кем-либо, не хочет зависеть от кого-то. Боится, что привяжется, что утратит что-то такое, что делает его собой — мрачным, холодным, сдержанным. На него тяжело смотреть, когда он пытается отойти от всего человеческого, грубит, уговаривает сдаться и не прикасаться к нему, но тяжелее — когда он просто медленно травит себя, убивает остатки того, что не умерло много лет назад. Больно не за то, что Лис источает агрессию и злобу — за то, что они идут из его одиночества и страха, что вытравляют они, прежде всего, самого Лиса. Его пальто висит в гардеробе на вешалке и, кажется, пахнет хвоей. Северный, до головокружения свежий аромат, контрастирующий и спорящий с цветущей весной. Лис, не глядя ни на кого, снимает пальто с вешалки и застегает на все пуговицы. — Ты простудился? — разговор нужно с чего-то начать; Отелло пытается в ненавязчивость и спокойствие, но опасается, что ничего хорошего из этого не выйдет. — У меня все отлично, — холодный взгляд из-под стекол очков и, как и прежде, ровно смотрит вперед. — Если все отлично, может, сходим куда-нибудь? Мы так давно не общались нормально, — поводит плечами Отелло, толком не зная, что сказать. Потому что хочется — слишком многое, позволено же — ничего, практически; бессмысленные слова, на которые вряд ли Лис даст внятный ответ. — У меня огромный список покойников. Не сегодня. — Тогда, может, мы просто поговорим? — не отчаивается, верит, что что-то может получиться, что разговор приведет к какой-то искренности, что растопит мерзлоту в его рассудке. — Я не какой-то судмедэксперт, у которого полно свободного времени и сил, — и ускоряет шаг, ничего не добавляя вслед. Горькая обида — не на брошенные о профессии слова, а на то, что Лис в упор не хочет видеть его заботу.

***

— …Я еще должен купить сироп от кашля, — вспоминает Отелло в последний момент, когда он и Уилл, еще совсем юный оперативник, готовы были покинуть место, где недавно произошла битва двух жнецов с демоном. Обычный район Лондона, в который редко занесет кого-то, кто не живет здесь постоянно — и, разумеется, Уилл тоже не знает, где здесь найти аптеку. Приходится использовать видимость и притворяться обычными людьми, довольно быстро шагая по мостовой и уворачиваясь от лошадей и извозчиков. — Вы, кажется, не больны, — настороженно подмечает Уильям, поспевая за Отелло, который, кажется, шел в слишком быстром для этого района темпе передвижения. — Я — нет, — соглашается тот, огибая двух женщин в пышных платьях и останавливаясь, чтобы дождаться напарника. — Мой прекрасный друг — очень даже, хотя и пытается это всячески отрицать. Через пару минут молчания Уилл произносит, не надеясь на ответ: — Почему вы называете номер сто тридцать шесть шестьсот сорок девять своим другом, если вы почти не общаетесь? Если он почти ни с кем не общается? Отвечать не хочется, с одной стороны. А с другой, есть проблемы, которыми, после того, как они долго назревают, так и хочется поделиться. Отелло рассказывает ему если не все, то довольно большую часть. Про пса в общежитие и нерешенные задачки по химии, про холод его рук и былую любовь к глинтвейну, про старую искренность и желания вырваться из плена участи жнецов, про собственные поиски смыслов в работе и той деятельности, которая досталась, которые шли вразрез с былыми идеалами Лиса. Про имя, которое Лисом больше никогда не называлось. — Если вам так не хватает общения с ним, может, стоит спросить прямо, что не так? — А я не спрашивал? — слова Отелло не похожи ни на утверждение, ни на вопрос, ни на что-то подобное. — Лис боится не того, что его перестанут называть идеальным. Лис просто себя потерять боится. Что с падением его секретности и мрачного пафоса окажется, что он обычен и не отличается от других. Это как подростки, романтизирующие психические расстройства, только Лис и его загоны по поводу и без, — Отелло не хочет обвинять Лиса ни в чем, даже если его нет рядом — слишком дорог, слишком ценен — но не может остановиться, словно то, что скопилось, обязательно должно было выплеснуться. — И я ведь могу его понять, вижу, что у него нет сил и желания просыпаться по утрам, что он буквально заставляет себя все делать на идеальной высоте, но срывается-то он в итоге на тех, кому он дорог, кто способен терпеть все, что он может учудить. Только, видимо, не думает, что любому терпению приходит конец. Речь завершается мрачной угрюмой фразой. До аптеки они идут молча. Уилл не решается больше заговорить — уж тем более, заговорить о Лисе –, но Отелло задумывается над еще одной попыткой выйти на диалог. Слишком уж хочется верить, что он знает Лиса не таким, каким он прослыл в последнее время. И знает же, что нет никакого смысла. Что попытка будет неудачной, что, вероятнее всего, Лис снова уйдет от разговора, бросит что-то общее, даже не подумает извиняться за то, что когда-то наговорил, но все же — идет в сторону третьего отдела, держит в руках сироп от кашля, заходит без стука. Лис листает книгу, челка спадает на глаза и наверняка портит и без того плохое зрение. Хочется убрать ее за ухо, напоить чаем, сделать те возможные в этой ситуации действия, которые могли бы помочь. Лис поднимает голову, заметив появление Отелло, но тут же отворачивается и делает вид, что ничего не случилось. — Я купил тебе лекарство, — бодро начинает Отелло, опасаясь, что Лис прервет его прежде, чем он договорит фразу, — тебе нужно лечиться, Се… — Если тебе так хочется о ком-то заботиться, выбери себе фикус в коридоре в зоне отдыха, — холодно бросает Лис. — Их как раз не поливают. От них будет намного больше благодарности, чем от меня. Отелло какое-то время (пару секунд ли, целую вечность) смотрит на него в упор, а после быстрыми шагами уходит, хлопая дверью напоследок. Сироп от кашля остается на столе.

***

Лис тщательно выметен из мыслей, по крайней мере, из мыслящей части разума. Его не вытравить из подсознания, но убеждать себя, что судебная медицина — это очень интересно, а патологии внутренних органов жертв с выпитой душой — невероятно редкая вещь, что ему жутко повезло, что именно ему сейчас нужно с ними работать — вполне разумное и выполнимое решение. Возле продезинфицированного скальпеля и лабораторного журнала Лису места нет, зато он есть там, где нет прохлады и мерзкого мерцающего света лабораторий — он есть во внешнем мире и в той части мозга, где запретить его нет доступа. Отелло думает о Лисе. И по-прежнему — не о его грубости и агрессии, а о том, что он не может помочь ему. Можно помочь тому, кто осознает свою проблему. Кто хочет, чтобы ему помогли. Кто ищет собеседника, союзника, сослуживца, сотрудника — этих многих «со…», которых ему не хватает в жизни. Нельзя помочь дорогому и любимому Лису, которого, на первый взгляд, так вообще все устраивает. Растут города, меняется планета, прежде размеренная и спокойная жизнь разительно изменяет свой бег. В городах, где, казалось бы, людей так много, не с кем пообщаться. Однажды Отелло был свидетелем престранной дискуссии — одни там говорили, что одиночество в больших городах — это социальная болезнь, от которой люди страдают, другие утверждали, что это тренд, мода, осознанный выбор людей, полностью их устраивающий, третьи же говорили, что это просто удел сильных, высший дар детерминизма, от которого нельзя отказаться, можно лишь вывернуть с пользой для себя и принять, полностью им наслаждаясь. На этой дискуссии звучала точка зрения, объединившая первую и вторую — это действительно веяние моды, которое, впрочем, неосознанно принимает огромное множество людей, а после страдает от него, не в силах уже измениться, и выигрывает от этих трендов количество людей, которое математики бы обозначили перечеркнутым нулем — знаком пустого множества. Лис похож на тех людей, кто страдает от якобы совершенного выбора, который не они выбирали. Отелло тянет снова начать разговор, но его останавливает, как сам Лис относится к тому, что случилось. А Лис явно относится так себе — считает, что никакого Отелло не существует. Ускоряет шаг, когда проходит мимо. Делает вид, что настойчиво игнорирует, хотя Отелло сам не порывается начать разговор. Но, кажется, лекарство от кашля все-таки пьет. По крайней мере, от приступов больше не задыхается.

***

Лис не меняет линию поведения больше недели, и с этим можно было бы давно свыкнуться, начать жить нормально, оттеснив смутную тревогу на дальний план, но — не получается. Не то Отелло и Лис все же слишком отличаются друг от друга в плане отношения к одинаковым вещам — к полю человеческих, пока еще все-таки человеческих чувств, не то Лис действительно лучше скрывает абсолютно все, что он думает, не то Лису действительно плевать — на себя, на то, что он дорог кому-то еще, на любые обстоятельства, включая те, которые его напрямую касаются. Отелло пытается об этом не думать, когда едет к другому корпусу общежитий для жнецов и открывает входную дверь, а уж совсем пытается отключить разум («что сказать: верни мне сироп от кашля?»), пока поднимается в лифте на пятый этаж и смутно надеется, что лифт застрянет. Лис открывает почти сразу — наверное, потому что чудесная стратегия игнорирования целого мира и кокона из одиночества все-таки немного располагает к тому, чтобы изредка отвечать на стук в дверь. Или, наоборот, тайно ждать его каждый вечер, боясь признаться в этом даже самому себе. — Я тебя ненавижу, — с порога бросает Отелло. — Приятно слышать, — парирует Лис. — Это наконец освободит меня от тягости твоего волнения? Отелло хочет сказать ему все, что он о нем думает. Что его стратегии давно не работают. Что гениальный план скрыться от всего людского приведет к полному выгоранию. Что игнорировать голод и болезни — путь к истощению, а не к познанию каких-то высших ценностей, и что максимум, который ему так светит — свалиться в больницу, где кормить и лечить его будут уже насильно. Что ему бы вытеснять агрессию в каком-то адреналиновом виде спорта, а не на тех, кому он дорог. Что он может быть кому-то дорог. Что ему стоило бы поменьше думать о том, как бы идеальнее выполнить все, а побольше думать о собственном самочувствии. Что его глубокие страдания никогда не будут центром вселенной и что у него нет никаких оснований хаять других жнецов, утверждая, что им живется легче. И он это говорит. Говорит почти без остановок, просто потому, что может. Говорит, не интересуясь особенно, услышит ли он хоть какой-нибудь ответ. Потому что догадывается, что Лису будет нечего сказать. Слегка ошибается — Лис выцепляет фразу про то, что «судмедэксперты не работают столько, сколько мы, оперативники». Пытается слабо оправдаться, что не это имел в виду, что только злит Отелло еще сильнее. Он начинает говорить снова, уже не пытаясь в подобие контроля собственных эмоций. Ругается все сильнее, потому что не может и не хочет молчать. Не скрывая, обвиняет: в том, что Лис сам опутал себя коконом страха, страха нормальной жизни, страха, что не все будет идти по плану и не все можно будет держать под контролем. Лису нечего сказать. Лис знает не хуже, что он боится утерять ядро собственной личности из-за того, что поддастся нормальности, отойдет от «образа идеала мрачного жнеца», знает, что правда много грубит, срывается, язвит, причем не с теми, кому он, в общем-то безразличен, а с теми, кому он нужен и дорог. Как бы не хотелось отрицать. Как бы не хотелось это игнорировать, списать на математическую погрешность. Он все еще нужен некоторым людям. И сейчас Отелло уверен сильнее прежнего, что он знает его. Не «бесшабашного, злого, любого». Растерянного, молча выслушивающего тезисы о собственной внутренней лживости, пропитавшей приторным ядом все вокруг, почти что согласного с ними. И даже без «почти». Лис дожидается, когда поток обвинений завершится, и не пытается оправдаться. Улыбается так, словно не было тех долгих времен, когда все их общение сводилось к попыткам избегать с одной стороны и искать с другой. Словно снова — в одной общаге, с горой конспектов и тетрадей, с радостно лающим при чьем-то входе псом. Отелло готов поверить, что так и будет теперь. Хотя бы ненадолго, хотя бы иногда. Хотя бы иногда Лис примет его заботу, его искренность, его чувства. И Отелло почти верит в это.

***

— Знаешь, я заметил одну странную вещь, — произнес утром Лис. Он сидел на подоконнике у открытого окна, пил заваренный вчера чай и в целом выглядел так, словно был мыслителем средних веков, которого случайно занесло в настоящее. — Пока люди не имеют возможности быть рядом, они всячески к этому стремятся. Но как только они получают желаемое, их энтузиазм куда-то девается. — Что же в этом хорошего? — сонно откликнулся Отелло: малое число часов сна мало располагало к утренней беседе. — Это просто факт, с которым невозможно не согласиться. Или ты готов поспорить? — Не готов. — Вот и я надеюсь, — выразительный взгляд Лиса словно стал еще более цепким и внимательным, — что ты желаемое получил. И что больше ты не будешь пытаться вновь вытянуть меня на подобное. Или хотя бы сведешь попытки к минимуму. Кстати, забери лекарство от кашля — мало ли, заразишься еще в своей лаборатории. Отелло знает только то, что у круга нет конца.