It Standing In The Dark

      Рэндалл Флэгг много кем был, ещё больше кем считался, и за свою насыщенную и бурную жизнь успел репрезентовать себя в разнообразнейших амплуа и ролях, диапазона от Спасителя до Антихриста. Но он никогда и нигде не заявлял себя как мазохиста. И навряд ли давал основания себя таковым считать.       И когда им прошибают уже четвёртую по счёту стену в этом невесть где расположенном подземелье (как-то странно напоминающем старый канализационный коллектор), он категорически не счастлив и столь же категорически против.       — Оооооооо, что это ты там разлёгся?! Или ты мне на что-то намекаешь? — пронзительный, подвзвизгивающий голос, перемежающийся таким же пронзительно-визгливым смехом, хлещет по нервам, пока Флэгг по частям собирает себя в кучку и ставит на четвереньки, стараясь одновременно отдышаться, перестать дрожать конечностями, и не отвлекаться на боль в отбитом животе.       Внутренние органы, вот. У него отбиты все внутренние органы. И внешние тоже.       — Ну же, вставай уже, время летать! Игра закончится, когда я скажу. Хотя в твоих интересах, чтобы я сказал это как можно позже.       Флэгг чуть поворачивает голову — только чтобы успеть зафиксировать приближающиеся к нему непотребные ботинки, которые он мысленно определяет для себя арлекиновскими. А их обладателя — клоуном.       — Не заставляй меня скучать, — хихикает Клоун, прихватывая Флэгга за шиворот и поднимая с такой лёгкостью, как если бы тот ничего не весил. — Знаешь, какая игрушка первый кандидат на выкидывание?       — Сломанная, — скрипнув зубами, послушно выдавливает из себя Флэгг, хотя у него есть и иной вариант для ответа на этот вопрос (но он предпочёл бы озвучить его при других раскладах и не вися поднятым за шкирку, как обоссавшийся котёнок).       Он слышит радостное гыгыканье:       — Верно!       И Флэгг взмывает в воздух и обречённо отправляется на рандеву с ближайшей к нему стеной.       Дин-дон, ведьма сдохла!       Так, ок, теперь вырубите кто-нибудь Бухенвальдский набат в моей башке. И, уж заодно, будьте так любезны, не почтите за труд отключить от питания эту ёбаную центрифугу, да, да, вот эту, на которой меня крутит так, что ебать       Когда наконец рассеивается перед глазами чернота (с невесть откуда взявшимися в ней хороводящимися, и почему-то оранжевыми искрами), и чуть стихает головокружение, Флэггу удаётся несколько реанимировать зрительные функции. Попутно словив парочку мерзейших, именно с его бинокулярной системой связанных вьетнамских флэшбэков. Сначала ему кажется, что он видит лужицу вытекших на пол собственных мозгов — и он даже не удивляется: вообще человеческий организм не предназначен для того, чтобы переносить такого рода хлопушки и петарды, какие устроили ему. Большая часть сил уходила на то, чтобы удерживать поднятыми ментальные щиты, это существо оказалось Флэггу просто не по зубам, чтобы сопротивляться ему по всем фронтам. И, если уж надо было выбирать, Флэгг предпочитал защитить от чужого вторжения сознание, чем заниматься минимизацией физического ущерба. Увечья и травмы тела он зарастит и исцелит. Повреждённое сознание восстанавливать гораздо труднее. Насколько труднее — Флэгг не знал. По причине того, что некому было вредить ему ментально.       Итак, этого и следовало ожидать — что хрупкий человеческий череп в итоге ещё одного столкновения с камнем треснет, как переспелая тыква, расколовшись от удара и выплеснувшись содержимым наружу. Но потом ощущение американских горок возвращается вместе с повторным приступом дурноты. Выблёвывая ещё одну порцию недопереваренного завтрака, Рэндалл Флэгг понимает, что как минимум какое-то время череп ещё послужит хозяину. Правда, возможно поначалу Флэгг будет по причине сотрясения ходить и тошнить целыми днями, как беременная. И это благоприятный прогноз, предполагающий, что у него будут эти «целые дни» для того, чтобы тошнить. И ходить. Пока что внешние обстоятельства складывались так, что благоприятные прогнозы могли строиться разве что безудержным оптимистом. Или не менее безудержным идиотом. Внутренний голос ехидно замечает, что нехуй было в очередной раз себя переоценивать — и что только именно что идиот, или заведомо знающий, что является счастливым любимчиком всех богов и дьяволов, прыгает до того, как посмотрел. Очень неумно, с подчёркнутым фальшивым сожалением повторяет внутренний голос, прямо-таки удивительно неумно. Чё б тебе было не потерпеть, ну, голова разболелась — миллионы и миллиарды людей всю жизнь с мигренью живут, и ничего… но нет, нет, тебе же всралось выяснять, что за местная хтонь безнаказанно ебёт тебе мозг. Выяснил? Легче теперь жить? Вернее, умирать.       Сперва он решил, что всё дело в месте. Не было ничего нового в том, что настроенную на малейшие колебания информационных и энергетических полей белую сенсорику просто зашкаливало в подобных зонах. «Нехорошие места» Флэгг считывал шкурой, непроизвольно отзываясь на колебания и нестабильность тонких миров физическими проявлениями. Вот и в этот раз — за обоснование своего обострённого состояния он принял сам этот сраный городишко, заключив, что оттого стреляет в виски, тюкая отдачей в ушах, и оттого ломит лоб, что здесь случилось что-то очень-очень плохое, прямо совсем плохое. И не один раз. И не сегодня. Может, лет сто уже как. Но ошибся он не в этом, а в том, что изначально рассматривал катализатор произошедшего пиздеца, запустивший процесс становления городка «нехорошим», как какое-то явление или событие. И, оценив причину пиздеца как дела давно минувших дней, счёл её априори покинувшей состав активных участников. А она не прекращала быть активной никогда.       Флэгг не привык встречать не только более сильного противника, но и хотя бы ровню себе. В этом мире, и в других. В разных реальностях и ирреальностях, временах и пространствах. И назад он шагнул не колеблясь, не задумавшись, мечтая только найти и избавиться от источника этой отвратительной боли, из-за которой у него было чувство, что ему по-живому черепную коробку вскрывают. К боли он тоже не привык. И привыкать не собирался.       Ступив через порог чего-то вроде салуна он понял две вещи. Первое: он промахнулся. Отшагнул назад дальше, чем собирался. Промаргиваясь сквозь завесившие помещение клубы табачного дыма, который можно прямо брать и ножом нарезать, такой он плотный, Флэгг озадаченно присматривался к одежде собравшихся и к антуражу, пытаясь узнать временную эпоху. Он не был уверен: возможно, такую моду носили в начале девятнадцатого века, но Флэгг мог и путать. И второе: даже если он преодолел двести, а то и больше лет в обратную сторону, это не было СЛИШКОМ рано. Оно уже было тут. И уже давно. И к случаям преданий и легенд, передающихся из поколение в поколение и обрастающих подробностями и деталями на каждом из этапов, это тоже не относилось. С этим местом что-то плохое произошло намного, намного раньше, наверное, тогда, когда на этих землях ещё некому было запомнить случившееся.       Там было шумно, в этом — несомненно — питейном заведении, стоял гомон голосов, звучал хриплый смех, женские кокетливые взвизги. Кто-то довольно бодро лабал на пианино, и инструмент, убитый — если судить по тому как он звучал — в хлам, тем не менее ещё исхитрялся выдавать нечто вполне слушабельное. Флэгга видели, но почему-то прикидывались, что НЕ видят. Когда он бесшумно проходил мимо столиков, сидящие за ними немедленно испытывали потребность начать увлечённо смотреть в другую сторону. Или друг на друга. Куда угодно, только не на него. Никто не хотел знать кто он, откуда пришёл, и почему его одежда и причёска так не соответствуют общему стилю собравшихся здесь добропорядочных приличных граждан. Никто не обнаруживал даже, что вообще заметил странного чужака.       Никто, кроме пианиста.       Да, да, это было пианино, самое настоящее, пусть и старинное, украшенное деревянным узорочьем и завитушками — но пианино, а не фортепиано, а значит, абсолютно точно время было после 1800-го года. Не то чтобы это имело хоть какое-то значение. На боковой подставке приютилась бутыль из-под виски, наполовину наполненная чем-то, что могло оказаться только разве что молоком.       Обтянутые тонкой тканью белых перчаток пальцы правой руки продолжали свой стремительный бег по клавишам, пальцы левой сомкнулись на горлышке бутылке, поднося ее к лицу…       Ебать, а что, тут совсем никого кроме меня не удивляет, что он хлещет молоко из бутылки со звуком вылакивающего небольшое озерцо тираннозавра, подумал Флэгг, мрачнея и понимая, что ничего, ни-че-го хорошего от этой встречи ждать не стоит.       Ещё до того, как пианист обернулся, небрежным жестом стирая тыльной стороной ладони (читай — той самой белой перчаткой) белые же молочные усы, Флэгг уже знал, что они ранее виделись. И это ничем не примечательное и невыразительное лицо Флэггу уже попадалось. И эти вытаращенные лягушачьи глаза, один из которых отчаянно косил в сторону, уже смотрели на Флэгга, проблёскивая померанцевым весёлым безумием, и эти губы, сложенные в бантик, уже дарили Флэггу самую криповую на свете ухмылку вот только в прошлый раз оно было       Но этот засранец сбил с толку: сменив мелодию, заиграл нечто нарочито бравурное. Он, блять, приветствовал Флэгга. Он, блять, ему даже показательно радовался — как радуются возвращению долгожданного родича.       И с ним было что-то очень сильно не в порядке, с этим одетым в непритязательные обноски длинным, нескладным парнем с красивыми запястьями профессионального пианиста и скулами чахоточного. С ним было что-то радикально не в порядке. И небрежно нанесённые на лицо белила и гиперболизирующая улыбку вишнёво-алая краска едва ли играли тут решающую роль. Равно как и периодическое прикладывание к бутылке с молоком. И когда Флэгг подошёл ближе, ему вновь открылись два сакральных знания одновременно. Первое: парочка ламп, представляющих собой собранные на большом круге свечи, давали достаточно яркое освещение, они висели прямо над музыкантом, и на полу было видно чёткую тень пианино, тень бутылки и тени светильников… но не тень пианиста. Смешной музыкант тени не отбрасывал. И второе: что бы там такого плохого ни происходило с данным местом, с городом (хотя сейчас, возможно, тут пока ещё не город) — оно связано с этим нелепым и несуразным страшненьким парнем. Если только этот парень вообще не и есть это самое плохое.       Они его кормят собой, эти жители — мимоходом, почти на автомате отметил Флэгг — всегда чувствовал такие вещи безошибочно. Сами не понимают этого, но они его кормят собой. Он паразитирует за их счёт. От каждого из сидящих вокруг к этому созданию будто протянутая ниточка ощущается. И оно опутало сетью из тысяч таких ниточек весь город, оно связано этими ниточками со всеми его жителями. И организация человеческих поселений именно тут, именно на этих землях — это его заслуга. Потому что он обустроил себе жральню по прописке. Всегда обустраивал, на протяжении всей истории существования людей. Как долго оно?.. Колонии белого человека стали создаваться в Мэне самое раннее в начале семнадцатого века, они были разобщёнными, малочисленными и крайне непродолжительное время просуществовавшими, новый век дал новый старт колонизации, так что данному сообществу, может быть, лет сто от силы. До европейских переселенцев, которых, невзирая на неласковость мэнских лесов и болот, тянуло сюда как магнитом, это существо разводило в своём питомнике… нет, не питомнике — заказнике — алгонкинов, вабанаки. А до них здесь была культура Сускехана. А ещё раньше это были владения Людей Красной Краски, племён Красной Охры. Но это было всего-то три-пять тысяч лет назад. Конечно, оно как могло усердно культивировало здесь человеческую популяцию. Вот только появилось оно тут много, много раньше, ещё, может, тогда, когда по терракотовым почвам современных Калифорнии, Монтаны, Вайоминга и обеих Дакот носились с городской скоростью автомобиля начала третьего тысячелетия многотонные ти-рексы. Чем же питалось это существо тогда (ну не ти-рексами же), если его еда ещё не появилась как вид? И что вообще ЭТО такое? Флэгг первый раз в жизни испытывал подобное замешательство — но он действительно не только не знал, но и не понимал, как ему узнать. Его шестое и седьмое чувства виновато разводили руками — они ничем не могли помочь хозяину, их внутренняя служба идентификации сущности просто вся разом брала решительный самоотвод, отключая один за другим врождённые радары и сканеры. «Не наш профиль» — отрезала система, когда обозлённый Флэгг попробовал перезагрузить заново настройки.       Бунт на собственном корабле. Немыслимо. Неслыханно. Невиданно. И что-то очень напоминает.       Иногда они возвращаются. Эти его вьетнамские флэшбэки. Вот оно.       Алого Короля Флэгг всегда чувствовал как-то в схожей манере — теми же сенсорами, мирно дремлющими в остальное время и не реагирующими на окружающих людей. Да, да, Алого Короля, в пору, когда между ними была та особого рода ментальная связь, которая одновременно и подавляла и вдохновляла Флэгга. Алый Король не был тем же самым, что и это… вот это вот, что и определить не знаешь как. Алый Король был человеком. По крайней мере — когда-то. До того, как у него кукушки уехали окончательно и бесповоротно, и он успешно самоубился ложкой. Чем он стал после смерти, сказать наверняка невозможно. Но, тем не менее, изначально он был рождён человеком. А вот этот парень… нет, это существо, оно по природе своей было великолепным мимиком. И по той же своей природе оно не имело ничего общего с человеком. В прямом смысле: ничего общего, вообще ничего. Его физическая оболочка являлась миражом, видимостью — здесь восприятие Флэгга тоже не ошибалось. Хотя он улавливал и что-то ещё, что вызывало у него ступор. Что-то, что применительно к человеку он бы рассматривал как проявление сентиментальности — сродни тому чувству, из которого женщина зачем-то хранит в самом дальнем ящике комода то самое платье, которое было на ней в тот самый день. И вот эта размалёванная под клоуна тварь — она питала к той внешности, что носила, притворяясь человеком, некую странную, почти болезненную почти любовь привязанность. Практически душевную потребность, что в отсутствие души можно рассматривать как идеальный пример парадокса. Это было слишком трепетное, слишком нежное для подобного существа чувство, вполне вероятно, даже не доступное ему для осознания. Оно определённо не понимало, почему не может отпустить этот образ. И, вместе с тем, не хотело его лишиться. Как будто оно боялось начать скучать по нему. Перед Флэггом призрачно помаячила некая гипотеза, но он всегда сам был крайне далёк подобным категориям, и рассуждать о них мог только чисто теоретически, поэтому он просто не успел ухватить её. Зато успел на неё отвлечься — позволил отвлечь своё внимание.       Рэндалл Флэгг не был способен испытывать страх так, как его переживают люди, но, тем не менее, ощущать нечто очень близкое он мог — и это делало его уязвимым. Дурные вытаращенные гляделки этого клоуна за пианино неожиданно остро сверкнули, и… Флэгг пропустил момент. Наверное, ему следовало бы быстрее метнуться туда, откуда пришёл — в двадцать первый век, в мир Старбакса, диснеевской трилогии «Звёздных войн» и ненависти к Дональду Трампу, но он непростительно прозевал время, когда мог это сделать.       Потому что этот блядский паяц, легкомысленно бросив своё музицирование, молниеносно переместился из-за инструмента: вот только что с элегическим видом брямцал по клавишам, задорно стреляя в Флэгга глазами, и вот уже стоял нос к носу с ним. и глаза в глаза       — А потрогать можно? — только что не подвизгивая от восторга выдохнул псевдопианист, и уже поднял руку.       — Что потрогать? — напрягся Флэгг.       Нахуй, нахуй, ещё какая-то поебень будет его за разные вещи мацать. У этой поебени стрёмные глаза и криповая мордень, вкупе с достаточно спорным амплуа. А биография — не то что в белых пятнах, а прямо вся сплошь в чёрных дырах самого далёкого космоса, и это не комплимент. И она, пожалуй, помацает — так, что потом мацуемого органа не досчитаешься. органа зрения например       — Тебя!       Музыкант явно удивился Флэгговой непонятливости, и, сочтя после этого, видимо, его не особо одарённым в плане ума, не дождавшись разрешения, предельно присваивающим движением сгрёб Флэгга за затылок, потянув на себя.       Перво-наперво Флэгг крутанул головой, уходя от захвата чужой руки (вишнёвый рот при этом недовольно выгнулся капризной подковкой) и пережимая её запястье между своими. Предупреждая грозящий ему последующий перелом этого самого запястья Музыкант ласковенько заворковал (не особо, впрочем, усердствуя с тем, чтобы казаться напуганным):       — Зачем столько лишнего насилия, я же спросил разрешения потрогать!       — А я разве разрешал?! — вкрадчиво вопросил Флэгг, набирая полные горсти кружев, и впечатывая в потолочную опору приподнятого за потешный куцый камзольчик откровенно развлекающегося фрика. Не настолько уж сильно впечатывая, чтобы прямо дух выбивало от удара, да и Флэгг подобных целей не преследовал — не то чтобы он придерживался миротворческих способов урегулирования конфликтов, скорее, он здраво оценивал степень уязвимости выпавшего ему сегодня нёха, и хотел только обозначить своё отношение к нарушению границ личного пространства. Однако, этот нёх, которому, судя по всему, не досталось ни капли совести, когда её раздавали всем новорожденным в его потоке, не упустил возможности состроить жалобно-несчастную мину и захныкать, как будто Флэгг причинил ему боль.       — И так тошнит весь день, — плаксиво пробормотал он, делая виктимное лицо, — не то гроза идёт, не то Луна в пятом доме, а тут ещё и…       — Я спросил: разве я разрешал тебе меня трогать?!       (Близсидящие к ним, проявляя похвальную тактичность, синхронно отодвинулись подальше вместе со своими стульями, потеснее кучкуясь к столам, видимо, чтобы предоставить странной паре выяснять свои отношения не впритирку к посторонней публике. Удивительно, но даже их спины умудрялись изо всех сил излучать погружённость в свои разговоры и свои занятия).       — Ну уж не запрещал точно! — запальчиво завозражал Музыкант, надувшись, как мышь на крупу. — И вообще, тебе жалко, что ли?! Я не откусить собирался, а всего лишь потрогать! От тебя убудет?! Я всего-то хотел узнать на что ты похож!       И с настырностью вознамерившегося во что бы то ни стало нассать в хозяйские тапки кота пристроил-таки обе ладони на плечи Флэггу. И погладил. И игриво, чисто по-кошачьи же, боднул головой. Так, что собравшийся было уже его облаять за свои плечи и их мацанье Флэгг дара речи лишился. А музыкантик, пока Флэгг стоял обтекал, пробежался, как давеча по клавишам, пальцами по чужим ключицам, по шее, и победно закрепился на ранее облюбованном им Флэгговом затылке. Что уж он там особо ценного для себя нашёл — непонятно.       Флэгг непроизвольно дёрнул щекой, чисто на рефлексах звезданул по раздражающему элементу, не сдерживаясь. И тут же с прискорбием констатировал, что противопоставить что-либо этому созданию он едва ли способен: практически вся его атака увязла в мощных барьерах, до самого Музыканта максимум волновая отдача докатилась. И всё же самолюбие Флэгга было потешено. Существо, несомненно, в принципе не знало, что означает «получать отпор». И без того вытаращенные глазищи округлились от изумления ещё больше, когда отдача от распылившейся в пространстве вспышки ярости Флэгга плеснула в адресата звонкой оплеухой. Да, не больно, не травматично, практически без ущерба — это Флэгг сам понимал, но Музыкант не ожидал от него даже этого. Как капризный балованный ребёнок, не знающий слова «нет» от пляшущих вокруг него всю жизнь взрослых, и вдруг столкнувшийся с отказом и охреневший от того, что так с ним, оказывается, можно.       Под неровно намазанным слоем белил разливался и проступал сквозь него пятнами жаркий румянец — музыкантика как будто реально по щекам отхлестали, но не только не обидели этим, а напротив — порадовали. Вишнёвые губы медленно растянули рот в опасную ухмылку, сверкающую острыми клыками вампира-зажирунчика.       Вот только эта тварь не грёбаный вампир, а нечто посложнее, мрачно заключил Флэгг, когда «невампир», с обескураживающей непосредственностью не смущаясь свидетелей, вынес его за пределы этого мира вместе с собой.       И лихо соскочить с навязанного ему маршрута у Флэгга не получилось совершенно.       Они промчались со сверхсветовой над Лучом Черепахи, огромное каменное изваяние Извечного Стража щурилось им вслед своими подслеповатыми глазками, и неожиданный спутник Флэгга мстительно хохотал и трескотливо говорил что-то на шершавом, грубом, несуществующем языке. «Сдохла, старая идиотка, только панцирь остался» — механически сам себе перевёл Флэгг, не удивляясь ещё одному обнаруженному в закромах знаний языку. Хотя ему конечно тут же начало мниться, что он уже слышал такую речь — от Алого Короля. Рэндалл Флэгг вообще если о чём и жалел с неистовой страстью, так это о том, что не угандошил этого всратого ублюдка. И ублюдочного сыночка всратого ублюдка тоже.       А потом ему показалось что он видит её. В смысле — ну, в принципе-то? Это же было возможно, разве нет? Учитывая, что неведомое блядское создание с клоунской мазнёй на физии вышвырнуло их за грани реальности. Он действительно МОГ бы её увидеть. Далеко впереди, за огромным алым полем самых красивых на свете роз. Лишь смутным силуэтом. Она стоит там, в центре всех миров — грозная и беззащитная, зловещая и прекрасная, величавая и изящная — стоит, как стояла и будет стоять всегда, и смотрит на него. Равнодушно. И ему хотелось плакать от ярости — потому что он знал, что никогда не придёт к её тёмным древним стенам. Ни в этом, и ни в каком другом из вариантов вселенной. Он может разрушить Луч, может обрушить любой из миров, но он никогда не сможет дойти до алого поля, никогда не встанет напротив, никогда не увидит, как на закате заходит солнце за нею. И всё это только по той единственной причине, что блять НЕСУДЬБА. Вот так всё просто в этом вашем ёбаном каноне.       Ненавижу — отправил он мысленный посыл. И даже сам не смог бы сказать, кому или чему конкретно его адресует. Просто транслировал во всех возможных направлениях, дотуда, докуда мог дотянуться. Не исключено, что, пополняя статистику необъяснимых смертей, несколько человек умерло, когда их достиг этот посыл, произвольно выбравший точки приложения при прохождении в пространство реального мира.       Конечно, Флэгг сомневался, что ему действительно стоит попадать туда, куда так стремился его спутник, и тормозил обо всё подряд, набивая ментальные синяки и шишки. Конечно, он бы не стал хвататься за неизвестно чью руку помощи при других обстоятельствах. Но сейчас выбор был не особо велик, и узкая худая кисть, протянутая Флэггу, вполне могла рассматриваться как последний шанс.       Хотя тут как посмотреть, кто кому последним шансом был.       Диван достаточно мягкий, но Флэгг упал на него со страшной высоты, и какое-то время мог только пучить глаза, а молодой чёрно-белый Джей-Эф-Кей в старом телевизоре, решительно пристукивая кулаком о трибуну, толкал речь, смысла которой Флэгг решительно не постигал.       — Джей-Эф-Кей выдвинулся кандидатом от демократов, — негромкий голос вернул его к жизни. — Можешь поверить? Парню и сорока пяти нет. Это будет самый молодой президент в истории Соединённых Штатов. Можешь поверить?       Конский хвост из светлых волос прыгал перед лицом Флэгга, пока обладательница хвоста, не отрываясь, зачарованно слушала молодого сенатора от Массачусетса.       — Дурдом… — выдавил Флэгг.       — Да, он самый. Поможешь мне? Молоко — это конечно хорошо, но для него уже поздновато. Часики-то тикают. Поможешь? А я помогу тебе. Забились?       Ему снова протянули узкую ладошку, и Флэгг не полный идиот — тут же пожал её, не без внутреннего содрогания, ибо самое тупое что ты можешь сделать — дать обязательства по договорённости, о которой не имеешь никакого представления. Всякие черти и бесы очень уважали подобное разводилово в эпоху тёмного средневековья. Черти, бесы, ведьмы с колдунами, и разные представители Неблагого двора. И вот так неосторожно заключавшие с ними сделку и просирали своих первенцев, младших братьев или сестёр, а то и целую деревню. Хорошо у Флэгга нет вообще никого из родни. Равно как и постоянного места жительства.       — Забились, — подтвердил он, и хотел добавить кое-что ещё, и, поняв это, хвостатая незнакомка уже заинтересованно поворачивалась к нему, и…       — Не отставай, кетчуп, — капризно-вздорно позвал ещё один знакомый голос, и Флэгга стремительно выдернули с дивана и из того времени, в которое его затащило.       Чтобы он лицом к лицу оказался с весёлым Музыкантом.       — Куда это тебя носило? — несколько недовольным тоном произнёс Музыкант.       Если б Флэгг и знал это, едва ли он бы счёл необходимым поделиться.       — За угол, отлить отходил, — он изобразил вежливую улыбку уголками губ.       Наверное, Флэгг мог бы хотя бы что-то предпринять. Но зевнул. Пропустил удар, фигурально выражаясь. И долей секунды позже получил ещё, уже не фигурально.       Теперь он в каком-то гнилом, скорее всего, подземном, схроне, и та неведомая тварь околачивает им стены, проверяя на прочность не то их, не то его.       Бухенвальдский набат в голове звучит тише, да и проблеваться оказалось полезно — помогло прочистить не только желудок, но и голову. Правда, одновременно активизировался и внутренний голос.       «Просцице, если я не вовремя, — встревает он, деликатно кашлянув, — но, Рэнди, мы не первый год вместе, будем откровенны: сейчас ты не ведёшь в этом танго. Вернее, даже так: ведёшь сейчас совсем не ты».       Флэгг всерьёз рассматривает вероятность того, что не переживёт следующей встречи со стеной в этом отстойнике. Что-то подсказывает, что Клоун, даже ОЧЕНЬ сильно от этого расстроившись, не будет потом всю свою оставшуюся жизнь убиваться по нему, посыпать голову пеплом с Флэгговой кремации и носить фиолетовый траур.       Ты помнишь, что, когда ты так лоханулся в предыдущий раз, тебя заставили собственноручно вырвать себе свои же глаза, и скормить их прожорливому монстру?! — продолжает нагнетать внутренний голос. Флэгг помнит, хотя хотел бы не. Его до сих пор преследуют приходящие всегда по ночам фантомные ощущения погружающихся в глазницы собственных пальцев, ногтей, прорывающих мягкие ткани и вонзающихся глубоко в плоть, глубже, глубже, глубже, глубже… подцепляющих глазные яблоки, резко дёргающих, с противным хрустом и всхлюпом выдирающих их из глазниц, обрывая нервы и маленькие мышечки. Дикая, нестерпимая боль, какой ему ещё не приходилось переносить, несколько ослепительно ярких вспышек в голове — и полная тьма. Он, зовущий её к себе всю свою жизнь все свои жизни наконец её получает. Или она — его. Впрочем, не то чтобы эта слепая жизнь длилась очень долго.       Ты, наверное, всё же мазохист, — неумолимо добивает внутренний голос, — тебе, видно, доставляет особый сорт удовольствия самому себя ослеплять. Тебе нравится кормить собственными глазами жутких тварей, у тебя, видно, хер встаёт на это. Стоит как штык, да, Рэнди?! И кончает двойной радугой, забрызгивая спермой всё в радиусе десяти ярдов — когда тебе ещё и язык откусывают. Я ж просто до того-то не знал, что это твоя главная эротическая фантазия. Мечта, можно сказать. Ну давай, давай, имей мужество признать, что тебе это по кайфу, я ж не буду асуждать. А уж когда потом то несчастное дитя четырёх родителей (одинаково ебанутых каждый в своём роде, к слову, ну да речь сейчас не за них) принялось пожирать тебя живьём, и жрало, как не в себя, пока не сожрало — у тебя, видно, и вовсе как у бабы множественные оргазмы были. До самой смерти. Это ж так горячо и возбуждающе — быть заживо съеденным. Кто не испытал — тому не объяснить, тут только самому лично заценить.       Флэгг рычит от ярости, и голос подленько-булькающе хихикает. А. Нет. Это не внутренний голос хихикает. Это этот. Это.       Оно       — А ты быстро приходишь в себя, — весело заявляет новый Флэггов знакомец, — ты интереснее, чем всё, с чем мне приходится иметь дело. А то, знаешь, иные люди исхитряются умереть раньше, чем ты с ними поиграешь. Прямо вот берут, и умирают… едва их на один зубок только попробуешь.       Он бродит кругами на некотором расстоянии от Флэгга, с нескрываемым любопытством его рассматривая, и Флэгг позволяет себе делать то же самое, рассматривая его в ответ.       Небрежный грим почти стёрся: остатки белил и помады перемешались, пряди всклокоченных волос торчат во все стороны, один из рукавов, оторванный Флэггом (и Флэгг гордится собой за то, что сумел сделать это), держится буквально на честном слове. И у него оранжевые глаза, у этого клоуна. Это ведь несколько необычно для человека, не правда ли? Но, похоже, этой твари, кем бы она ни была, сейчас притворяться человеком уже не принципиально. А то и вовсе хочется пораспушать хвост перед Флэггом. Оттого маскировка и слазит с неё целыми пластами.       — Спасиб за комплимент, но на самом деле я очень скучный, — сипит Флэгг, пользуясь благословенной передышкой и проводя экстренную диагностику всех своих систем. Ничего пока что не сломано, всё работает нормально, хотя отбитые места и дают о себе знать. Возможно, всё дело в том, что тварь не позволяла себе резвиться в полную силу — лишь примерялась к Флэггу, проверяя, как далеко ей можно зайти. Просто — как это, она сказала? — пробовала его на зубок. И всё говорит за то, что Флэгг ей даже понравился. Оставалось надеяться, что не в пищевом плане, потому как голод этого существа считывался на физическом уровне. Тварь была зверски голодной, и на своей пианине она не просто так тренькала сегодня там, в том кабаке. Она, как и все посетители подобных мест, заявилась с целью повеселиться, особенно пожрать. И все собравшиеся были её меню, которое она, урча от предвкушения, листала, выбирая себе блюдо для трапезы. И может быть, Флэггу даже стоит чувствовать себя польщённым, раз эта тварь, невзирая на мучивший её сильный голод, приняла решение потерпеть — ради привлекшего её внимание человека. Ну, если конечно, она это сделала не потому только, что захотела разнообразить свой рацион экзотикой — гастрономический интерес Флэггу никак не льстил.       — У тебя сильный организм, — Клоун склоняет голову набок, как будто бы что-то обдумывая, и, поколебавшись, подбирает нужное слово: — Выносливый.       И шта там блять ему предстоит вынести?       У Флэгга сразу возникает подозрение, что этот тип сейчас что-то там быстро прикидывает себе на его счёт. Что-то такое, что Флэггу совершенно точно не понравится.       — Не особо, — настороженно говорит он. — Организм как организм. Обычный.       Слишком, слишком обычный. И это просто убивает. Без всяких переносных.       — Обыыыыычный?! Ха. Да неужели, — скалит Клоун свои вурдалачьи костедробилки, и вдруг извлекает из кармана неуместно роскошный как для его наряда так и для его реноме кипенно-белый кружевной платок, и безжалостно стирает им мешанину грима с лица.       Нет, от не становится после этой процедуры первым парнем на деревне, и даже не выглядит сколько-нибудь симпатичней. Разве что карикатурная мордочка смотрится чуть пристойней, хотя при её общей невзрачности это уже не имеет особого значения. Но Флэгг просто впадает в ступор от того, насколько естественно-человеческим выходит это действие с платком у самого противоестественного существа, с каким только Флэгг когда-либо встречался. А противоестественное существо, спрятав платок, достаёт гребешок, невозмутимо принимаясь причёсываться. И Флэгг почему-то испытывает странную убеждённость, что эта тварь прихорашивается перед ним. Для него. И когда она переходит к одежде, стараясь придать ей хоть как-то привлекательный вид: закамуфлировать прореху на плече, украдкой подтянуть оторванный рукав, отряхнуть ветхое кружево воротника и манжет, Флэгг убеждается в свой правоте. Гребаный Клоун и правда решил понравиться ему.       Это было бы смешно, когда бы не было так грустно.       Пока Флэгг, кривясь и стараясь не охать, поднимается с пола, его новый знакомец заканчивает приводить себя в товарный вид, встряхивается, отвешивает церемонный поклон.       — Боб Грей, — представляется он едва ли не шёпотом елейным голосом, скромно опустив глазки долу и томно взмахивая ресницами. — Можно просто Бобби.       Нет, ну охуеть-не встать. За что судьба так-то вставляет, без ласки и смазки. Ок, поиграем в откровенность.       — Рэндалл Флэгг, — фыркает Флэгг. — Можно просто Рэндалл Флэгг. Ты не считаешь, что несколько поздновато для галантности, после того как ты мной стены прошибал? Или твои ухаживания всегда начинаются с мордобоя категории мортал комбат?       — Мордобой?! Шутейная потасовка между братьями, не более, — Бобби Грей, состроив жеманную гримаску и вновь собрав губы в поцелуйчик, сцепляет руки замочком, отправляется в осторожный обход Флэгга по кругу. — Ну… может, я был НЕДОСТАТОЧНО бережен, прости-прости-прости. Я слегка одичал в последнее время в нашей глуши, подрастерял навыки флирта. Я всего-то пытался произвести на тебя впечатление.       — Когда меня бьют, я не впечатляюсь, а злюсь. — Флэгг зеркалит, двигаясь по часовой стрелке параллельно ему, не давая приблизиться к себе и не трудясь делать это незаметно.       — Кажется, я позабыл основы искусства обольщения, — искренне кается чокнутый до самого донышка Бобби Грей.       Ему б ещё не улыбаться при этом так скверно, тогда б эффект от искренности был посильнее.       — Давно не практиковался, наверное, — угадывает Флэгг.       — И то верно, больше четверти века, считай, на приколе простаиваю… — рассеянно подтверждает Грей.       И, хоть у Флэгга и не выходит прочесть планы этого существа, но они ему заранее не заходят. И то, что существо само как будто бы не уверено в собственных намерениях, совсем не делает ситуацию менее нервозной.       — Я почувствовал ещё вчера, — Флэгг легонько стучит по своему черепу, — как только въехал в этот городишко. И чувствовал всю ночь. Это было так, как будто меня в мозг сношали.       — Понравилось? Наша первая совместная ночь.       — Предпочитаю традиционные виды совокупления.       — Я учту.       — Не стоит. Мне хватило мозгоёбли, так что тест на совместимость уже завален.       — Как насчёт дать мне второй шанс?       — Второй шанс произвести первое впечатление?       — Именно.       Флэгг резко останавливается, и это — то, что называло себя Бобом Греем, замирает тоже, и глазеет своими оранжевыми гляделками плотоядно и алчно, как на сочный кусок индейки, выложенной на блюдо и выставленной на стол радушной хозяйкой. Вот только Флэгг на блюдо не выкладывался, и себя радушно никому не предлагал, чтоб на него так пыриться.       Но ты приехал в этот блядский город. А это явно его блядский город. И с его точки зрения ты, вполне возможно, именно что выложился и предложился. Потому что этот город — это, по сути, его…       — Этот город, по сути, охотничьи угодья, — Флэгг пожимает плечами, — такие, где охотится очень свирепый и прожорливый хищник. Что ты такое на самом деле?       — А ты?       Флэгг протягивает руку. Сам себе говорит: смело. Но безрассудно и очень тупо. И он опять себя переоценил. Это на порядок опасней, чем совать руку в клетку четверть века две недели не кормленного тигра. А прутья решётки — человеческая оболочка, в которую как в родную вписалась неведомая тварь — ненадёжные барьеры. Лишь видимость. Но иногда у Флэгга просто не получается не лезть на рожон. Ну и грех гордыни никто верховным указом не отменял. Коварство ловушки человеческого тела: ты полагаешь, что бразды правления им находятся в ведении твоего разума, твоей воли, а реально всем управляют твои совершенно безмозглые гормоны, которые определяют, к чему ты будешь стремиться, как к источнику удовольствия, а чего будешь избегать, как причины неприятных ощущений. Порой Флэгг думает, что ему никогда не одолеть эту полосу препятствий.       И снова — два открытия за один раз. Первое: этому существу нравится притворяться человеком. Ему вообще нравится притворяться. Очень может быть, что оно придуряет практически все 24 часа в сутки (за исключением того времени когда оно ЖРЁТ). Это игра. И охота — тоже игра. Игра и голод — основные составляющие… этого. Чем бы оно ни было. И второе: оно само не осознаёт, насколько действительно сильна его тяга, дошедшая до зависимости, к этому конкретному человеческому образу. Здесь Флэгг чувствует такую гремучую смесь огромного количества слишком сильных для человека эмоций и чувств — слишком сильно, на нечеловеческом уровне, в сто крат усиленно переживаемых эмоций и чувств присущих именно человеку, что теряется. Теряется среди них. Он может уловить только отдельные нотки: обида, зависть, ревность, собственническое желание, и каждое чувство — по-детски незамутнённое, чистое, без примесей. Сам Флэгг если и умел когда-то ощущать все переживания так же ярко и сильно, так полно, то давно забыл. И умение, и ощущения. А эта… ЭТО. Оно само не знает, что оно чувствует. И тем не менее чувствует.       — Да ладно… — ошарашенно бормочет Флэгг вслух то, что собирался только подумать, и, не доверяя своей неподкреплённой доказательствами догадке, касается серой плотной ткани, а «Бобби Грей» моментально отшатывается от его прикосновения, и Флэгг начинает безудержно хохотать. — Ого! Как тут всё запущено!       И снова — он улавливает, как от «Бобби Грея» приливной волной катит микс эмоций, в которых тот явно не отдаёт себе отчёта, сам не понимая, что и почему испытывает: ярость, злость, досада… страх?..       На секунду Флэгг даже готовится к тому, что сейчас им снова начнут колотить о стены, но нет, пошедшее рябью, как поверхность озера под сильным ветром, лицо Грея быстро разглаживается, и он передразнивает:       — Ого! Да ты ревнуешь?!       «Но всё же я задел тебя, тварь» — думает Флэгг умиротворённо, хотя ему самому с трудом в это верится. И он так же не уверен, категорически не уверен, но, тем не менее, не может перестать ломать голову над тем, что среди вычлененных и опознанных им в этой лавине чувств действительно есть нечто очень близкое к тому, что он определил бы как «тоска». И ему бы помолчать, но Рэндалл Флэгг, увы, не привык держать язык в жопе (по крайней мере, в своей), даже когда обстоятельства настоятельно советовали это сделать.       — Ты уж не скучаешь ли? — нахально улыбаясь, спрашивает он.       …Да, его организм, может, и чуть-чуть покрепче обычного человеческого. Но когда тебя хватают за шкирку, чтоб посильнее со всей дури ёбнуть об пол, это «чуть-чуть» не играет абсолютно никакой роли.       Наверное, вдохнуть теперь совсем никогда не получится, флегматично думает Флэгг полминуты спустя, считая оранжевые звёзды в чёрном космосе над собой: первая, вторая, направо и до утра. Потом космос постепенно тает, а Флэгг наконец-то видит источник света в этом коллекторе (или бункере, или бомбоубежище, или укрытии от ураганов, или тренировочном зале на Югготе). Четыре аккуратных прямоугольничка виднеются наверху. Четыре прямоугольничка, через которые внутрь проникает слабенький серый свет. И почему-то вода. Да этош дождевые сливы, придурок. О. Ну. Да, дождевые сливы. Вон, всё натекшее с дождя льётся по каскадам. Точно какой-то канализационный отстойник. Вот и спрашивается, в чём смысл?! Почему отстойник, Мусорный Бак?! Почему не красивая и комфортабельная вилла, не Сен-Жан-Кап-Ферра, не Лазурный берег, не пряные ароматы Прованса и свежий ветер с Альп?! Не тенистая терраса с плетёной мебелью, где так удобно расположиться и прочесть-таки наконец треклятый сборник рассказов По, не покидавший кармана куртки уже девятнадцатый штат кряду, и терпеливо ждущий, когда же уже Флэгг достаточно поумнеет, чтобы можно было ему пригодиться?! В мире столько восхитительных мест, если уж ты можешь простым усилием воли перемещать себя и других в любое пространство и время, почему блять надо выбрать какую-то дыру, засранную от и до?! Ну и вкус у похитителя. Быдло и есть быдло. И вкус соответствующий.       Как бы не пришлось задуматься о собственном вкусе для этого быдла.       Едва только удаётся вернуть контроль над мышцами, Флэгг — на этот раз молча — бьёт по прогуливающейся мимо него модельно длинной голени, и Бобби Грей с удивлённым взвизгом падает на пол. А Флэгг наоборот, вскакивает, и без паузы заряжает упавшему по рёбрам.       — Ну, это даже не смешно, — приподнимаясь на локтях, укоризненно замечает Грей, снизу вверх глядя на него.       — Да, что-то я сегодня не фонтанирую, — соглашается Флэгг, и с размаху пинает ещё и ещё, промазав, попадает носком ботинка по чужому подбородку, от чего Бобби заполошно верещит:       — Только не по лицу! Ой, не по лицу! Мы же уже установили, что оно мне особо дорого!       И не перестаёт ржать при этом.       Антистрессовым мешком ему быть быстро надоедает, и, поймав ступню Флэгга, он сильно дёргает её, снова роняя Флэгга на пол и с какой-то паучьей суетливостью забираясь на него. И блять этот тощак весит тонну, честно тонну, и Флэгг чувствует себя так, как если бы к нему на грудь присел африканский слон. А то и тираннозавр рекс. На последнего, кстати, блядский клоун походит гораздо больше, чем на слона.       — Так, — глубокомысленно говорит тираннозавровый Бобби, и, сосредоточенно хмуря лоб, упирается указательным пальцем в свой висок. То, что Флэгг норовит заехать ему кулаком по морде, Бобби не слишком беспокоит, он просто перехватывает его запястья, без усилий удерживая одной рукой. — Так что ты там говорил о традиционных предпочтениях?       Ну приехали блять.       Флэгг понятия не имеет как тут насчёт магии в этом мире (крайне сомнительно, что прямо очень хорошо), но как бы то ни было — его собственных сил на то, чтобы сбросить с себя вконец оборзевшего полудурка, пока что ещё хватает безо всякой магии. Хотя Флэгга не оставляет смутное ощущение, что с ним банально играют в поддавки. Это существо не давало ему пользоваться метой, просто не давало, и он не мог даже нащупать её, как слепой в его вечной темноте, до тех пор, пока сраный Бобби Грей не откатил буквально на полшага. Но Флэгг решает не привередничать и не пренебрегать предоставленными возможностями.       — Собираешься проиллюстрировать действиями? — продолжает угорать со смеху Грей, с которым они меняются местами и позициями, и теперь Грей прижат лопатками к полу.— Традиционно ты предпочитаешь быть сверху?       — А что предпочитаешь ты? — цедит Флэгг сквозь зубы.       — Тебе правда интересно?       — Нет, на самом деле мне насрать.       — Аааааа, ТЕРНОВЫЙ КУСТ!!! Пожалуйста, пожалуйста, прошу — только не равнодушие. Безразличие ранит меня сильнее любого удара. Это как когда кто-то говорит, что не верит в фей и…       — Я не верю в фей.       — Оу. Какая жалость. Где-то сдохла одна фея.       — Это случайно не ты?       — Это случайно не я.       — Действительно, жалость. Ну главное что не в багажнике моего автомобиля.       — А в д р у г.       Нет, это абсолютно железобетонно поддавки. По физическим ощущениям Флэгг удерживает долговязого и худого парня, не слишком спортивного, не слишком атлетичного, не слишком мускулистого. И слишком юного на вид, хотя, если бы речь шла о настоящем человеке, Флэгг бы держал пари на собственную душу, что возраст этого парня уже под четвертак. Это просто довольно часто встречающийся тип. У таких, стоит им немного набрать вес, очень быстро нарастают бока, двойной подбородок, щёки и даже отчётливо рельефное пузцо. Они легко становятся рыхловатыми увальнями, но, пока поддерживают свою подростковую конституцию, вполне могут выглядеть на десяток лет моложе сверстников. Их уровень как противника — тоже подростковый, не обо что возиться. Но шестое и седьмое чувства авторитетно заявляют, что даже десять Флэггов за раз не справятся с этим мимиком, как только тому надоест придуряться. Флэггу и не снилась такая сила — это нечто просто настолько не земное, что он даже не может её оценить и измерить. Оранжевые косящие глаза сияют от счастья, как будто чокнутый тролль Бобби Грей немыслимо рад — как встретить Флэгга, так и лежать под ним, восторженно на него таращась. Что-то подсказывало, что он и на труп Флэгга будет смотреть так же радостно и с тем же восторгом.       Но убить он мог и в том салуне. Ничто не мешало — многочисленные свидетели не в счёт, навряд ли они бы смутили эту тварь. Которая не отбрасывала тени и при этом демонстративно уселась играть под ярким светом. Глэмор — неожиданно всплывает в памяти давно не употребляемое слово. Не оборотень, не мимик — глэмор.       И это не то чтобы воодушевляет.       Впрочем однажды один маленький мальчик, который в то время ещё и ходить-то не научился, убедительно доказал Флэггу, что даже неубиваемые и живущие вечно НЕ бессмертны.       Особенно когда они не ждут опасности для себя.       Флэгг легко вскакивает, хотя на деле это совсем не легко: последствия столкновений с каменными стенами и полом присутствуют на теле повсеместно, и каждое движение отдаётся болью. Грёбаное человеческое тело, как будто продуманное для эксплуатации его в условиях какой угодно другой планеты, но точно не Земли, не приспособленное ни к её физическим законам, ни к её постоянным показателям. Повышенные и пониженные температуры, области давления, грёбаная сила тяжести, неспособность сосуществовать в гармонии с био-миром планеты: человек здесь как будто понаехавший чужак. Никакое другое существо не переносит земные условия жизни так плохо, как он. Человек — единственный из обитателей Земли, чьи биологические часы не соответствуют двадцатичетырёхчасовому суточному циклу, чей организм требует меньшей гравитации, большей доли воды в плотности вещества, меньшей активности солнечного излучения, меньшей нагрузки на позвоночник, суставы и кости. Как будто изначально человек задумывался для жизни не здесь, просто потом для задумывателей что-то очень круто пошло по пизде, и все их планы вместе с ними самими приказали долго жить. А люди оказались предоставлены сами себе, отрубленные от центрального управления и вынужденные адаптировать те тела, что имели, к той планете, что была им предоставлена. Убогие и бессмысленные жертвы неизвестного научного проекта, не способные ни использовать полноценно свой разум, ни полномерно воспринимать окружающий мир. Недоработанные. С встроенным ограничителем в их недоработанных мозгах — предохранителем, с которого снять себя за всё время истории человечества удавалось лишь единицам.       Флэгг подаёт лежащему руку, возможно, внезапно даже для себя самого, хотя он и не может отрицать, что это существо влияет на него магнетически завораживающе. Бобби Грей смотрит на этот жест добровольной помощи довольно скептически, но охотно хватается за протянутую ладонь, поднимаясь с пола и проворно переплетая свои пальцы с чужими, и не торопится отпускать как её, так и её хозяина. А Флэгг наблюдает за тем, как его ладонь разминают и массируют, и как чокнутый Бобби следит за взаимодействиями их пальцев — с живым и неподдельным интересом юного экспериментатора.       — Ты не человек. — Флэгг не спрашивает.       — Нееееееет. Зато ты — да. — Бобби поднимает на него взгляд, широко улыбается. — Хотя когда я почувствовал твоё присутствие в «Долларе», я думал иначе. Ты не чувствовался человеком.       — Мы поэтому здесь?       — Отчасти, — Бобби вновь занят тем, что тормошит Флэггову руку, как занятную игрушку, переворачивает внутренней стороной вверх, водит пальцами по ладони. — Хм, у тебя совсем нет линий?! А как же нагадать тебе долгих лет жизни, роковую встречу в конце пути, большую взаимную любовь, казённый дом и семь кругов невзгод и лишений перед обретением личного счастья?!       — Придётся использовать что-то другое вместо линий жизни, куриные кости, например, или сушёные лапки паука, — Флэгг усилием воли заставляет себя прогнать прочь неясную тревогу, которую вызывают у него эти манипуляции с его рукой.       Нет, разумеется, он не боится, что Бобби оторвёт ему руку. Он вообще не понимает даже откуда в его голове могли бы возникнуть мысли об этом. Но они возникли, вот ведь в чём фишка. Как будто их ему вложили, и теперь смотрят, как он себя поведёт. Но это не его страх. Он в принципе не способен на страх — на такой человеческого уровня страх. А твари почему-то этого очень не хватает, она не слишком-то осторожничает, и зондирует почву с чисто детской бесцеремонностью и нахальством, вкладывает ему чужие фобии грубо и неприкрыто, и проверяет, какова будет реакция.       Флэгг с досадой морщится:       — Я говорил, что не люблю, когда мне пытаются присунуть в мозг?       Кажется, единственный способ не дать глэмору читать твои мысли (а эта тварь была телепатом, абсолютным телепатом, для неё обычным делом было читать человека, как книжку) — это просто вытряхнуть их все из головы. Беда в том, что кукловодить тобой после этого можно во все степи. Поэтому Флэгг выставляет заградительные щиты и возводит неприступные крепостные стены. И вообще старается не думать тем, чем привык как человек, тем, чем привык манипулировать глэмор, но как же трудно переключаются режимы в механизме со встроенными предохранителями.       — Вот поэтому тоже! — едва ли не привзвизгнув от восхищения, трясёт головой Бобби (будь у него клоунский колпак на голове, сейчас бы зазвенели бубенчики, — машинально думает Флэгг). — Ты прячешь себя совсем не как человек! Поэтому я и засомневался! Я, если уж начистоту, принял даже тебя за другого. Ну и для того мы и сепарировались.       — Для чего? — отрывисто спрашивает Флэгг, и брови Бобби улезают на лоб:       — Прошу прощения?!       А. Ну, это было ожидаемо.       — Ну, а что тебе мешало там? Застеснялся невольных свидетелей?       У которых, по ходу, вот прям у них под боком человека будут резать, а они только ноги отодвинут, чтоб кровью обувь не забрызгало, да в свои кружки поглубже уткнутся.       — Сарказм неуместен, мне ж с ними ещё жить и жить. Но я понял, что ошибся, ещё до того как мы попали сюда. Ты оказался человеком.       «Так ты для этого проверял на прочность моё тело? Чтобы оценить общий процент человеческого в моём существе?» — Флэгг не задаёт этот вопрос, это не имеет смысла, он получит лишь очередной ушат вранья на голову. А в ней и без того сплошные буги-вуги в результате заработанного за сегодняшний день сотрясения, и отчаянно хочется поблевать ещё разок.       — Прости что разочаровал, — это смешно, и правда, смешно, но Флэгга уязвляют эти слова про его «человечность». Оторопев от собственной реакции (что, неужели ему важно произвести впечатление на эту тварь?!), он на миг забывается, опуская щит заграждения, и тут же виски простреливает болью. — Ебать. Прекрати это немедленно! — шипит Флэгг, вышвыривая незваного гостя из своей головы, но по радостному блеску его глаз понимает, что тот успел уцепить кое-что из самых поверхностных мыслей.       Что ж, хорошо, теперь глэмору есть чем поупиваться. Пусть только чрезмерно высоко не самовозносится.       — Кого? — выпаливает Бобби, и Флэгг подвисает:       — Что?..       — Ебать кого? — нетерпеливо уточняет Бобби, и Флэгг отвлечённо думает: да тебя самого надо выебать, необходимо даже, и посильнее, чтобы надольше хватило. И сквозь зубы поясняет:       — Это не призыв к действию, а фигура речи. Словесный оборот.       — Пффф… так неинтересно... — понурившись, Бобби тупит взгляд и капризно выпячивает нижнюю губу.       А Флэгг, пользуясь случаем, быстро вырывает из захвата свою ладонь (причём Бобби выглядит по-настоящему расстроенным тем, что его разлучили с ней), делает пробный шаг назад, не сводя глаз с своего визави: тут же выгнувшийся плаксивой скобкой обиженный рот, уныло повешенный чуб, печать страдания на осунувшемся от огорчения лице.       — Ну вот и ты собираешься меня бросить! — жалуется Бобби, явно вознамерившись рыдать, Флэгг качает головой:       — Я нигде не подписывал кровью, что обязуюсь развлекать тебя.       Бобби негодующе фыркает:       — Как нет?! А это тогда что!       Он швыряет в Флэгга скатанным в трубочку листом пергамента, развернув который, Флэгг закатывает глаза, а потом читает вслух:       — Я, Рэндалл Флэгг, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, обязуюсь и клянусь отныне и впредь развлекать всеми доступными мне способами Роберта Грея, более известного как Пеннивайз… блаблабла… А мне одному кажется странным, что сей документ датирован первым тысячелетием до Рождества Христова?       — Одному, — оскорблённо огрызается Бобби, — весь остальной мир принимает факт существования богочеловека на веру.       В заднем кармашке джинсов лежат сигареты и зажигалка, но Флэгг поджигает пергамент щелчком пальцев, и это выглядит, как откровенная рисовка, позёрство, хотя является скрытой попыткой пиролокации границ предоставленной ему свободы. Ну, в большей степени является. Чего уж.       Слабого и недолгого огонька недостаточно, чтобы осветить эти чертоги, но Флэггу этого и не надо: он совершенно спокойно видит в темноте, просто не спешит извещать о том каждого встречного-поперечного. Флэгг видит наверху, на одной из стен, надпись на английском: «… нам не поможет». Кто-то там нам не поможет. Первое слово трудно разобрать. Возможно, это написанное с грамматическими ошибками «черепаха». Значит, на древнего Стража, чьим Лучом они перешли сюда, можно не рассчитывать. Не то чтобы кто-то собирался.       Свет догорающего пергамента отражается двумя тусклыми огоньками в глазах Бобби Грея, «более известного как Пеннивайз», и гаснет. А вот огоньки — нет.       — Пеннивайз? — Флэгг вскидывает брови. Он не может единолично контролировать дверь, ведущую из этого мира, вот в чём дело. Видит её, издали, но не считает, что успеет открыть её до того, как его снова отрежут от сети. Ему нужно придумать способ на что-то переключить своего противника, хотя бы на несколько секунд, вот только при этом требуется не пропалить свои мотивы, а Флэгг уже устал уворачиваться от прожекторов этой твари, так настойчиво лезущей в его голову и не теряющей надежд высветить в окружающей Флэгга тьме его мысли. Это как бег в Лабиринте: вот Флэгг бежит, проносясь через повороты, развилки, разветвления, но он не потерян в этом Лабиринте, напротив — старается потеряться, спрятаться, скрыться от сонаров этой твари, пока ту устраивает притворяться хорошей и примерной, пока она пеленгует не в полную силу. А вот Флэгг бежит именно что в полную а за ним бежит паук выстреливая в него клейкими нитями своей паутины в которую угодил целый город       — Красиво, — тихо говорит Бобби, а огоньки в его глазах разгораются всё ярче, и Флэгг заставляет себя смотреть в район переносицы блядского клоуна, потому что чувствует, как затягивают эти Мёртвые Огни бездонные колодцы, наполненные светом из иных миров.       — Что именно? — Флэгг недоволен собой и за этот вопрос, который вообще не должен его занимать, и за то чувство удовлетворения, которое приносит ответ на него:       — Твой фокус с поджиганием.       Бобби снова хищно прищуривается, Флэгг снова напоминает себе, что это существо — охотник по сути своей, а значит, подвержено влиянию инстинктов. Какой из них основной? Догони-поймай-сожри?       Причём сожри живьём, так витамины лучше сохраняются, добавляет внутренний голос нравоучительно.       — Люблю фокусы, — тем временем медово выпевает Бобби, взирая на Флэгга с томлением, плотоядно и голодно.       Едва ли не пуская слюну.       С чего бы? Даже с точки зрения каннибала Флэгг не выглядит аппетитно. Он жилистый и худой, с подсушенной мускулатурой. Не «мясной» конституции. Найдётся, конечно, парочка-другая мягких мест…       Опять вьетнамский мордредофлешбэк.       — Да ну? Любишь фокусы? Пожалуй, у меня найдётся для тебя ещё что показать. — Флэгг не планировал, чтобы это прозвучало с таким подчёркнуто провокационно-двусмысленным выражением. Срочно стирает с лица улыбку махрового водевильного соблазнителя с подмостков провинциального театра.       Да што с тобой, урезонивает внутренний голос, у кого из вас двоих тут недоёб-то?! Ты пошто с ним заигрываешь?! Понравился?!       — Удиви меня. — Бобби с готовностью усаживается прямо на пол, подпирает кулаком щёку.       — Приложу всё своё старание.       Флэгг отворачивается — ему требуется хотя бы на короткое время разорвать зрительный контакт, чтобы угомонить буйным цветом расцветшую паранойю. Он не может сказать точно, насколько его поведение является именно его поведением. И не результат ли оно банальнейшего гипноза. Равномерно пульсирующий в оранжевых глазах яркий свет определённо склоняет к этой версии.       Коли так — херово дело. И если Флэгг не сумеет отыскать в своём арсенале ничего, что смогло бы противостоять этому, то с не чуждого романтике шалуна Бобби станется и вовсе принудить его улечься на живот и булки раздвинуть.       Не в первый раз за всё недолгое время знакомства с этим существом Флэгг впадает в растерянность. Ну надо же, как, оказывается, неприятно, когда теряешь границы между своими, лично испытываемыми, чувствами и теми, что навязаны чьими-то манипуляциями. И ещё и внутренний голос нашёптывает: а достаточно ли ты уверен, что не демонизируешь попросту эту тварь, приписывая ей несуществующие мотивы и усложняя элементарные базовые потребности? А может, всё дело в твоих потребностях? Может, ты просто хочешь покрасоваться перед кем-то, кто не вызывает дежурного снисходительного презрения, как люди? Перед кем-то более сильным?       Последняя мысль удачна — помогает разозлиться.       Крутанувшись на каблуках своих ковбойских ботинок, Флэгг разворачивается.       Блядь.       Пока он офельствовал и пиздострадал, как и положено высокоразвитому интеллекту, Бобби опять марафетился. И теперь он похож на премиленькую нарядную куколку в затейливом платье. На лице — полный боевой раскрас вышедшего на тропу охоты войны ирокеза, в качестве головного убора из перьев — адЪ из взбитых рыжих вихров.       Публика неистовствовала.       И он — на этот раз уже без всяких фигур речи — пускает на Флэгга слюни.       Как обидно окажется, загрустив, думает Флэгг, если эта тварь всего лишь примитивно хочет меня сожрать.       Естественно, тут же вскидывается внутренний голос, с негодованием требующий незамедлительно отчитаться, а на что это там, собственно, Флэгг хотел рассчитывать-то, и меланхолия Флэгга от этого только разыгрывается во все поля.       — Мы договорились, что фокусы будут мои, — упрекает Флэгг. — А фокусничаешь ты.       — Тебе не понравилось?! — ахает потрясённо Бобби, и, прикрыв глаза, трагично прижимает изящно затянутую в белый шёлк перчатки руку к сердцу.       И всё это в антураже кружев, оборок, помпонов, и пышненьких рейтузов с надъюбником. И конечно, Флэгг не может удержаться от смеха.       — Понравилось, — уверяет он, когда Клоун приоткрывает один глаз, плутовато-заигрывающе поглядывая в Флэггову сторону. — Тебе очень идёт. Ты просто прехорошенький.       И что характерно — Флэгг не врёт. И даже пускает на секунду в свою голову, чтобы дать считать это. Не пройдёт и часа, как он будет очень жалеть о сделанном, потому что из его мыслей Бобби Грей выведет нечто совершенно своё.       — Тогда не покидай меня, — всхлипывает Бобби, и ладонь в перчатке отработанно-мелодраматичным жестом теперь ложится на глаза, — мне было ТАК одиноко все эти годы, пока в моей жизни не появился ты! Я чувствую, что тебе тоже не хватает того, кто понимал бы тебя. А вместе нам будет хорошо. Правда-правда очень хорошо, клянусь!       Человек-в-чёрном и Клоун-в-рейтузах. Убойный тандем. Шкерься по шконкам, Вселенная.       — Я подумаю, — набивает себе цену Флэгг. — Как говорится, я должен взвесить все за и против.       — Окей. — Бобби подтягивает к груди коленки, обхватывает их руками, исподлобья зыркая на Флэгга, склочно требует:       — Ну я наконец получу обещанный мне фокус?! Или и тут продинамишь?!       — Получишь. Конечно, получишь. — Флэгг тихонько выдыхает, облизывает пересохшие губы. — Только ты должен подыграть мне.       Он делает паузу, ожидая реакции, и да, она следует незамедлительно — просияв, Бобби радостно кивает:       — Поиграть и подыграть я мастер! Что я должен буду делать?       — Ну я кину тебе некий предмет, ты должен его поймать. — Флэгг опускает руку в карман куртки. — Только чтоб из рук в руки!       — Может я лучше сразу поймаю тебя? — предлагает Бобби, медленно поднимаясь с пола и вновь включая свои хищные огоньки. — Вместе со всем, что у тебя есть. И прямо в руки, ага.       И белые перчатки наглядно изображают, как это будет.       — Не по правилам, — отбривает Флэгг, и вишнёвый клоунский рот выгибается недовольной скобкой, но всё же Бобби неохотно садится назад на место. О да, игры для этой тварюшки — святое дело. А правила — святая святых для игр. Если, конечно, среди игроков нет английских джентльменов.       Миниатюрный сборник По наконец-то дождался своего звёздного часа и пригодился хозяину так, как не пригождалась до него Флэггу ещё ни одна книга.       — Лови, — Флэгг перебрасывает книжечку в приготовившиеся перчатки, и только тут его запоздало озаряет, что тварь, может быть, не настолько полно копирует человека, чтобы соблюдать такие мелочи, как принципы включения и последовательность организации и постройки человеческих механизмов собственной ментальной защиты. С точки зрения подобного существа эта схема тупа, громоздка, несовершенна и неэффективна… ну или во всяком случае она таковой всегда рассматривалась Флэггом. Люди постоянно совершают эту ошибку — закрываясь, они закрываются от всего, отсекая себя от мира глухой непроницаемой стеной, которая, конечно, сдерживает направляемый на них извне негатив, но одновременно делает их глухими и слепыми и к положительному, поддерживающему, разумному воздействию, которое тоже не может пробиться к ним через этот барьер. И наоборот — на пике счастья, радости, расслабленного довольства, умиления, сочувствия, жалости, интереса люди открываются. Но в распахнутые всему этому (неважно, впускаемому или выпускаемому) двери могут проникнуть и незваные гости.       Да. Но то именно люди. Не имел Флэгг в своей практике опыта взаимодействия с такими как это существами, какая жаль. Остаётся надеяться на верность догадки.       Ловко поймав своими загребущими лапками книжку, Бобби хмурится и неодобрительно морщит маленький нос:       — Довольно занудный автор с весьма скудной фантазией, невыразительным языком, полным отсутствием характеров в произведениях, а также беспросветно монотонной манерой изложения, почему-то преподносимой придыхающими на Хения и его творения поклонниками как Невероятный Авторский Стиль, — изобразив жестом кавычки в воздухе после того, как приложил беднягу По с агрессивной пристрастностью, Бобби смотрит на Флэгга с вызовом. — Только не говори, что это твой любимый писатель, — сурово предупреждает он, — потому что вот ЭТО будет реально заваленным тестом на совместимость.       Флэгг представления не имеет, чем (а также ГДЕ и КОГДА) Великий Отец жанра ужасов смог исхитриться не угодить этому, но смекает, что на Югготе читать такой отстой как По в приличном обществе считается признаком дурного вкуса и зашкваром.       — Ну зато обложка красивая, — мурлычет он, копируя сиропные интонации Бобби, и мягко улыбается в ответ на вишнёвую улыбку Венома.       И одновременно, собрав всё, что он может, швыряет в продолжающее оставаться открытым приёмное окно уже совсем не книгу.       Главное — самому верить в то, что делаешь.       Выходит слишком сильно, на пределе его мета-возможностей, а они больше чем всё то, что способно перенести его тело, и Флэгг никогда раньше не рисковал так перегружать его. В голове взрывается целый амбар фейерверков и начинается досрочное 4 июля, тело оседает бесформенной массой, словно из него за одно движение вырвали сразу весь скелет. Флэгга вот-вот вырубит из эфира, он умоляет себя не терять сознание, и отчаянно пытается зацепиться хоть за что-нибудь, пусть даже за таблицу умножения. Или Эдгара Алана По. И его ворона. Нет, вот теперь Флэгг будет просто обязан прочитать что-нибудь у По, хотя бы чтобы понять — что там в его стиле или сюжетах есть такого этакого, что может травмировать нёхов из других миров.       Флэгг удерживается в сознании, но валится с ног, падает на колени, как истово верящий кающийся фанатик. Единовременно перегруженные все скопом системы организма отказывают одна за другой, а сил на их экстренный перезапуск у Флэгга просто нет — все ушли на произведённый выплеск. Сердце бахает как кузнечный молот, и так колотится в грудную клетку, что, кажется, наставляет синяков на рёбра, и Флэгг даже успевает испугаться, что сейчас оно просто пробьёт ему грудину и выскочит наружу. Давление важно кивает на прощание и стартует в космос, небрежно обронив что всегда хотелось побывать на Плутоне, а хлынувшая ручьём из носа кровь заливает пол целой лужей, НО.       Но расчёт оказывается верным: тварь действительно перестаралась со своей человекоподобностью. И этот просчёт — копируя человека автоматически копировать его на всех уровнях, доступных для её восприятия — она совершала уже не в первый раз. В этом был корень её аномальной привязанности к конкретному человеческому образу — копируя его в первый раз, она бессознательно повторила все его структуры, даже те, смысла организации которых понять не могла. И сейчас — открывшись влиянию Флэгга как человек — она огребает от его удара по-человечески же.       Флэгг даже и не припоминает, что и когда радовало его больше, чем это прекраснейшее зрелище стремительно улетающего пушечным ядром, пробивающим насквозь одну за другой стены, клоуна, испуганно пискнувшего напоследок.       А Флэгг успевает поймать за левую пятку задней ноги давление, снижает частоту пульса — очень вовремя, вокруг сердца уже зона отчуждения, верхняя часть торса как в параличе, и сосуды отказываются реагировать на их прокачку, но он всё равно раз за разом запускает стартер, пока не начинает чувствовать отклик систем.       Ему надо найти способ управлять этим. Раз уж он не может располагать ничем большим, чем тупое человеческое тело, ему нужно придумать как использовать его с максимальным эффектом. Иначе, подводя его в следующий раз, оно просто-напросто его убьёт.       Пока что тело всё ещё сбоит, и Флэгг в своей голове натурально слышит сердитое жужжание пневмо-моторов, сопровождающих прощёлкивание и холостую прокрутку каждого из органов, отказывающихся работать в прежнем режиме. В такие минуты он готов истово ненавидеть всё человечество разом — за собственные несовершенство и слабость, ущербность и уязвимость. И тем не менее, он восстанавливается, когда догадывается отключить более не нужную ментальную защиту. Восстанавливается не так быстро, как бы ему хотелось, конечно, но уж как может. В конце концов ему не впервой с присущей ему самонадеянностью взваливать на себя больше, чем ему физически по силам. Просто в этот раз он подрывает себя гораздо серьёзней. Нет гарантии, что человеческий организм не среагирует в ближайшем будущем в ответ какой-нибудь внезапной подлостью вроде инсульта. Или чего похуже. Где-то на периферии осознания мелькает мысль, что вот так вот кого-то и посещают гениальные идеи типа самовыпилиться при помощи ложки. Чтобы уже закончилось невыносимое вотэтовсё, связанное с привязкой к грёбаному якорю весом под двести фунтов и ростом шесть с третью футов. Но ведь никто не остаётся тем же самым собой после смерти, не правда ли? Проблема в том, что Флэгга не вдохновляет перспектива превратиться в абсолютно безумную Неведомую Ёбаную Хуйню, больше похожую на функциональный механизм с заданной, но слегка съехавшей программой, чем на живого человека с живыми разумом и волей. Упс, Рэндалл Флэгг сказал, что не желает терять свою человечность?! Нет, это не он. Это его порочно человеческий мозг так за него сказал. Хотя надо признать: порочно человеческий мозг способен находить поразительно остроумные и неожиданные решения. Порой. Ещё б этот талант не разбавлялся гормонально-эмоциональными заёбами и белковой зависимостью.       Флэгга опять в который раз подводит собственная самоуверенность — вместо того, чтобы с места взять старт к двери, он с места же, и, собственно, с колен, одним прыжком вскакивает и отправляется по следам улетевшего время летать Клоуна. Флэгг даже не рассматривает вероятность, что убил существо, бывшее поистине уникальным для всех миров Башни, но знает, что разрушить его конкретную форму мог вполне. В принципе, именно это он и пытался проделать. И вроде как даже преуспел.       — Боооообби, — зовёт он, пробираясь через продырявленные насквозь стены и завалы, — эй, где ты, Бобби-более-известный-как-Пеннивайз… я тебя не чересчур сильно поломал, м?       И сам не верит, что непритворно тревожится по этому поводу. Разумеется, нескрываемый жгучий интерес этой твари к его личности тут ни при чём. Хотя это ему и в новинку. Люди реагировали на него всегда: боялись, ненавидели, завидовали. Но никто и никогда не смотрел на него с таким восхищенным интересом, словно он был самой удивительной вещью во вселенной. Нет, не то чтобы это что-то значило для Флэгга, подумаешь — впервые в жизни ощутил что его принимают, со всей его сутью, безоговорочно и полностью. Нет, не в этом дело. Просто уникальные вещи, существующие в единственном экземпляре, не заслуживают варварского истребления. Даже если и питаются человеческими жертвами. Особенно если питаются человеческими жертвами. У Флэгга не было намерения убить неведомую тварь, она была непонятной, чуждой, обидно сильной и завлекательно опасной, но у неё получилось его позабавить. И остаться при этом для него загадкой. Флэгг не так часто встречает что-либо хоть сколько-то загадочное и таинственное, чтобы вот так бездарно им разбрасываться.       — Знаешь, к вопросу о сломанных игрушках… думаю, умный ребёнок в первую очередь избавляется не от сломанной игрушки, а от той, что защемила ему в игре пальцы — чтобы в следующий раз она не оторвала ему руку.       Он видит клочки кружева между камнями, тянет за краешек, вытаскивая кусок воротника. Вон там ещё и ещё, обрывки ткани… самого Клоуна нет.       — Мне будет не хватать тебя, весельчак, — бормочет Флэгг почти с сожалением, и лицо его было омрачается, но на этой трогательной ноте груда камней под ним приходит в движение.       И стыдно признаться, но поначалу Флэгг просто с тупым недоумением пырится на вздыбливающиеся у него под ногами куски разбитой каменной кладки, не понимая, что происходит.       И даже тогда — у него ещё есть шанс собрать жопу в горсть и валить из этих стрёмных ебеней, пока может. Но пирамидка у него под ногами разрушается и осыпается, а Флэггу до зарезу надо удержать равновесие, балансируя на одной ноге. Камень выкатывается из-под ботинка, и Флэгг, лишённый опоры, слетает вниз, едва успевает откатиться в сторону, чтобы не завалило обломками, которые сыпятся со склонов клоунского кургана.       Это муравьиный лев! — некстати подключается, нервно похихикивая, внутренний нагнетатель.       Но хуй там, а не муравьиный лев, всё намного хуже.       Большой кусок стены отброшен в сторону, и в провале между камнями показывается огромная сегментированная морда, при одном взгляде на которую Флэгга во-первых посещают ассоциации с хелицеровыми (и те самые клешневидные хелицеры как раз сейчас пребывают в активном движении), а во-вторых, ещё больше тянет опять сблевать. Впрочем, раньше всего и прежде всех он всё равно вспоминает Мордреда. Алого Принца Мордреда Дискейна, проклятое дитя четырёх родителей. Мальчика, рождение которого Флэгг наблюдал своими глазами и ими же накормил его перед своей смертью Флэгг думает о Мордреде, потому что видит не что иное, как паука, гигантского паука, просома которого уже выбирается из-под завала. Ногощупальца — педипальпы — деловито отшвыривают в стороны мешающие камни, ходильные ножки, хватаясь за края, уже подтягивают, поднимая наверх, массивное тело.       — Да вы блядь издеваетесь… — Флэгг не может сдержать смех и не может перестать смотреть, перекатывается на задницу, отползая от паучьей горки спиной назад, приподнявшись на локтях, и отталкиваясь ими и ботинками от пола.       И в принципе он всё ещё может. Может успеть свалить. Может — если перестанет зачарованно любоваться на то, как паук выкарабкивается из-под завала на вершину несостоявшегося могильника. Наверное, если бы паук сразу устремился к нему, Флэгг бы чисто на рефлексах (и неприятных воспоминаниях) дал дёру, но паук стоит, замерев на краю как изваяние. Да, Флэгг не отрицает, что оно с Мордредом схоже немногим более, чем ничем. И того и другого можно назвать паукообразным, вот, вроде бы, и всё, на чём сравнение этих тварей можно и завершать. Просто болезненное отношение Флэгга поменяло в его мозгах картинку. Он не знает, как выглядит это существо в объективной реальности, и не станет утверждать, что вообще имеет смысл говорить о ней применительно к нему. Оно в принципе может жить в каком-то своём измерении. Крайне ограниченный зрительный аппарат человека, как и вся система органов чувств — они просто не обладают тем, что могло бы использоваться для адекватного восприятия. Флэгг думает что, возможно, яркий холодный свет более всего соответствует настоящему виду этого «оно», но реально имеющихся у него знаний не хватает даже на то, чтобы попытаться представить это. По сути оно вообще едва ли является пауком, но, наверное, это единственное, с чем его возможно соотнести. А учитывая личный печальный (и печально физический) опыт Флэгга, логично, что паук — это самый первый вариант, что пришёл ему в голову. К тому же должен же он как-то обозначать данное создание. Хотя для просто паука у этой твари как-то многовато всего. Ходильные ноги крепкие и длинные, но помимо них Флэгг различает до хрена дополнительных передних конечностей — не то антенны, не то щупальца, шипы или хелицеры, педипальпы и клешневидные сегментированные отростки… и, смешно говорить это о пауке, но у этого существа великолепная фигура — в смысле, очень гармоничное и пропорциональное телосложение. И оно просто убийственно грациозно. Флэгг даже не без чёрного юмора думает, что как паук эта тварь гораздо более привлекательна, чем «Бобби Грей» — как человек. Баланс, как всегда, всё дело в правильном балансе и грации, леди и джентльмены. Не забываем про это, не забываем. Баланс соотношения просомы и ортосомы, если продолжать использовать паучью терминологию — трагичная история взаимоотношений с Мордредом спровоцировала своеобразное отношение к арахнологии. Проще говоря, головогрудь и брюшко — они уравновешивали друг друга без доминирования, и поэтому наверное, для паука или даже ракообразного — для их земных вариантов — тварь была преступно красива. А ещё у Флэгга возникла неизъяснимая уверенность, что она, стоя там, на вершине своей горы, намеренно даёт рассмотреть себя.       На этой неоднозначной мысли Флэгг приходит к выводу, что с пауками у него традиционно как-то не оч складывается, и что наверное, благодарной публики из него для паучьего перформанса не выйдет. Это сразу включает режим «рвём когти с места в карьер». И Флэгг заметно расстраивает своим поведением Паука, который, бодро семеня своими сильными быстрыми ножками, устремляется за ним в погоню.       Флэггу почти удаётся добраться до двери. Ключевое слово — почти. Он, увы, забывает про одну чисто паучью фишку. Наверное, тоже следствие отсутствия опыта — Мордред таких штук не проделывал. Алый малыш — в ту пору, когда расправился с зазевавшимся Флэггом — был слишком юн, голоден и не развит для подобных лайфхаков. К слову, он вообще не дожил до возраста их освоения, скоропостижно и трагично скончавшись.       Что-то обвивается вокруг лодыжки, стягивается петлёй, ногу обжигает острой болью, а затем следует сильный рывок, и Флэгга отбрасывает назад. Он едет по полу на животе, разумеется, тот оголяется, и Флэгг тут же обдирает его о имеющиеся в количестве неровности стыков бетонных плит, остервенело дрыгает ногой — в попытках как избавиться от врезающейся, вплавляющейся в его плоть петли, так и одновременно понять, что это за херь, внезапная как онкологический диагноз. Запаниковавший и шокированный болью организм, мотивированный тем, что определяется как инстинкт самосохранения, именно что инстинктивно уклоняется от боли, запуская механизм противодействия посягательству на себя. Но нет, Флэгг тут же чувствует опасную вибрацию ментальных щитов, чья защита снижается из-за отвлечения ресурсов Флэгга на область других задач: у него элементарно не достаёт сил. Всё та же смешная проблема: Флэгг привык, что ему необходимо противостоять либо ментальной атаке, либо физической. Не прокачал собственный скилл защиты повышенного уровня по обоим направлениям параллельно. И он опять делает выбор в пользу разума. Перейдя на ручное управление, сознательно отключает физическую защиту, перенаправляя всю энергию на поддержание прикрывающих сознание щитов. А они уже дрожат под таранящими ударами долбящейся в них твари.       П Р О Ч Ь.       Тварь отбрасывает от него ударом центрального щита, и тут же ногу сводит болью — Флэгг думает, что, возможно, резекция без наркоза ощущается подобным образом. Мысль, что сейчас грёбаный жгут просто тупо перепилит ему ногу не так чтобы хорошо поддерживала морально.       О да, отставить панику. Иногда нужно уметь практиковать отстранённый подход, как будто речь идёт не о тебе-любимом, а о ком-то стороннем. Невероятным образом Флэггу достаёт собранности не хватать руками намертво прикипевшую, казалось, к мышцам и сухожилиям петлю, он обёртывает ладонь полой куртки, хватается за прочный, но тонкий жгут, и стискивает зубы, зная, что боль будет дикой. Ёбаное человеческое тело, ага, слишком нежное и несовершенное. Неудобное, непрактичное, легко приходящее в негодное состояние. Почему человеческое, Мусорный Бак?! На раздаче кончились другие, как раз когда Флэгг в очереди стоял?!       Флэгг отдирает этот жгут от своего тела — увы-увы, в один рывок он это проделать просто не рискует, боясь, что сам себе ампутирует таким образом конечность: нить, прорезав мягкие ткани, приросла к кости как расплавленный пластик. Так что приходится проделывать процедуру в несколько этапов, и да, эта блядская паутина действительно прочно вплавилась в его тело, и её нужно отрывать по живому. Уже в середине этого увлекательного процесса он на грани вырубания от того, что очень близко к его представлению о болевом шоке. Он почти снимает эту поймавшую его петлю, хотя у него трясутся руки, стучат от напряжения зубы, и темнеет в глазах. Но тут повторяется всё то же залихватское «вжух» в воздухе, и второй жгутик болезненно прилипает к правому запястью, оборачивается вокруг него, а потом натягивается в противоположном первому направлении, и натягивает и самого Флэгга. Прежде чем до Флэгга доходит, что тут готовится произойти, это ощущение обжигающей, как кислота, хватки повторяется на левой руке, и теперь его тащит вперёд и в сторону, а руки разводит как крылья самолётика. Логичным завершением ещё один жгут цепляет вторую ногу, фиксируя Флэгга на полу в позе морской звёздочки, и это смешно (нет, на самом деле — нет), но Флэгг думает что наверное именно так чувствует себя попавшая в сеть паука муха.       Меж тем Паук развивает бурную деятельность, и, бегая по стенам и потолку, и выстреливая нить за нитью, сплетает на скорую руку небольшую сеть, соскакивает — не без изящества и всё той же странной, на грани непристойности, грации. Останавливается перед Флэггом, придирчиво рассматривая результат своих стараний.       — Я убью тебя, блядская ты тварь! — Флэгг орёт во всё горло, больше по той причине, что ему надо тупо поорать.       Он не может выносить боль от этих прикипевших паутиновых нитей, но его гордости претит просто кричать криком боли, как новорожденные детёныши морского котика, с которых прокачанные забойщики сдирают ценные бельковые шкурки заживо.       — Я убью тебя, тварь, клянусь, клянусь, я выпотрошу тебя, вытрясу всю твою ёбаную паучью требуху, порублю твой труп на части, сожгу, развею пепел по ветру и разнесу на атомы все следы твоего пребывания на земле!       Паук виновато переступает с лапки на лапку, наклоняет голову набок.       Флэгг, чувствуя, что он в паре глотков чая от того чтобы забыть про гордость навсегда, и начать просто выть в голос, обрывает свои угрозы и обещания. Вспомнив Мордреда, заставлявшего его вырвать себе язык, Флэгг снова испытывает позыв блевануть, и заходится болезненным кашлем. Это смешно (вот вообще ни разу НЕТ), но Паук стоит понурившись и выглядит таким пристыжённым и удручённым, как будто не он тут сделал всё, чтобы причинить Флэггу как можно больше страданий. И что самое смешное — Флэгг ощущает его сожаление. И Флэгг в этом с ним солидарен — ему себя тоже очень, очень, очень жалко. Вот что такое, ну почему каждая его смерть должна быть испитой до дна чашей мучительных пыток, для закалки духа, что ли?!       Немного побегав кругами, Паук снова расстроенно останавливается перед Флэггом, который рыдает, вися в паучьей паутине:       — Тупая ты тварь, я же сейчас просто сдохну, ты понимаешь, что я блять просто возьму и СДОХНУ, вот и все блять твои игры, сиди тут потом с моим трупом, охуеть как весело и увлекательно, правда?!       Ну кто знает, может, и впрямь, в рейтинге весёлых ДЛЯ ПАУКОВ вещей это самая верхняя строчка хит-парада. К тому же труп можно съесть. А пожрать это существо точно не дурак.       Паук подпрыгивает и мечется от стены к стене, бестолково и суетливо, как будто пытается что-то срочно придумать. И Флэгг не может перестать видеть в нём Бобби Грея, с его мимикой, жестами и движениями. В человеческой форме это существо сейчас бы непременно заламывало руки и причитало на все лады, и прижимало изящную ручку в белой перчаточке к груди, к глазам, к сердцу, к жопе. И у Флэгга возникает ощущение, что нет, его смерти эта тварь не планировала, и вообще она искренне огорчена порчей своей игрушки.       В пару приёмов Паук сплетает маленькую сеточку, натянув её между полом и потолком, сквозь мутную пелену слёз и боли Флэгг видит как на ней повисают густыми потёками струи густого секрета, которым выстреливает в неё Паук одной из своих ложноножек или ложноручек. Поправка: одной ложноножкой-ложноручкой, которую запросто, при желании, можно принять за половой член (который, в свою очередь, ещё хрен знает как должен выглядеть). Флэгг не успевает разглядеть эту штуку, его сейчас больше занимает собственная анатомия, но да, увиденное напоминает ему какой-то имеющий отношение к репродуктивности орган. Так что произведённое действие отсылает и само по себе, и в контексте.       Да что ж за день-то такой сплошной пиздец. Что за день. Сглазил, что ли, кто.       — Да, я даже и не сомневался, — кричит Флэгг хрипло, обливаясь ручьями слёз, теперь уже не только от боли, но и от жгучей обиды, и вот это ТОЧНО смешно, — даже не сомневался, что ты там уже обкончался, грёбаный садист! Что, встаёт только на жесть и страдашки?! Для остального-то ты чересчур примитивно организованная биологическая масса?! Уууууууу…       От Паука прилетает молчаливым укором. Подняв лапки с утолщениями на последних сегментах, Паук собирает потёки с сетки в какие-то естественные мешочки своих луковичек, которые значительно увеличиваются в размерах, и возвращается к Флэггу.       Припася для него подарочек.       — Ну сейчас! — от негодования у Флэгга даже второе дыхание открывается, и снова просыпается воля к сопротивлению.       Он возмущённо отворачивается от осторожно тыкающегося ему в губы органа с двумя выносными придатками: один из них явно какое-то подобие ёмкости, куда тварь набирала не выясненного происхождения и назначения жидкость, второй — отросток, вида… самого неприличного, и Флэгг решительно не желает ничего подобного в такой близости от своего рта. Однако именно туда Паук и настроен запихать своё грёбаное щупальце. Но Флэгг сжимает зубы так, что крокодилы отдыхают (тираннозавры тоже), и заставить его разомкнуть стиснутые челюсти можно только оторвав нижнюю. Флэгг не уверен, что ему прямо совсем не стоит ждать чего-то в этом роде, но да хуй там с ним, что бы ни происходило, пусть бы оно уже закончилось. Ментальную защиту скребут острые когти, и она неминуемо начинает слабеть по мере того как паутина постепенно перепиливает кости, выматывая примитивно болью. И Флэгг уже мысленно сдался, и удерживает щиты только для последнего рывка, на который он уже не уверен что хватит сил — выбросить сознание из тела. В никуда. Во тьму, которая никогда не откажется принять его. Но тело прекрасно понимает, чем для него закончится такое разделение, и… и оно просто не отпускает его. Оно хочет жить, вот в чём печальная фишка человеческого существа — тело хочет жить даже без глаз, языка, или конечностей, у него своя, физическая логика и свой смысл. И это смешно — но Флэгг понимает, что его тело просто не отпустит от себя его сознание.       Ну, упс. Н Е С У Д Ь Б А.       В рот снова что-то пихается.       Сам себе отсасывай, злобно отправляет Флэгг мысленный посыл, понятия не имея, достигнет ли это простенькое пожелание Паучьего мозга.       Как оказывается — вполне.       «Тупица» — Флэгг даже забывает на мгновение о своих муках, сообразив, что только что слышал в своей голове голос твари. В панике проверяет все щиты, которыми огородился для защиты, как тевтонцы орденоносным клином свиньёй. С облегчением чувствует истекающее горькой желчью сожаление твари: пробиться через мета-оборону Флэгга у неё не получается, хотя она настырно повторяет свои попытки штурма. Но всё, что у неё вышло в итоге — это заставить его слышать себя. Это ничего, это пустяки. Главное — додержать заслон до физической смерти.       «Ебать ты тупица»       Паук забегает к правой руке Флэгга и деловито выплёвывает ему на запястье несколько капель из луковичной ёмкости, и Флэгг на всякий случай заранее вопит от боли.       Вот только боли не следует. Наоборот. Боль от впаявшегося в руку жгута исчезает. Сама рана не зарастает, след от жгута на месте, и, что особенно грустненько, похоже, кость перепилена адской нитью почти полностью. Но. Но боли нет. Паучья жидкость действует как анестетик. Больше даже: паутина перестаёт липнуть как блядский паразит, и теперь просто смыкается на почти-обрубке руки (безжизненно повисшая почти отделённая от запястья кисть не делает конечность полноценной) и плотно затягивается на запястье. Не плавит ткани и не пытается притвориться составной частью Флэгговых жил и костей.       Вот. Как показательно, посмотрите, дети. Даже безмозглая паутина не желает быть частью чего-то столь убогого, как человеческое тело. Потому что ни на хуй оно никому никуда не впёрлось. Просто ни на хуй. Двойка вам по биологическому проектированию, неуважаемые создатели человечества, у вашего творения проёб на проёбе и проёбом погоняет.       Флэгг пристально смотрит на свои руки. Зрение намного яснее, когда уходит ранее затуманивающая его боль. Ну, что… Итак, руки. Им немного хуже, чем «ебать какой ужас». Душераздирающее зрелище. Как будто в салоне тату мастер, набивавший ему браслеты, малость переусердствовал и выжег по кругу глубокие, перерезавшие кость, борозды. Кисти рук ничего не чувствуют, полностью онемев, и даже не могут шевельнуть хоть пальцем. Что там, Флэгг вообще не решится утверждать что они ещё живые. Ожог оплавил плоть, запекая сосуды, но на пол-дюйма выше — и Флэгг имел бы неплохие шансы истечь кровью. Впрочем, без кровоснабжения кисти первые в очереди на окончательную ампутацию. И это ещё Флэгг не смотрел что там с ногами — а ступней он тоже не чувствует, и, вероятнее всего, по той же причине. У Флэгга темнеет в глазах, когда он думает о том, как будет восстанавливаться, и понимает, что — никак. С такого уровня повреждений ему ещё не приходилось восстанавливаться.       «Разберёмся» — Паук перебегает ко второй руке, и так же прыскает своим соком на неё, а после перебирается к ногам.       — А нельзя было это сделать ДО того, как ловить меня в свои сети?! — воспрянув духом, Флэгг начинает качать права и предъявлять претензии раньше, чем тварь заканчивает свою акцию милосердия. Ну да. Неиссякаемый оптимизм. Который помогал держаться, пока его поедали живьём.       Паук замирает. Смотрит на него. Флэггу кажется что он вот-вот наморщит нос как Бобби Грей.       «Нужно было успеть... остановить тебя» — с небольшой запинкой отвечает Паук, и, продолжая отыгрывать роль медсестры, принимается за ноги.       А, ну говно вопрос тогда, конечно, это прямо обоснуй и оправдание для подобных свиноёбств, базара нет.       — Сейчас в них какая необходимость?!       «Не дают тебе наделать глупостей»       Кажется, от злости закружилась голова.       — Я не муха, — силясь не скатиться в скандальный тон и пререкания, извещает Флэгг. — Я не муха, чтобы отрывать мне крылышки и лапки, мешая сбежать! Я не муха!       «В курсе»       — Тогда почему я должен висеть в твоей паутине?!       «Почему нет, тебе идёт»       — Я не хочу.       «Я хочу»       А, логично. Ну, вот и поговорили. Грек грека встретил.       Паук делает вокруг него пробежку, замирает, оценивая состояние и результаты своей работы. Осторожно подбирается поближе. Щупальце снова нерешительно, даже как-то вопросительно, тычется Флэггу в губы, гладит и трётся о них, намекая, что неплохо бы пустить его внутрь. Флэгг без энтузиазма глядит на шестичлениковую конечность, последний сегмент которой — тарсус, преобразованный в цимбиум. Чисто паучья анатомия, прямо классическая, и щупальценожка вообще ничего общего не имеет внешне с мужским половым органом, ииииии… и нет, нет, блять. Самовнушение просто не работает, хоть ты тресни. Тот мозг, Великий Управитель, тот самый «холодный разум», которым так нравится козырять Флэггу, обличающим жестом указывает на хорошо наполненный бульбус, украшающий кончик гибкой лапки. Этот толстенький вместительный мешочек очень даже напоминает поджавшуюся на морозе мошонку. Учитывая, что оканчивается он продолговатым придатком, через канал которого, должно быть, выводится содержимое его резервуаров, что бы там ни входило в состав этого содержимого, и для чего бы оно ни выводилось, воспринимается вся эта анатомическая конструкция просто пиздец как однозначно.       Эмболюс — тот самый придаток красивой цилиндрической формы — как раз сейчас мажет своей влажной нежной верхушкой по губам Флэгга, не оставляя никакого простора для фантазии.       «Съебись. От меня. Нахуй. Со своими. Тентаклями!!!» — максимально отчётливо транслирует Флэгг, на что получает деланно безразличное: «Регенерация. Снаружи оно действует медленнее, надо глотать», рычит от бессильной ярости и несодержательно, но витиевато матерится.       Грёбаная тентакля, пользуясь тем, что он разомкнул наконец-то губы, проворно юркает внутрь, подхватывает его сердечный ритм, пульсируя в такт, цибмиус напрягается, собирая все свои части в единую и объёмную луковичку, и чуть увеличивается в размере, заполняя весь рот. Луковичка из влажной становится мокрой, мешая свой сок с прибывающей слюной и, прежде чем Флэгг успевает подавиться всем этим, выстреливает тугой струёй густой и вязкой жидкости прямо ему в глотку, после чего стремительно выныривает наружу, отчего Флэгг непроизвольно дёргает горлом и благополучно проглатывает при этом всё, что в него спустили.       Паук чуть отбегает назад, опять замирает — этому существу отлично удаются статичные позы, когда его как будто на стоп-кадр ставят, оно просто фиксируется посередине движения, не шевелясь, как заморозившись. Впору картины с него писать.       Обалдевший от неожиданности Флэгг чувствует странный привкус проглоченной паучьей жидкости — нет, ничего криминального, ничего болезненного, ничего неприятного, даже наоборот, но как избавиться от ощущения, что тебя банально заставили отсосать?! Он раскашливается, матерится, пытается отплеваться, а во рту заново сухо и плюнуть просто нечем, и он во второму кругу принимается ругаться, чуть не плача от обиды. А эта мудацкая тварь просто складывает свои мудацкие лапки, и, подобрав их под себя как котик, благодушно устраивается напротив Флэгга в характерной для котиков позе «курица на яйцах». Взирая на Флэгга с умилением.       Флэгг заканчивает убиваться по своей поруганной девичьей чести, когда видит действие регенерирующих свойств проглоченной им субстанции: повреждённые ткани на обеих руках восстанавливаются, уже наращивая новые слои и постепенно подтягивая пока что ещё безвольно свисающие кисти. Мелькает шальная мысль подоить Паука как корову, и набрать его «молочка» для использования в случаях необходимости экстренного исцеления. Иногда Флэггу не хватает осторожности, ему бы не помешало иметь под рукой живительный эликсир, хранимый в межпространственной зоне в шаговой доступности.       Он чувствует ментальное одобрительное поглаживание по волосам, и вспоминает, что всё ещё висит в паутине. Отдёргивает голову от невидимо гладящей его ладони, концентрируясь на удерживающих тело над полом нитях. О, гляньте-ка: насколько проще это делать, когда когда тебя не отвлекает боль! А это подводит нас к чему?! Правильно! К тому, чтобы в очередной раз попиздострадать на тему грёбаной человеческой физиологии. Ну в самом-то деле, это же прямо пиздец как обидно — что такая наитупейшая вещь, как банальный болевой синдром, так радикально способна влиять на возможности человека, превращая его в беспомощное и бесполезное животное. В ту же топку и человеческие эмоции — в частности, состояния растерянности или удивления, при которых ты соображаешь чуть лучше чем совсем нихуя. Это не так уж отличается от боли по силе воздействия, если честно. Тоже способно дезориентировать на отлично. Фишка в том, что Флэгг неплохо изучил людей, и ему кажется, что в них едва ли найдётся то, что может оказаться сюрпризом для него. Но вот с космическими пауками он так-то не сказать чтоб много общался. И эта тварь поэтому с такой лёгкостью ставит его в тупик: она раз за разом рвёт ему шаблоны. Разве что взять этот приём на вооружение, и ответно порвать шаблоны ей самой.       Но пока Флэгг ограничивается тем, что рвёт паутину — просто разрывает все удерживающие его нити за один раз и падает вниз. Тут же перекатывается, вскакивает, отступает назад.       Паук тоже расправляет свои лапки, поднимаясь с пола. И это невыносимое существо ещё и устраивает кошачьи потягушки: вытянув вперед две ходильные ножки, отклячив зад и изобразив нечто наподобие классического кошачьего прогиба. При этом оно немного забывается, что формы-то у него совсем не кошачьи, и всё то, что у кошек выходит мимимишно, на пауке смотрится как «ну, э». Наверное, уж очень ему хотелось — для того чтобы позаигрывать с Флэггом — позаимствовать приёмы более подходящего для флирта биологического вида. Хотя, может Флэгг и напрасно отказывает ему в коварстве — возможно, оно не настолько наивно, и возможно оно сознательно переносило традиционно вызывающие умиление характерные приёмы поведения на, казалось бы, совершенно не подходящую для них форму. Опять разрыв шаблонов, ага — ведь это уже несколько раз догоняло Флэгга, сбивая его с толку — и когда он удивлялся самому себе, находя Паука красивым, и когда определял его движения и позы как грациозные.       Флэгг не собирается показывать, что на него как-то действует попытка паука изобразить из себя котика, он с демонстративным раздражением стряхивает с себя остатки паутины, и не менее демонстративно осматривает свои щиколотки, проверяя, как идёт зарастание ран на изувеченных участках.       А ещё он раздосадованно думает, что нелегко поддерживать реноме альфа-самцовости, когда над тобой крайне доминантно нависает такая тушища.       У пауков если особь крупнее, то она, как правило, вообще самка, в утешение себе припоминает он, и что-то в этом постулате его немного смущает. Но ведь он прав — самки пауков зачастую крупнее самцов своего вида. Иногда даже в десятки раз. Иногда… А. Вот что смущает. Что те самые самки часто используют тех самых самцов для восполнения своих энергетических затрат, причём после того, как…       Шестое и седьмое чувства молча и синхронно указывают Флэггу на дверь, подразумевая что не пора ли нам пора. Флэгг молча смотрит на дверь и взвешивает.       Недовольный тем, что Флэгг опять вострит лыжи, Паук решительно пресекает его планы побега, натягивая сеть на пути к двери. Даже не думай, говорит Флэггу это действие, но он твёрдо намерен покинуть эти чертоги. Правда, хотелось бы переходить к активности уже когда его не будет отвлекать собственное физическое состояние, а оно пока что не безупречно. Боли нет, но ощущения не сказать что приятные, и почему-то зверски хочется есть. Побочный эффект исцеляющего эликсира — регенерирующее на высоких скоростях тело энергию расходует тоже ускоренно. А есть здесь нечего. Ну, разве что вон, Паука сожрать.       Флэгг получает чувствительный ментальный щелбан.       «Это против твоей природы»       — То, что ты со мной сделал — против моей природы! — фыркает Флэгг злобно.       «Ещё не сделал, только готовлюсь» — вот это сейчас точно звучит как медовый голосок задумавшего пакость Бобби Грея, всея шутника славного города Дерри, и Флэгг лихорадочно старается побыстрее сообразить, что эта тварь ещё могла для него припасти. И одновременно украдкой пробует силы на паутине — не реаловой на этот раз, а той, что там, в мета-мире, преграждает доступ к двери. Блядский Бобби Грей в голове хихикает и говорит что это так не работает.       «Расслабься и получай удовольствие»       Флэгг уже открывает рот, чтобы спросить — от чего, блять, он должен его получать-то, не от того ли, что его чуть не оставили без рук и ног и практически принудили практически к минету. Но он так и остаётся стоять с открытым ртом, потому что кото-клоуно-вампиро-оборотнический паук выделывает какие-то донельзя несуразные коленца, сродни ритуальным танцам самого всратого толка. И эти его хореографические экзерсисы исполнены всё той же поразительной, дьявольски порочной грации. Несколько секунд Флэгг округлившимися глазами смотрит на это безобразие. А потом вспоминает, при каких обстоятельствах пауки прибегают к танцам. И чем это заканчивается для второго участника обстоятельств. И он срывается. И в психологическом смысле (помним про грёбаный человеческий организм и его грёбаные процессы, тонкие душевные организации, совершенно не стальные и не стабильные нервы, и прочие кони с индейцами). И в прямом — срывается с места. Зная, что всё равно ему никто не даст добраться до двери.       Никто и не даёт.       Невероятно, насколько проворной и быстрой может быть эта громоздкая махина. Особенно когда проголодается. А голодная она, судя по всему, всегда.       — Отъебись от меня! — надрывается сцапанный Флэгг, пока его, ухватив за ноги, целеустремлённо волокут по полу. — Я несъедобный, несъедобный, блять, ты отравишься если сожрёшь меня!       Для начала его швыряют в угол — лениво и многообещающе. А потом грёбаный монстр просто-напросто подминает Флэгга под себя. Бестолково (о нет, на самом-то деле далеко НЕ) суча клешнями и ногощупальцами, тварь шарит по его телу, раздирая одежду и стаскивая её кусками один за другим. С педантичной тщательностью отставившего мизинец ПП-эстета, манерно очищающего банан. Хелицеры твари как-то суетливо-судорожно скребут по спине, бокам, бёдрам, расцарапывая кожу острыми коготками. Процесс перестаёт быть похожим на ритуал очистки плода от кожуры перед собственно съедением этого плода, когда какая-то из клешней (или какая-то щупальца), небрежно скользнув по ложбинке между ягодицами, притормаживает на секунду, словно раздумывая, и, доскользив до входа, вдруг решительно начинает протискиваться внутрь.       В жизни Рэндала Флэгга нечасто бывали ситуации, когда он лишался дара речи. Если уж начистоту, это было всего единожды — когда его язык всосал в свой прожорливый рот малыш Мордред, и, по детской привычке сначала поиграв с едой, оторвал и с аппетитом сожрал. Вот на то недолгое время до своей смерти Флэгг именно что и лишился дара речи — по причине лишения средства речи. Спасибо ещё, что видеть всего этого трэша он уже не мог. Распомнить бы ни за что не получилось. Достаточно памяти об ощущениях отрываемого по живому куска плоти, вырвать который самостоятельно у Флэгга так и не вышло, как он ни старался: только чуть надорвал корень, продлив свои страдания. Выковыривать из орбит собственные глаза было адски больно и страшно, но это хотя бы избавило от участи видеть, как маленькая тварь жрёт его по частям.       Сейчас средство речи в распоряжении Флэгга, но дара речи он таки опять лишается. Второй раз в жизни. И тоже из-за паука.       Вы вообще вот как, часто пытаетесь трахнуть свой обед перед тем, как его съесть?! Мордреду, несмотря на всю его ублюдочность, такое в голову не пришло. Может, правда, только потому что он ещё не достиг половой зрелости.        Флэгг вдавливает бёдра в пол, уходя от проникновения, давится криком, потому что мандибулы твари сходятся у него на затылке — прихватывая кожу не болезненно, не травматично, даже с некоторой игривостью, почти ласковостью, которая, правда, в контексте происходящего больше смахивает на издёвку. Впечатление, что это какой-то особого сорта глумёж усиливается, когда трёхчлениковые хелицеры в форме клешней беззастенчиво вклиниваются между полом и пахом Флэгга и вкрадчивыми движениями начинают поглаживать его член. Эти клешни совсем не такие как у крабов или омаров. Их хитин мягкий и упругий, и сами они гибкие и вёрткие, очень подвижные. Очень старательные. Очень умелые. Откуда, интересно, подобные навыки у этого создания, оно что, практикует такие развлечения на постоянной основе?! Ну и тогда тот пиздёж Бобби Грея про «разучился флиртовать» — это чистой воды кокетство. Клешни обхватывают член Флэгга очень аккуратно, едва ли не нежно. Пробегаются по всей длине ствола, щекочут чувствительный шовчик с обратной стороны, опускаются к мошонке, ещё осторожнее и аккуратнее прихватывают каждая по яичку, и Флэгг со свистом втягивает воздух сквозь сжатые зубы. Он, конечно же, собирается заорать на эту тварь, потребовать прекратить, просто от растерянности никак не сообразит, что сказать. И клешни-то мягкие, да, а вот приводящие их в движения мускулы ощутимо сильные — Флэгг чувствует и это, и то, как сильно Паук сдерживает эту силу. Они снова обхватывают член Флэгга — плотно и крепко, двигаясь вверх-вниз в размеренном темпе. И они намеренно позволяют себе небольшой перебор. Чуть-чуть, самую малость. Время от времени сжимая чуть сильнее, доводя — не до полноценной болезненности ощущений, конечно, но давая понять, что могут причинить боль — максимально приближаясь к этому пределу, останавливаясь тогда, когда у Флэгга уже ёкает и обмирает всё внутри от страха. От иррационально приятного страха, который посылает дрожь побежавших по телу сладких мурашек. Вверх-вниз, вверх-вниз, и — осторожное сжатие, как слишком тесное объятие, и оно становится всё теснее и теснее, и — каждый раз — Флэгг понятия не имеет, в какой момент это остановится, и дойдёт ли до зоны дискомфорта от боли, или, вплотную притираясь к этой опасной границе, смилостивившись, отпустит его. До следующего раза, когда клешни опять сожмут с плотоядной жадностью, добиваясь, чтобы Флэгга трясло от их мучительных ласок, чтобы то пробирало ознобом, то бросало в жар, и поджимались пальцы на ногах и яйца в напрягающейся мошонке. На минуту словно бы давая ему передохнуть, они соскальзывают и перебираются выше, легко делят на двоих его соски, и вот на них наглядно (в смысле, ощутимо) дают понять, как они могли бы обойтись с его членом. Не ожидавший подвоха Флэгг едва успевает перехватить собственный вскрик, когда сперва легонько прощекотавшие ему по груди гибкие лапки чуть зажимают клешнями его соски, нежно покручивая из стороны в сторону, а после того как он закусывает губу, чтобы ненароком не сорваться на писк или скулёж, вдруг с силой сжимают, так, что самые тонкие и короткие волоски на его теле натурально встают дыбом. Член тоже стоял бы дыбом, если бы Флэгг не вжимался им упрямо в пол. Такое уклонительство кажется Пауку чем-то неподобающим, ещё одна пара конечностей подлиннее решительно подхватывает Флэгга под бёдра и приподнимает над плитой, с которой он старается срастись в единое целое. Напрасные старания — теперь его держат на весу, заботливо помогая его члену распрямиться во весь рост и лишая самого Флэгга возможности что-либо отрицать. Вернувшиеся к члену клешни повторяют на нём свои манипуляции с сосками — сжавшись с двух сторон, покручивающими движениями перемещаются по и против часовой стрелки. Стремительно поднимаются к ставшей почти болезненно чувствительной головке, едва касаясь её, потирают нежную кожу, заставляя член дёргаться от этих прикосновений. И принимаются дразнить, то слегка поддевая крайнюю плоть своими изящными коготками, то забираясь ими под неё и чуть оттягивая кожу, то чуть поскрёбывая головку и как бы ненароком залезая в отверстие уретры.       У Флэгга едет крыша в бесплодных попытках постичь логику и мотивацию того, что это создание творит. Просто едет крыша. Вот потому у него и эрекция. Типичный переход для психа. Всем же известно, что психи в своих палатах с обитыми войлоком стенами дрочат с утра до вечера.       — Я буду жаловаться в Межгалактическую Ассоциацию энтомологов! — выкрикивает Флэгг.       Он просто пробует варианты. Пробует «выбить себя» — по аналогии с электрическими пробками, которые выбивает при скачках напряжения и перегрузке проводки. Потому готов выкрикивать глупости, оскорбления, угрозы, доводить ситуацию до абсурда или спровоцировать эту тварь на очередное причинение боли — тварь это точно очень хорошо умеет. Флэгг не ошибся, когда диагностировал ей садистические наклонности.       Покрутив бёдрами, он яростно выворачивается из удерживающей его на весу хватки и снова приникает к плите. Намерение под шумок этого действия попутно раздавить беспардонной твари парочку её самых наглых лап реализовать не выходит. Паук предугадывает его планы и благоразумно отдёргивает от Флэгга маленькие хелицеры-клешни, так задорно управлявшиеся с его членом. И, кажется, решает сменить точку приложения своих усилий. Пока Флэгг вертится под прижимающим его весом, ёрзая и елозя по плите (и как результат дополнительно стимулирует свой член ещё и натиранием), клешни переключаются на его задницу, и Флэгг просто заходится от негодования:       — Блядская озабоченная тварь! Твоего блядского кабака в твоём блядском городе не достаточно для решения вопросов твоего недоёба?!       Бобби Грей откровенно ржёт в его голове. Ну да. Недоёб у блядской озабоченной твари, а стоит во всю длину у Флэгга. Так всегда бывает, это нормальная реакция жертвы, всё правильно, всё, как должно.       Я просто толерантен, старается реабилитироваться хотя бы сам перед собой Флэгг (отчасти надеясь, что что-то из этого будет уловлено Пауком, который, такое подозрение, как-то свято уверовал в то, что понравился Флэггу). Я ПРОСТО всегда и ко всем очень непредвзят. Я никого и ни в чём не дискриминирую по расово-видовому признаку, даже набивающихся мне в любовники пауков. Я всегда открыт всему новому и неизведанному.       Новое и неизведанное как раз стремится войти там где открыто, и Флэгг, рискуя свернуть себе шею, бросает несколько испуганный взгляд через плечо. Потому что сейчас ему в задницу тычутся не маленькие упругие клешни, а нечто… более классической формы. И когда он с лицом совы смотрит на этот лезущий в него орган, он видит нечто чрезмерно большое, чтобы поместиться внутри него, ничего нигде не разорвав. Впихнуть невпихуемое. Паук легкомысленно самоуверен, и, как баллистическую ракету наводя свой… вотэтовот, в общем, на стратегическую цель в виде ануса, однозначно примеривается с молодецкой удалью вбиться в неё с одного удара.       — Е Б А Т Ь.       Обозрев масштабы бедствия, а главное — прикинув для себя последствия этого бедствия — Флэгг обнаруживает, что сказал это вслух.       Тут же с истерическим смешком поправляется:       — Не меня! И не тебе!       Почему-то вид странной даже для паука конечности вызывает какие-то смутные ассоциации с эндопаразитами (или в данном случае уместнее говорить о сверхпаразитах?), и Флэгг собирается развить эту мысль, ибо в ней скрывается нечто очень его тревожащее, но ему мешают додумать её до логического завершения.       «Не ссы, я аккуратно» — насмешливо обещает голос Бобби Грея в голове Флэгга. И заходится хрестоматийно мефистофельским хохотом. Пиздец мне, хладнокровно констатирует Флэгг, и его тело — то самое, на которое он регулярно катит бочку и шеймит во все поля — реагирует раньше мозга, причём придя к ровно тому же выводу. У него получается очень удачно заехать пяткой по переднему щитку паучьей морды. Быстро перевернувшись, Флэгг продолжает разбирательства с ней отработкой упражнения «велосипед», азартно крутя ногами. Это не так уж и весело, как могло бы казаться — голышом, опрокинутым на пол и в полумраке погружённого в мёртвую тишину канализационного склепа — отбиваться от износа непонятной хтонью, запинывая её по её блядской паучьей морде. И раз за разом возвращаясь взглядом к…       Блядь, вот это вообще что, это паучий член, или паучий же яйцеклад?! Так-то оно похоже и на то, и на другое, может, даже совмещает, но есть один маленький и немаловажный нюанс различий.       Ничего удивительного, что от стресса и шока грёбаная эрекция и не собирается спадать. Наоборот, только крепчает, когда Флэгг смотрит на паучий орган и понимает, что каким-то немыслимым образом, но Паук безвариантно собрался присунуть ему вот блять прямо этим. Сколько там сегментов, два, три? И общей длиной почти с Флэггову руку. И самый нижний сегмент — да, вот это точно орган для паучьего совокупления, потому что ну ничем иным это быть не может. И собирался этим Паук делать вполне конкретную вещь. И у Флэгга не получается не думать о том, каково бы это было по ощущениям. На самом деле это просто исследовательский интерес. Просто любопытство естествоиспытателя. Флэгг очень старается не слушать как где-то на заднем фоне внутренний голос бубнит с интонациями престарелой городской сумасшедшей что-то про похотливых сучек, у которых ноги просто сами собой, рефлексом, разъезжаются в стороны, стоит только чему-нибудь хотя бы отдалённо напоминающему привлекательных размеров фаллос ненадолго поболтаться в поле сучкиного зрения. Тут же радостно догнавший Флэгга очередной вьетнамский флэшбэк, дружески долбанув его кулаком по голове, орёт, играя бровями и пошло подмигивая, что зрение — дело такое, хопа, и его уже нет!.. и что за хороший и годный член не грех и зацепиться, предварительно оценив визуально — так ли уж он годен и хорош (пока ты ещё можешь сделать это своими глазами, бггггггг, бгггг, нутыжпонимаешьда).       Паук отскакивает назад, мандибулы гневно сходятся и расходятся.       «Это обязательная часть твоего ритуала — разыгрывать из себя недотрогу?! Чо ты как неродной-то»       — Патамушта я не родной! — рявкает Флэгг.       Его понятие и понимание родственности и родства нечёткие, размытые, смазанные. Что-то, связанное с детством. Такое давнишнее, что больше похоже на сон разума, или рассказанную кем-то историю. Там было что-то заебенно нехорошее, думает он, в каком-то из детств, и архивы памяти тут же поспешно, прежде чем он успевает сформулировать и сформировать запрос, швыряют ему в лицо справку, где капсом обозначено, что ИНФОРМАЦИЯ НЕ НАЙДЕНА.       А что-то было. Только такое поганое, что за последующие столетия он предпочёл навсегда забыть это. Но это не связано ни с пауками ни с клоунами. Кажется. Но это не точно.       «А если подумать? Во вселенной столько миров, столько вариаций и альтернативных реальностей. Мы и правда могли бы быть братьями в одной из них, не зря же меня потянуло к тебе с первого взгляда»       Нет, он точно глумится. Потянуло его блять. С первого блять взгляда. Гуру гнилых подкатов.       — Угу, да, запросто могли бы. Но только вот твоё видение братских отношений тоже какое-то очень альтернативное.       «Да что не так-то?! Ты и правда ведёшь себя как занудный правильный старший брат, не дающий повеселиться и поиграть. С тоски так с тобой сдохнешь, просто увянешь, засохнешь и сдохнешь» — и это звучит с такой жалобно-детской обидой, что Флэгг как наяву видит брови скорбным домиком, капризно откляченную нижнюю губу и горестную скобку выгнутого рта.       Сукин ты сын, Бобби Грей, или как тебя там, Пеннивайз, Музыкант, Шутник, Паук, думает Флэгг изумлённо, не можешь же ты и в самом деле верить, что я на это поведусь?! А вслух говорит:       — Будь ты моим младшим братцем я бы точно пиздил тебя каждый день, в воспитательных целях. Так что советую держаться подальше от тех миров, где у нас есть шансы оказаться братьями.       «Я правильно понял — ты говоришь о том, что тебе хочется меня отшлёпать?! Ого, а я в тебе не ошибся! Есть, есть там, где-то глубоко, под нанесённым слоем снобизма и высокомерия потенциал азартного игрока!»       И снова — это создание забывает, что оно, вообще-то, гигантский паук, и что человеку в здравом уме, глядя на него, и помыслить сложно о применении к нему каких-либо физических санкций.       — Не уверен, что у меня в голове было именно это.       «Ну так пусти меня в неё, и я попробую помочь! Ведь вдвоём нам будет легче разобраться, что именно там было»       Детское простодушие, детская наивность.       Оно и правда думает, что оно настолько умное? Оно и правда думает, что Флэгг настолько глупый? Ни-хе-ра-по-доб-но-го. Оно просто и правда очень любит придуряться. Прекрасно оно понимает, что Флэгг и на секунду ему не верит. Прекрасно оно ощущает, что Флэгг готов до смерти стоять на обороне своих ментальных бастионов. И сдохнуть там же, на сером, выветренном от времени, выщербленном камне древних крепостных стен. Так и не опустив моста через ров. Так что тролль, надеющийся тут поживиться нахаляву, если уж ему ТАК всралось попасть за эти стены, будет вынужден сам построить новый мост, свой мост и жить потом под ним когда обнаружит пустой бастион в котором нет ничего ценного кроме трупа его единственного жителя и защитника Если, конечно, разочарование от неоправдавшихся ожиданий и от отказывающейся самопочиняться сломанной игрушки не заставит этого тупого тролля тут же закутаться в чорный плащ-мантию, и тихо ускользить во тьму, чтобы провести в ней остаток своих дней. Навеки одиноким, непонятым и никому не нужным. В тлене, неизбывной тоске и забвении. Хотя нет, не похож «Бобби Грей» на парня, склонного к рефлексии, хандре и тоске. Это вообще не его весовые категории. Он видите ли любит блять повеселиться особенно пожрать Только вот веселье у него… для него одного, в общем, весёлое. Там, на Югготе, у подобного рода созданий было своё понимание шуток и развлечений.       Хотя — Флэгг сейчас об заклад готов побиться — это наглое и бесцеремонное существо не только что не желало ему смерти, но даже и хотело минимизировать наносимый Флэггу вред. По-своему проявляло заботу. Пусть даже оно и, во всех смыслах, заебло Флэгга своими попытками дотянуться до него ментальными щупальцами (физическими-то вышло вполне успешно, вперёд, мой Внутренний Морализатор, расскажите мне ВСЁ, что вы желаете высказать о похотливых сучках, которых давно никто не ебал, ваш выход). На этом этапе рассуждений Флэгга посещает мысль, от которой ему становится дурно. Тварь сдерживала себя, чтобы не повредить ему слишком сильно — могла бы убить, если б имела такое намерение, но она его не имела, наоборот. А кто сказал, что она не сдерживалась так же, обстреливая из всех орудий серые старые стены Флэггова бастиона? Кто сказал, что её игры в поддавки не распространялись и на эту область?!       Очередной приступ растерянности. Это жуткое ощущение своей беспомощности. Пиздец просто.       Но оно действительно могло не лупить в полную силу, щадя Флэгга, не так ли? Оно настырно пыталось взломать его, но старалось, очень старалось, ненароком при этом не убить.       «О чём таком важном ты сейчас думаешь?! У тебя за секунду вырос ещё один ряд стен, и второй ров выкопался — вокруг твоих бастионов»       Прелестно. Просто прелестно. Оно в курсе визуальных образов, используемых Флэггом в защите. Прекрасно, как срать в стеклянном сортире на главной городской площади.       — Прекрати. — Флэгг зло смеётся, и совсем не знает, что ему делать дальше. — Просто прекрати это.       «Это ты прекрати. Прекрати меня отталкивать. Прими меня»       — Само собой. Принять — как? Ноги раздвинуть?       «Провоцируешь? Ну-ну»       Человеческий глаз не в состоянии воспринимать такие стремительные перемещения. Флэгг мгновение непонимающе смотрит в бетон перед собой, прежде чем до него доходит, что он опрокинут на пол, лежит на животе, а сверху на него опять сел тираннозавр. А может даже два. И Флэгг не собирается тут мужественно превозмогать, а собирается словами через рот чётко и доходчиво объяснить, что с ним так нельзя, и что ему на самом деле больно, очень больно, когда приходится выдерживать такой вес. Но едва он открывает тот самый рот, ему затыкают его одной из многочисленных щупалец, а в голову прилетает равнодушное «потерпишь».       Терновый куст, да. В точку. Равнодушие и безразличие действительно очень обидны.       Щупальца Флэгга бесит — и тем, что вломилась в его рот, когда никто не звал, и тем, что она блять тоже похожа на самого неприличного толка пародию. Нет, это у этой твари какая-то всё-таки в высшей степени оригинальная анатомия — почему такое большое количество её конечностей похожи на различные всратые вариации полового члена?!       Нипочему, — мрачно откликается внутренний голос, — потому что на самом деле они не похожи. Это просто кто-то перевозбудился, и ему теперь везде хуи мерещатся.       Ну кто ещё, кроме тебя самого сумеет так приободрить, чтобы сразу сил вдвое прибыло и вера в себя проснулась.       Тугое и вёрткое щупальце, с быстро набухающим утолщением на конце, осваивается во рту мгновенно, с энтузиазмом принимаясь… блять, нет. Если это нельзя назвать «трахать», то Флэгг прямо не знает, как можно. Но оно именно трахает его в рот, во всяком случае, возвратно-поступательные движения ооооочень похожи, и кто угодно может говорить что угодно. Например, что эта тварь полагает Флэгга маленьким мальчиком, нуждающимся в соске. И в порции тёплого молочка, ага.       Выскользнувшее на мгновение щупальце игриво и упруго трётся влажным кончиком о губы Флэгга, и это что-то очень напоминает. О, конечно. Стотыщлет назад грёбаный деррийский Шутник вот так же по-кошачьи тёрся своей башкой о Флэгга, бодая его лбом и только что не урча от удовольствия. Ну, пауки урчать не могут, и оно и к лучшему — если бы Паук ещё и урчать начал, фактически заставляя отсасывать его щупальцу, это было бы вообще дно. А так Флэгг имеет все шансы убедить себя, что — ну, этой твари, походу, нравится изображать из себя великого психолуха — что она применяет к Флэггу хитровыебаный психологический приём, основанный на сосательном рефлексе. Который с младенчества закрепляется у человека в связке с состоянием покоя, расслабленности, чувством защищённости и уюта. Оно, поди, думает, что оно очень коварное, и что если Флэггу дать что-нибудь пососать, то он сразу расслабится, и впадёт в счастливую младенческую безмятежность и довольство. Блять. Неизвестно, что гаже — младенцем Флэггу не хочется быть ещё больше, чем отсасывать чужим… щупальцам. Если это шупальце. Флэгг уже не уверен. Щупальца выделяют какую-то жидкость? Они это могут? И это нормально, когда они вот так дрожат и пульсируют?! Нет, всё же лучше он будет считать это соской. Оно похоже на щупальце, но здесь совы не то, чем они кажутся.       И он таки в итоге расслабился, как ни печально. Грёбаный рефлекс, ага. Что б там не было такого тленного в его далёком детстве, но Флэгга тоже выкармливали молоком из сиськи. И свою мать Флэгг не сжирал в течение первого получаса жизни. Как Мордред.       Щупальце толкается слишком глубоко, так, что Флэгг едва не давится, хотя, возможно, дело просто в том, что он вдруг ощущает осторожное копошение между своими ягодицами.       «Нечего бояться, маленький. Тебе даже понравится» — это звучит едва ли не заискивающе.       Честное слово, одна из клешней утешающе гладит Флэгга по голове, пока пристроившийся к его заднему проходу твёрдый орган (значит, всё-таки не яйцеклад?! ну и на том спасибо, сомнительное конечно счастье быть выебанным паучьим членом, но кто сказал что жизнь должна состоять лишь из светлых и радостных моментов) продавливается внутрь. Флэггу даже кажется что он натурально слышит треск разрываемых тканей — ведь у него же не может ничего не порваться от запихивания в него таких экстремальных объёмов, да?! Ну во всяком случае даже если б сфинктер у Флэгга и расширился вдвое, для диаметра этого страхуидла он бы всё равно не дотягивал. От страха Флэгг даже не может оценить, насколько сильна боль от этого вторжения, ощущение сверхзаполненности просто парализует и волю и способность нормально мыслить. И всё усиливающееся давление, кажется, уже впечатывает его в пол, и Флэгг может думать только про покалеченные внутренности, и… да вот, прорванный этим непотребством, как дрыном, живот, к примеру — а почему бы и нет, что мы там давеча-то про эндопаразитов говорили?!       Мне НЕ нравится, не нравится, — мысленно (раз уж его рот сейчас используется по другому назначению) надрывается Флэгг, не уверенный, что его захотят услышать и не сомневающийся, что едва ли захотят послушать, — мне больно, больно, БОЛЬНО!       «Не ори в моей голове. Да ещё с такими отвратительными базарно-истеричными интонациями. Ничего тебе не больно»       От безапелляционности этого тона просто руки опускаются.       Чтобы что-то другое поднялось. Блядь, а ведь эрекция только-только спадать собиралась. Вроде бы. Неужели он и вправду мазохист, возбуждающийся от боли?!       «А то. Так что хватит врать и пытаться меня разжалобить»       Ну, ок. Есть и другие способы. К слову, младенцы тоже так делают, когда приходит время. И это рефлекс тоже оседает в общем багаже нажитого опыта.       Флэгг сжимает зубы, и ментальный взвизг Бобби Грея звучит как песня.       Травмированная покусом щупальца тут же убирается изо рта, за неё прибегает заступиться клешня: Флэгга щёлкают по голове, на этот раз не ментально. Но легонько, только чтобы обозначить недовольство. Грёбаная забота. Стоило бы подумать, почему оно боится по-настоящему повредить ему повредить его       Флэгг подумает. Обязательно. Как-нибудь на досуге. В спокойной обстановке и не здесь.       Обида растекается от Паука вкруговую, и Флэгг злорадно хохочет, слыша его жалобы и причитания:       «Смешно ему. Нелюдь. Щупальца НЕЖНЫЕ! Соображать же надо. Чем оно тебе не угодило?! Кусаться-то зачем?!»        — Как зачем?! Ты не знал? — ахает Флэгг. — Люди часто кусаются и царапаются в порыве страсти, когда трахаются.       «Мне тоже так делать?»       — Не отказывай себе ни в чём. Больше чем на пару укусов тебе меня всё равно не хватит.       «М, нет. Нецелевое использование объекта. Покусать я всегда что найду»       Ага, а потрахать, значит, не всегда что находится. А уж если да, то что нашёл — беру себе. А покусать можно первое, что под руку подвернётся. Ну логично, чо. Очень рациональный и взвешенный подход.       Флэгг, несмотря на свой высокий рост, слишком тесный для параметров Паука. Впихнуться в него в одно движение у Паука просто не получается, и он буквально по микрону загоняет свой член в прямую кишку Флэггу, проталкивая и проталкиваясь вперёд. И наверняка разрывая при этом стенки кишки. И Флэгг отлично чувствует каждый такой микрон — Паук мог бы найти общий язык с одним валашским господарем, жившим в первой половине пятнадцатого века. У того тоже был пунктик насчёт натянуть и насадить. И развлекался он так сутками. Я сутки не протяну, содрогнувшись, думает Флэгг. Тут же вспоминая что тогда, в пятнадцатом-то веке, гораздо более обычные чем Флэгг люди вполне успешно протягивали: это могло длиться и сутки, и двое, и трое. Чтош. Цветочно-конфетная стадия отношений пройдена, так, что ли?! Ну, всё, как оно и бывает в отношениях: период заботы и трепетности сменяется привычкой и потреблядством. В лучшем случае. В худшем — раздражением и усталостью. Шутки кончились, начинается лестница. Что там у нас дальше по расписанию? Перитонит и необходимость дренирования брюшной полости?! Хули нет-то, для того здесь и бригада медиков с операционной наизготовку ждёт. Как нет, как не ждёт?! Ну ё-моё… Тварь разворотит ему кишечник, если не выйдет вот прям щас и не избавит Флэгга от этого невыносимого ощущения сцепленности своего тела с чужим чужеродной же частью. И эта часть, если её вздумают протолкнуть вперёд хотя бы на одну пятую дюйма, разнесёт все внутренности, порвёт всё, что рвётся, приготовит смешанный, но не взболтанный коктейль из содержимого кишок. А Паук всё с тем же живым интересом юного натуралиста будет наблюдать, как Флэгг загнётся в мучениях. Сидя напротив в позе котика на яйцах. Хуй знай, может, в югготской культуре высшим счастьем, которое особь может дать партнёру, считается нежное ухаживание, забота, и мучительная смерть в качестве вишенки на торте.       «Богатая фантазия. Но я предварительно впрыснул тебе свою смазку, увлажняющую и повышающую эластичность стенок для лучшей растягиваемости, так что хватит придумывать всякую ерунду. И да, тебе действительно не больно. Больно тут только мне, от твоих непрекращающихся мысленных воплей о том что тебе якобы плохо, и что тебе якобы не нравится. Ты ж орёшь просто как резаный, у меня от тебя просто голова разрывается»       А. Тварь хочет читать его когда вздумается, и невозбранно вести вещание в его голове, но злится из-за того, что он влезает через распахнутое окошко на её собственный чердак. Прикольно. Ей, значит, чужие мозги ебать можно, но не смейте никто проделывать то же самое с ней — ей блять больно. А Флэггу, конечно, было дивно хорошо, когда у него голова на куски разваливалась.       «Я не нарочно. Оно само. Ты — сам — уловил меня, сам принимал сигнал. Я тебя чувствовал с момента как ты пересёк городскую границу, но я не понимал, что ты такое. Может быть, головная боль была из-за того что я пытался тебя нащупать»       Пиздит, как дышит, думает Флэгг. Может, оно и не понимало, что за странный чужак появился в его городе, но в мозг оно Флэгга сношало совершенно направленно. Такие вещи «не нарочно» не делаются.       — Сейчас — ты тоже не нарочно?!       «И почему тебе так нравится изображать из себя невинную девочку»       Флэггу очень хочется чем-нибудь его стукнуть. Но конечно когда у тебя на спине со всем удобством разместились, судя по весу, сразу два ти-рекса которые судя по объёму одновременно ебут тебя в жопу ты несколько не вполне годен для активного сопротивления.       — Потому что я блять И ЕСТЬ невинная девочка! — сучий член преодолевает пару дюймов за раз, и Флэггу едва удаётся поймать и запихать себе назад в глотку срывающийся уже с губ скулёж. — То есть мальчик. Но невинный! Или ты думаешь, я с утра до вечера ебусь с самцами гигантских пауков?!       «С КЕМ?!»       — Вот только не прикидывайся что ты не в курсе что ты — Паук.       Бобби Грей ржёт у Флэгга в голове, и этим смехом словно по живому ему гвозди в мозг забивает. Аж подвизгивая от восторга. Как будто Флэгг ну охуеть какую шутку выдал. Флэгг даже начинает думать что невольно спараллелил своё высказывание с каким-то распространённым югготским анекдотом.       Ебать ты тупой, — сухо замечает внутренний голос, и на этом, сочтя, видимо, свою миссию Рупора разума исполненной, замолкает. Но этой малосодержательной фразы Флэггу хватает.       Тварь не любит, когда орут в её голове?! Флэгг пробегается по настройкам ментальной громкости и врубает трансляцию из всех динамиков.       «Съебись из меня, мне не нравится, НЕ НРАВИТСЯ, НЕ НРАВИТСЯ!»       Увы, но то как тварь скатывается с него, за один рывок выдёргивая свой член, ему не нравится ещё больше.       После вспышки ослепительной боли он думает о рыболовных крючках. О том, что будет, если засунуть человеку в задницу удочку сразу с несколькими крючками, покрепче ими зацепиться, а потом рвануть со всей дури.       Потому что только что испытанное им как-то очень близко. И потому что пауки так делают во время ихнего паучьего секса: закрепляются за стенки принимающей их член полости. Факт, что Рэндалл Флэгг вообще-то не паук, а обычный по всем внешним показателям белый мужчина средних лет, высокого роста и худощавого телосложения, и его полости и внутренности на паучьи приёмы не рассчитаны, является единоличной проблемой вышеобозначенного Рэндалла Флэгга.       Флэгг, кажется, наяву слышал, как противно вжикнув, эти крючки, пропахав ему при стремительном движении паучьего члена всю кишку, подхватили её за конец и вывернули наружу — что-то же чмокнуло, причём смачно так, жирненько. При этом, такое ощущение, выплеснулся целый галлон крови. А может, той сакральной смазки. Или паучьего семени. Или всего этого смешанного, но не взболтанного как завещал Алый Король       Флэгг поворачивается.       А нет. Никаких вывороченных из жопы кишков и ручьёв крови. А чего тогда так больно было?! Если было. Сейчас Флэгг уже не может утверждать что точно было. Может, ему показалось от страха. Разве до этого он видел какие-либо крючки?! Но боль… хотя может боль была из-за того, что растянутую кишку резко сдёрнули с того, на что её натягивали, не дав Флэггу хоть чуть-чуть привыкнуть? А вжухало что?! И что чмокало?! Или все звуки были только у него в голове?       Или ему кто-то тупо вложил их в голову. Зачем? А кто-то просто любит поиграть. Развлекается кто-то так.       У меня и правда едет крыша, думает Флэгг, пытаясь заткнуть гомон до хрипоты спорящих голосов в голове.       Он поднимает взгляд выше, на нахохлившегося Паука. Моргает. В очередной раз озадачивается: нет, погодите, всё ж таки это самцовый половой член, или…       Да самцовый-то почему, тупьё ты такое.       Действительно. Почему бы член не иметь самке. Что за ущемление в правах по половому признаку.       Да хуле ты это создание, которое вообще из каких-то загалактических ебеней сюда перебралось, меришь человеческими категориями.       Хм, дай-ка подумать… наверное, потому что я — человек, и ничем иным мерить не могу?!       Хорошо. Посмотри на это существо ещё раз. На его пластику, грацию, изящество, манерность в движениях и заигрываниях при обращении с тобой. Выраженность подобного у человеческого рода считается более присущим женскому полу, чем мужскому, но это обсуждаемо. У этой же твари присутствует ещё один признак. Гораздо более однозначный. Просто удивительно, что ты до сих пор не почувствовал. Наверное, тебя сбил с толку не особо смахивающий на девочку Бобби Грей. И его плоский живот. Но… ведь Паук — это совсем другая форма. Да што с тобой?! Ты внезапно перестал видеть?!       Какого хера, что там я должен видеть, думает Флэгг утомлённо, но смотрит. Естественно, взгляд фокусируется на всё том же органе. Слишком странном для банального МПХ. Ну, не то чтобы эта конечность похожа на правильно организованный классический яйцеклад, но…       Но она могла бы быть под него приспособлена, например. Со всеми вытекающими её использования.       Знак истинного пути. Метафорический образ дороги из жёлтого кирпича, обнаружить которую, покинув реальность, можно только по этим, открывающимся обязательно постепенно и не сразу (а главное — не всем и не всегда) тайным знакам. Путь, ведущий к Истине. Сколько их было сегодня, тех знаков? Достаточно для понимания, разве нет? Вот только Флэгг был занят поддержанием своего закрытого статуса.       Постижение истины, как уже стало традицией в этот безумный день, происходит в два этапа.       Шестерёнки в голове наконец попадают своими зубчиками в пазы, голодно щёлкнув, а Флэгга оглушает Истиной первого этапа.       Ебать.       она ж беременная       Так оно… она?! Оно всё-таки САМКА?! Но с каких хуёв этому созданию быть самкой, если во время потасовки с шалунишкой Бобби Флэгг отчётливо ощущал через ткань штанов, насколько оно самец?! И отсутствие на блядском Бобби нижнего белья приближало возможность ошибки к нулю. Но что мешает созданию, способному менять свою форму, менять заодно с ней и пол. Это даже логично. Это удобно. Бобби Грей, более известный как Пеннивайз, был парнем. Паук… ну, неизвестно, как оно там, на Югготе, но на Земле наличие беременности самой последней стадии — удел самок. Маленькая жизнь уже ощущается, это как две линии пульса на кардиомониторе, Флэгг считывает это так легко, что не в состоянии даже самооправдаться — как же он мог не увидеть этого сразу. Не мог он этого не увидеть. Не видел, потому что её не было, второй линии. Ещё не было. Того, кому она принадлежит, ещё не было более чем в зародышевом состоянии. А сейчас уже есть. Флэгг чувствует её, маленькую тварь — пока только намётком, наброском будущего идеально прекрасного существа, только проектом.       Яйцом.       Шестерёнки щелкают ещё раз. Вторая гениальная догадка.       Давыблядьиздеваетесь.       Не, вот на такое счастье он точно не подписывался.       Да ладно?!       Нет, давайте уж разберёмся: здесь же нет и намёка на гнездо, или лёжку — как куда вернее во что она собиралась отложить это невесть от кого наблядованное яйцо?!       И почему некоторым надо прикидываться, что они тупее, чем есть, — кисло сетует внутренний голос.       — Уёба ты наивная, — Флэгг смеётся растерянно и неверяще, глядя на немедленно оскорблённо надувшегося Паука, — с чего ты взяла, дурища, что я сумею выносить твою личинку?! У меня мужское тело, муж-ско-е! Человеческие самцы такого просто НЕ МОГУТ! У нас, как у вида, это так не работает! Мужское тело так не работает!       Самое ужасное — если задуматься глобально, то он уже в этом не так и уверен. Положим, можно утверждать, что у хомо сапиенс вынашиванием детей занимаются только самки. Вынашиванием человеческих детей. Самцы человека к вынашиванию потомства не приспособлены анатомически. Это факт. В истории не сохранилось примеров случаев, доказывающих обратное. А если говорить о вынашивании детей другого биологического вида?! Могут ли самцы хомо сапиенс выносить детёныша арахно сапиенса? Вот паукообразное полагает что они да, могут. Похвальная вера в земных мужчин. Или оно лучше чем Флэгг информировано. А может, оно с чисто бобби-греевским долбоебизмом легкомысленно собирается положиться на авдруг выгорит. Бобби Грей так-то производил впечатление парня весьма философски относящегося к жизненным потерям, обломам и неудачам.       Мда, крыша едет, крыша мчится.       Хотелось бы конечно выяснять истинные пределы возможностей человеческого мужского тела не таким способом, и не на себе.       И зачем вообще своё яйцо передавать на донашивание. В чём смысл?! в питательной среде например в смысле во всех смыслах питательной       Вариант.       Очень вариант.       Флэгг снова теряет все слова и звуки и молча открывает и закрывает рот. Нет, это вообще уже. Вообще за гранью. Эта, мать её, тварь выбрала для того, чтобы выносить её яйцо Флэгга, потому что — что?! Потому что у него выносливый организм, который способен продержаться и выжить даже с отложенным в него яйцом другого биологического вида?! Продержаться, выжить, и послужить первым в жизни завтраком для новорожденного создания?! Вот такой у этой твари к нему интерес?!       Ах, это таааааак обидненько! — хихикает внутренний голос, и вообще да, вообще — это прямо пиздец как обидненько, когда ты предполагал более возвышенные причины интереса к тебе. А там оказалось мало что не любовь с первого взгляда, а вообще рассмотрение твоей кандидатуры на суррогатное материнство, совмещенное с кормовой базой для потомства.       — Твоя детка отравится мной, я предупредил! — Флэгг сдерживает свой нервный смех, и старается не испытывать горького разочарования и глупой досады.       Но он их испытывает, вот в чём штука. Ему слишком нравилось считать, что наконец кто-то оценил его адекватно, по достоинству. Кто-то, не питающий к нему ненависти, отвращения, или суеверного ужаса. Тщеславие и гордыня, ага. Истосковавшийся по общению разум. С кем общаться-то?! Нет, но конечно это не извинение, чтобы терять голову от счастья, как влюблённый идиот. С другой стороны, и самобичеванием никогда не надо заниматься: вас ВСЕГДА найдётся кому покритиковать. Даже Спасителей и Богочеловеков желающие всегда находили в чём упрекнуть. Нет смысла увеличивать число недовольных вами людей ещё на одного человека — себя. Себя всегда надо защищать и оправдывать, какую бы хуйню вы ни творили.       Это всё дорожная диета, спокойно и рассудительно объясняет себе Флэгг, ни к чему придумывать на ровном месте Высокие Мотивы. Дело вовсе не в том, что кому-то там очень хотелось произвести на кого-то впечатление. Нет, сэр, нет, мэм, это всё питание и его влияние на гормоны.       Ебать, как же это прекрасно, когда есть возможность перевести стрелки на физиологию. Дорожная еда, много жира, кетчупа и глутамата. И мало белка. Вот гормоны и дурят, и устраивают тут шекспировские пиздострадания. Недобор витаминов и протеинов. Отсюда повышенная чувствительность и перепады, обидчивость и склонность к драматизированию. а если нет       Нельзя не усмотреть извращённой иронии во всём этом блядском цирке, потому что       Мордред вообще-то не отравился       Ну так-то да. Отравился, вернее, но не Флэггом.       Мордред. Оставим уже Мордреда в его посмертии, пусть горит в аду вместе со своим Алым папкой. Совсем хорошо было бы отправить к ним в их тёплую компанию и второго папку (мамок не надо, что с них взять — бабы они и есть бабы, примитивный функционал). Этому «второму папке» в аду вообще самое место. Но это вряд ли выйдет организовать. Флэгг пробовал. Не получалось, не получилось, не получается. И не получится ни-ког-да. Почему? Ну отгадайте. Да потому (ха-ха-ха, ха-ха-ха), что (барабанная дробь) ПРОСТО НЕ СУДЬБА. Блять.       «Это не то что ты думаешь» — елейным голоском Бобби Грея говорит Паук в голове Флэгга.       Нет, у этой твари вообще стыда нет.       — Ты не знаешь, что я думаю, нехуй тут изображать всеведение.       «Но ты злишься»       — И это мягко сказано.       «Я готов загладить вину!»       Радостно встрепенувшись. Паук, шустро перебирая ногами, забегает перед Флэггом, замирает, и Флэгг фыркает, потому как видит, что там именно у Паука приготовлено для заглаживания.       — Загладить вину? Выебав меня пожёстче?       «А что не так? Тебе же этого хочется»       — Нет, мне вообще ни разу не понравилось, — заверяет Флэгг честно.       Ну, или как минимум, ему кажется, что честно. Это едва уловимый нюанс, на самом деле: когда человек честен, и когда человек верит, что честен. Нужен очень высокий уровень чувствительности, чтобы уловить разницу.       Чёрт его знает, может, Паук и обладает такой чувствительностью. А может, у него просто всё в порядке со зрением.       «Ты здорово возбуждён» — кротко замечает он.       — Опасность — мой вариант виагры.       «Твои враги не пользовались этим против тебя?»       — Не успевали.       Флэгг старается сесть так, подтянув колени к груди и скрестив лодыжки, на которых ещё рубцуются шрамы от кислотных ожогов паутины, чтобы хоть как-то прикрыть свой стояк. Не особенно преуспевает в этом. Член прижимается к животу, тут же делая его мокрым от обильно выступающего предэякулята, трётся о бёдра, яйца ноют, и это не то чтобы самые неприятные ощущения в мире, но они доставляют определённый дискомфорт. Избавиться от которого можно очень лёгким способом. Вот только Флэгг не собирается дрочить при свидетелях.       «Я помогу!» — радостно подпрыгивает Паук, но Флэгг поспешно останавливает его:       — На хуй, — и, видя, что Паук оценивающе уставился на его член, поперхнувшись, предупреждает: — Не на мой! — и не может удержаться, чтобы не съязвить: — Ты уже свой, похоже, где-то нашла. Будь ты человеком, уже и живот был бы заметен.       «Как ты недавно сказал? Это не так работает»       Флэгг очень надеется, что не так. Потому что…       «Нет, я просто не могу видеть, как ты страдаешь», — решительно заявляет Паук. — «Это просто никуда не годится, я не позволю тебе погибать от спермотоксикоза»       — Спермотоксикоз — миф современности! — успевает выкрикнуть Флэгг, прежде чем паучья лапа хватает и дёргает его за лодыжки, опрокидывая на спину.       «Слышать ничего не хочу» — холодно пресекает Паук. — «Если ты сам о себе не в состоянии позаботиться, заботиться о тебе буду я»       — Да с хуя ли?!       «Ну кто-то же должен»       — Не сме… — Флэгг давится на полуслове, когда мини-клешни снова сходятся на его члене.       И, блядь, им не приходится даже особенно стараться, выдаивая его, потому что он кончает практически сразу же, переживая собственный оргазм как яркую вспышку, взрыв противоречивых, но одинаково сильных ощущений как физических, так и эмоциональных — которые суть отголосок и постоянный спутник всего, что переносит физическое тело. Это не разброс брызгами во все стороны, не распыление на атомы, скорее, закольцованный вихревой поток, несущийся со сверхкосмической скоростью. Чем-то это напоминает — по локальности и силе — тот взрыв, что происходил у него в голове, когда он выцарапывал себе глазные яблоки, только сейчас это не изничтожающая боль пополам с абсолютно животным страхом, а чистое удовольствие, не разбавленное, но оттенённое ворохом разнообразных примесей. Хотя это тоже стирает всё остальное в мире, оставляя только себя, Флэгга, и того, кто делает это с ним.       Флэгг жмурится. Какого хрена, сейчас он взлетел время летать на самый пик лишь на одном внутреннем подогреве, Пауку было достаточно всего-то только тронуть его. И как вы это объясните, господа академики, что вы имеете сказать по данному поводу?!       Академики сконфуженно молчат и многозначительно тупятся в пол, намекая, что Флэггу не понравится то, что они имеют сказать, ну да впрочем ему и так прекрасно известно — что.       И пока Флэгг приходит в себя после сотрясшего весь организм слишком сильного оргазма, ошеломлённо промаргивается и дёргает головой, чтобы вытряхнуть из ушей вновь поселившийся в них рокот прибоя доисторических морей, клешни сменяются на педипальпы с луковичными утолщениями.       — Да отъебись, — слабо возражает Флэгг, когда луковички начинают тереться о его опавший, но тут же проявивший живой интерес член, — или тебе непременно надо выжать меня как лимон?!       «Не лимон. Как муху. Знаешь, как пауки едят мух?»       — Я знаю даже то, как они едят не мух. И это не имеет ничего общего с каноничной биологией.       «Каноны надо ломать, чтобы происходило развитие. Или наступит стагнация»       Почему этой твари постоянно хочется умничать, раздражённо думает Флэгг. Умничать и поучать. Якобы поучать. Так-то её в душе не ебало человеческое невежество, чтобы заниматься просвятительской работой.       Или ей тоже хочется поприосаниваться перед Флэггом? Ну собственно она прямо и заявляла об этом — что хочет произвести на него впечатление. И произвела уже одним этим заявлением.       — Какое отношение ломка канонов имеет к тому, что ты мне отдрачиваешь?       «Опосредованность связей. Никогда не слышал?»       — Ну чтоооо ты, откуда б мне!       Флэгг отпихивает от себя рвущиеся приласкать его педипальпы, и опять чувствует катящуюся от Паука волну обиды:       «Сейчас тебе всё нравится, почему ты меня отталкиваешь?!»       — Жизнь не должна состоять из одних удовольствий, — кто сказал, что поучать — привилегия исключительно пауков, если чувствуешь, что тебя что-то бесит — зеркаль это, это единственно действенный способ противостоять раздражающему воздействию. — Если конечно стремишься хоть чего-то добиться.       Щупальца лениво обвиваются вокруг лодыжек, с некоторой виноватостью трутся о затянувшиеся, но всё ещё видимые шрамы после ожога паутиной. И потихоньку подтаскивают Флэгга поближе.       «Чего хочешь добиться ты?»        Не стать инкубатором. Это сейчас первоочередное. И потому Флэгг отделывается неопределённым мычанием и ненавязчиво пытается выдернуть из хватки щупалец (тут же ревниво сжимающихся сильнее) свои ноги. Дохлый номер. У них с Пауком взаимоисключающие задачи, и это проблема. А лично для Паука проблема ещё и в том, что немилосердно поджимает время.       — Нет, и речи быть не может, — решительно отказывает Флэгг, видя вновь нацелившийся на его задницу орган, — во мне это всё не помещается, мне вообще в клинику надо со всех ног драпать, швы накладывать, у меня там внутри разрыв на разрыве, может, ещё и какие органы повреждены…       «Не выдумывай. Хотя, если тебя это успокоит, я дополнительно поработаю над твоей растяжкой»       Прежде чем Флэгг открывает рот, чтобы сообщить, что — нет, вообще нисколько не успокаивает, он опять оказывается под массивной тушей. Луковичка левой педипальпы тычется в анус, ввинчивающимся движением погружается внутрь, выпуская при этом из своего резервуара порцию жидкости. Флэгг отвлекается на это действие и забывает, что хотел сказать. По смазанной поверхности педипальпа легко проскальзывает вглубь, луковичка сжимает и разжимает свои составляющие, которые щекочут и поглаживают стенки прохода, стимулируя эрекцию, и у Флэгга встаёт раньше. чем в него пробирается и вторая педипальпа. Он нервно вздрагивает, будучи совершенно не уверен, что эта парочка конечностей не порвёт ему всё, что ещё не порвано, проскакавшее по губам щупальце успокаивающе треплет его за щеку, а педипальпы приступают к своей синхронной программе, и беспокойство отступает на второй план.       Флэгг не в курсе, для чего нужны подобного рода конечности скромным земным формам арахноидов — крайне сомнительно, что для крышесносного секса — но может лишь авторитетно удостоверить, что их взаимодействие с человеческим телом позволяет добиваться поразительных ощущений. Они скользят в нём то противодействуя друг другу, как будто дразнят его, то слегка переплетаются и двигаются слаженно и чётко, непрерывно выделяя жидкость, которая, возможно, и правда расслабляет и растягивает изнутри. Второй раз Флэгг кончает в течение пары минут — оставившее в покое его губы щупальце всего-то разок сжимается тесным хватом вокруг члена, трётся кончиком о головку, и Флэгг взрывается бурным семяизвержением.       Ему не дают прийти в себя. В этом коварство плана. Его непрерывно стимулируют и изнутри и снаружи, словно Паук ставит личный эксперимент: как долго Флэгг сможет кончать раз за разом, и насколько его хватит. Флэгга же не в меньшей степени занимает вопрос, ЧЕМ это всё закончится. «Когда» — даже не настолько важно. Сознание, одурманенное сверхдозами выбрасываемых гормонов удовольствия, регулярно пытается отъехать в страну радуг и розовых поней, но тело, напуганное перспективой остаться без стоящего на руле, вцепляется в него мёртвой хваткой, не позволяя покинуть себя на произвол судьбы.       То, что что-то изменилось, Флэгг чувствует сразу, и у него неожиданно (хотя и крайне запоздало, чоуш) алармит внутренняя система безопасности. Не то чтобы ей, бедной, было на что рассчитывать. На пороге нового оргазма безопасность — одна из тех вещей (наряду с проблемой миграции полярной птицы крачки и источниками финансирования программы освоения Марса), на которые сейчас Флэггу чуть более, чем похуй. Тем более, что сучьи ногощупальца паука, до этого усердно надрачивающие член Флэгга, резко меняют тактику, и теперь выверено осторожными движениями то довольно сильно сжимают его у основания, и плавно скользят кольцом вверх, усиливая давление к головке, то обхватывают и перекатывают в своих страстных объятиях яички, неприкрыто играясь с ними. Одновременно с этим всё быстрее и быстрее вращающиеся луковки цимбиумов прижимаются к внутренним стеночкам, и их вибрации, бегущие прямиком к простате, заставляют выгибаться, едва успевая удержаться от позорных писков и взвизгов. Да ебись оно всё конём, думает Флэгг, когда с двух сторон к ставшему чрезмерно чувствительным бугорку льнут упруго пульсирующие, щедро увлажняющие задний проход по всей его длине луковки. Вернее, ебись оно всё пауком. Стоило бы поберечься, но кто б ещё донёс эту гениальную идею до сознания — а донести-то и некому. На ёбаное (и ебомое) человеческое тело в этом плане надежды никакой — весь организм Флэгга единственное что сейчас хочет — это ещё раз кончить, ярко и обильно, и ему хоть трава потом не расти, нет сейчас просто ничего более важного, нет никаких иных смыслов во всей вселенной. А мозг — человеческий мозг человеческого тела — в эти мгновения полностью подчинён испытываемым этим телом ощущениям, и способен только желать продлить это убийственное удовольствие. Ну вот и кто тут сам себе враг. Цимбиумы вдруг плавно разъезжаются в стороны, соскальзывая с простаты, но, прежде чем Флэгг успевает взвыть от разочарования, в него втискивается третья конечность — та самая. Которая не то паучий хер, не то паучий же яйцеклад. Она толще, тяжелее и больше чем педипальпы, и давит на простату эффективнее и сильнее, трепетно вздрагивая каждый раз как подобие головки соприкасается с шелковистыми стенками, хорошо растянутыми старательными педипальпами. Все три органа трутся друг о друга, а их выступы, придатки, упругие шипы, луковички и прочие анатомические извраты неустанно трут ещё и находящегося на грани потери сознания Флэгга. И Флэгга уже скрючивает дугой почти на самом пике, на котором его, как награда, ждёт охренительнейший оргазм, но именно тут внезапно зазвучавший в его голове холодный голос сухо сообщает: тебе вотпрямщас отсадят чужую дитачку, скудоумный. Поинтересуйся хоть, чем тебя ебут-то, неужели совсем всё равно.       Прежде чем до сознания доходит смысл сказанного, срабатывает механизм, обычно определяемый как инстинкт самосохранения, механизм, прописанный в базовом наборе физических свойств — и тело, не надеясь уже ни на каких всратых рулевых (недрогнувшей рукой уверенно отправляющих корабль прямиком между Сциллой и Харибдой) в прямом смысле стаскивает Флэгга с чужого члена (яйцеклада, упрямо поправляет внутренний голос, будем называть вещи своими именами, это всё-таки в первую очередь яйцеклад, и если тебе так зашло с ним ебаться, то это проблемы твоего полового воспитания). Отшвыривает в сторону, не давая додумать мысль до конца.       Вовремя.       Оглянувшись, Флэгг видит с сосредоточенным видом застывшего паука: основной инструмент размножения всё ещё в боевом положении… вот только, кажется, у него сейчас идёт тотальное перепрофилирование. Хотя как сказать. Если рассматривать его функции именно как осуществление размножения, то соответствовать им он стал даже больше.       И без того не мелкий, паучий член выдвинулся ещё сильнее, став больше в размерах чуть ли не в два раза. Флэгг судорожно сводит ноги вместе, стараясь погасить вспышку возбуждения, накатившего при виде этого завлекательного зрелища — когда он думает, просто гипотетически прикидывает, каково было бы поместить всю эту увеличившуюся длину и объём внутрь него, что называется, проторенной дорожкой. Собственное желание требует забить на осторожность, раздвинуть булки пошире и принять всё в себя до упора. Оно уверяет, что это будет феерично. Собственное? Точно? Или превнесённое?       Паук весь как-то странно подбирается, неожиданно напоминая приподнявшегося на цыпочки человека, его член яйцеклад яйцеклад яйцеклад дёргается, подрагивает (и Флэггу невольно кажется, что это от стремления вновь погрузиться в его тело, но дело совсем не в этом, ибо сейчас про потрахаться здесь думает один только Флэгг, а ту тварь занимают уже совсем иные вопросы бытия), а потом начинает пульсировать. И эта пульсация сопровождается светом. Он вспыхивает неожиданно, где-то у основания первого сегмента, под сморщенным мешком, на который Флэгг думает, что это опустошённое семенное хранилище (и всё это семя сейчас бултыхается внутри самого Флэгга, исправно закачанное при его активном содействии в оба его естественных отверстия из резервуаров цимбиумов) Какое-то время свет просто переливается этими равномерными и размеренными вспышками, а потом словно густеет и темнеет, и по мере этого стенки органа, в котором он заключён, становятся как прозрачные, и Флэгг реально может рассмотреть это — некий плотный и слегка резонирующий комок, и ему бы блять хотелось думать что это не то что он думает. Но только это именно оно и есть. А паук делает крошечное сокращательное движение, и проталкивает сгусток вперёд, и Флэгг землю готов есть за то, что паук стремится поскорее скинуть с себя это бремя.       И разбираться с ним, судя по всему, придётся уже Флэггу. С его-то богатым практическим опытом в области кормления юного, но стремительно растущего хищного организма. Да ну нахуй такие радости жизни. Эта тварь хорошо устроилась, но — нет, спасибо. Флэгг не находит поводов гордиться тем, что именно он избран в подножные корма для готовящейся появиться на свет особи… чего-то.       Он начинает потихоньку отползать в сторону выхода, но Паук просекает его планы влёт, и перебегает, заслоняя своей тушей дверь. Флэггу непостижимым образом кажется, что Паук выглядит крайне обескураженным из-за того, что они не завершили их процесс (чем бы это окончание ни грозило Флэггу). Флэгг снова сглатывает, фокусируя взгляд на пульсирующем органе, который всё же одновременно и яйцеклад, и его мысли снова — будто считываются Пауком, чьи движения и толчки становятся вдруг плавными, волнообразными. Паук снова «встаёт на цыпочки», покачиваясь вперёд-назад, как будто в своеобразном танце. Ну да, думает Флэгг, наша любимая чисто паучья фишка — брачные танцы, какой пиздец. Наверное, этот танец должен неприкрыто намекать, насколько Флэггу станет хорошо, если вот это всё, что увеличилось в объёме и пульсирует и дрожит, снова окажется в нём и прижмётся к холмику простаты, посылая свои волшебные вибрации. А вот Флэгг что-то не особо уверен, что ему будет так уж хорошо. Вернее, как раз уверен — но в обратном. Потихоньку он пытается подняться на ноги. Терпит фиаско, шлёпаясь на задницу, и нехило так отбивая себе копчик. Ёбаный человеческий организм, ёбаный организм, боги и дьяволы, зашто, блять, зашто. Если б Флэгга спросили и предоставили выбор, он бы тоже предпочёл быть пауком. Иногда собственная физиология доводила практически до исступления. Ты видишь что, как, и в какой последовательности нужно сделать, но ты блять просто тупо НЕ МОЖЕШЬ, потому что блять не рассчитана на это человеческая физика, не рассчитана, и всё тут, хоть обосрись. Да, и кстати, от этого действительно в итоге можно и ложкой самоубиться, на пределе отчаяния и злости. Упираясь в пол дрожащими от напряжения руками, Флэгг делает ещё один заход. Снова фиаско, но он не собирается сдаваться. Он чувствует ментальные атаки на свой мозг — одну за другой, и… и источников этих атак становится уже два. Маленькая тварь, Тварёнка, так зовёт он её мысленно — она ещё не рождённая, но уже способная манипулировать чужим сознанием. По образу и подобию старшей твари. Ну вот вы ж суки, а. Флэгг широко ухмыляется натруженным ртом, морщится от боли в горле: кому-то целую неделю будет тяжело глотать. И сидеть. И ходить. Прямо перенимай паучьи лайфхаки и впадай в анабиоз, запуская механизмы заживления. Ну может он просто пару дней поспит, и за это время всё зарубцуется.       Ох ты ж, гляньте-ка: а кто это у нас тут главный оптимист планеты всей?!       Ну да, чего таить — даже тогда с Мордредом он надеялся до последнего. Уже когда его ели заживо, он всё ещё думал, что может, всё как-нибудь ещё и обойдётся. Может, он как-нибудь выкрутится — ну всегда ж выкручивался, как так-то.       Ладно, канал ведь работает в обоих направлениях, не так ли? И Флэгг с тем же успехом может транслировать по нему. Вот только всё равно придётся встать на ноги, и продержаться на них хотя бы пять минут. А это тяжеленько, и тяжело осуществимо после непрерывной цепи лавиноподобных оргазмов.       Если ты сейчас не встанешь, ласково обращается к себе Флэгг, то тебе просто пиздец насколько хуже будет, чем в прошлый раз. Он отталкивается ладонями от пола и одним рывком поднимает себя, удерживая в вертикальном положении. Ну, хорошо: близком к диагональному. Но всё равно — уже не горизонтальном.       — А чего боишься ты? — кривя распухшие губы (а кто у нас тут король минетов), издевательски хрипит он.       Паук беспокойно вздрагивает, и его удручённость явно усиливается.       — Дададада, — продолжает Флэгг, — ты так боишься за своё потомство, ТАК боишься… что я невольно начинаю задаваться вопросом: ты и правда так боишься ЗА него… или всё же ты просто тупо боишься ЕГО?!       Это смешно. Ну, почти. Но паук подпрыгивает на месте, а Флэгг взрывается гомерическим хохотом, и смеётся как безумный, пока не начинает кашлять кровью.       — Я угадал?! — скрипит он, отплёвываясь алыми сгустками, хрен знает, то ли какая из щупалец процарапала его, то ли он натрудил горло. — Я угадал! Ты боишься её, твою Тварёнку, боишься, ибо у твоего отродья твой аппетит и твой голод, и жрать оно хочет, как не в себя, прямо по семейной традиции, но что же оно сожрёт, появившись на свет, если ты не обеспечишь ему первую в его жизни еду в нужном объёме?! Как по-твоему, какие варианты?!       И плотный сгусток будущего Существа отзывается на его слова радостной пульсацией, а Паук вдруг приседает, приникая к полу, и Флэгг говорит всё быстрее и убеждённей:       — Ты боишься, что тебя сожрёт твоя собственная дитачка, и о, она сожрёт, даже не сомневайся, она сожрёт тебя, её вполне устроит первый в жизни завтрак из родителя, возможно ты сам именно так появился бесчисленное количество времени назад, и теперь знаешь, что у ваших детей принято делать с родителями, а ты ж не можешь не размножаться, это твоё предназначение, как самки. И ты не можешь не бояться того, что тебя ждёт.       Пульсирующий сгусток вдруг решительно начинает продвижение вперёд, будто сочтя, что хватит уже откладывать и медлить, и Флэгг понимает, что медлить и откладывать хватит и ему тоже, и что сейчас тот самый момент.       Одним прыжком он преодолевает разделяющее их пространство, паук вздёргивает голову, жвалки-хелицеры угрожающе сходятся-расходятся, щёлкают и трутся, и Флэгг, хватая его за головогрудный щиток не только блять тебе можно чужие затылки мацать резко и с силой нагибает просому, и насаживает пастью на торчащий яйцеклад, где маленькое существо уже отважно подбирается к выходу.       — С днём рождения, малыш, — шипит Флэгг, — кушай-поправляйся, крестница.       Он отскакивает назад. Неэстетично поскальзывается на лужице натекшей с него паучьей (семенной?!) жидкости, удерживает равновесие. Грация и пластика, дамы и господа, так-то. Не забываем про необходимость всегда соблюдать грацию и пластику в движениях. Людей это обвораживает.       Он всё равно грохается в итоге, поехав по луже едва сделал новый шаг, отбивает коленки. Это уже не воспринимается трагедией, он и так уже весь один сплошной синяк, скрещённый с кровоподтёком. Оборачивается посмотреть как там дела у братьев наших меньших.       Хитин на массивной туше становится весь просвечивающим насквозь — и Паук просвечивается оранжевым ярким светом, когда его собственный яйцеклад, не способный избежать рефлекторного сокращения от помещения его в пригодную для деторождения полость, в данном случае ротовую, да, напрягается, выдавливая из себя новорожденную тварь. Тварёнка на космической скорости вылетает из того же отверстия, из которого ранее Паук сцеживал свою не то смазку, не то сперму — для заполнения цимбиумов.       Флэгг видит её — маленькую тварь — видит как сияющее сосредоточие света, и этот свет озаряет все внутренние органы и скелет Паука, структуру его покровов, сеть сосудов и переплетений неведомых тканей. И это зрелище нереально красиво, до безумия просто. Выброшенный в глотку главной самки их мини-прайда, детёныш резво пробирается по пищеводу, спускается в желудок, и принимается крутиться там как бешеный, пульсируя, и увеличиваясь в размерах как недавно тот орган, через который он появился.       А Паук принимается в свою очередь истошно верещать, и, сорвавшись с места, носиться по помещению.       Флэгг, как был — на четвереньках — добирается до клочьев своей растерзанной одежды, находит пачку сигарет с зажигалкой. Руки трясутся, искра не высекается, сигарета раз за разом летит из пальцев, но наконец он делает эту судорожную затяжку, втягивает теплый горький дым. На секунду прикрывает глаза. Потом впервые по-настоящему осматривается здесь, не столько занятый сейчас идентификацией истинного статуса этого подземелья, сколько ищущий место, откуда с относительной безопасностью и ещё более относительным комфортом можно наблюдать за противостоянием двух поколений. Не придумав ничего лучше, он вскарабкивается на живописную гору обломков, оставшихся от одной из стен после её эпичного столкновения с Бобби Греем. Голой (и заёбанной) задницей на холодный камень — это мало тянет на комфорт, даже на относительный, но свои капризы Флэгг отставляет в сторону, очарованный открывшейся картиной.       Проглоченная Пауком Тварюшка подросла, пока Флэгг лазил по своим горам-долам, и чуть-чуть замедлила скорость своего вращения. Теперь можно разглядеть свернувшегося в комочек маленького паучка. Лихорадочно обжирающего породившую его тварь, выедая её изнутри. Жвалки паучка варварски отдирают куски от окружающей его ещё живой плоти, крошечные лапки деловито елозят по слоям паучьего мяса, и от ультразвука истошного визга взрослого Паука у Флэгга идёт кровь из ушей, но он всё равно издаёт короткий смешок. А, так вот примерно так он выглядел, когда Мордред пожирал его, приберегая головной мозг, как десерт, на последнюю очередь. И маленький Алый Принц, как и этот маленький Паучок, трясся от жадности и возбуждения, набивая свой маленький изголодавшийся живот. Флэггом. Орущим, за отсутствием языка, бессодержательно и беспросветно заунывно.       Неловко повернувшись так, чтобы не делать этого хотя бы на себя, Флэгг, выронив сигарету, долго и обстоятельно выблёвывает галлоны слюны, слизи, и стрёмной жидкости, которая, чёрт её разберёт, вполне может быть действительно семенной, потому что тварь, что ебла его тут на полу, как-то очень удачно для себя сочетает в одном своём существе различные признаки обоих полов. Хотелось бы конечно думать, что оно всё же самка, меланхолично думает Флэгг, созерцая выблеванное, но, похоже, самка оно только относительно, так же, как и самец. Хотя какая разница уже, узбагойся на том, что ты трахался с какой-то иномирной хтонью, не имеющей в принципе пола как такового в доступном тебе понимании. Найти себе самый ебанутый вариант для секса — умеем, практикуем, готовы ехать за пять штатов и принимать, подмахивая и поскуливая. Да, мы не ищем лёгких путей. Нет, нам не стыдно за свои предпочтения. Завидуйте молча.       Привыкнув к всемогуществу существа, называвшегося Алым Королём, я недооценил его потомство, да, глубокомысленно подытоживает Флэгг, вновь устало падая на кусок стены, и пустой уже желудок скручивает сухим спазмом. А если б малыш дошёл до башни своего папки (одного из своих папок) там бы произошла вот такая же сцена, что и тут внизу       Возможно, в каком-то из альтернативных вариантов этой истории Мордред дошёл до Башни. Возможно, он поднялся к Алому Королю. И кто же победил тогда в их противостоянии       Маленькие жвалки и клешенки судорожно обгладывают взрослого Паука изнутри, малыш-Паук давится от торопливости, выжирая родителя подчистую, а Паук уже не бегает в агонии от стены к стене, а, завалившись на бок, бестолково сучит конечностями, скребёт когтями по полу, раздирая в воплях пасть. Очередным укусом Тварюшка, присосавшись плотненько к одной из стенок желудка, прогрызает его насквозь, и голова её показывается из проеденной в брюхе Паука дыры.       Маленький паук впервые в жизни может осмотреться, но ему не до того: он наконец-то впервые же в жизни жрёт, в полном соответствии своей природе и назначению. Ну-ну, с интересом думает Флэгг, одного малыша-паучка эта неуёмная потребность ЖРАТ, ЖРАТ всё, что не приколочено и не способно убежать, как раз и погубила. А долго ли проживёшь в этом жестоком к детям мире ты, с твоим ускор…       Стоп. Сейчас он успевает составить цепочку.       Вот оно, вот почему Паук, точно грёбаная кукушка, подкидывающая своё потомство в чужие гнёзда, стремится сбросить свою детку в чужой организм. Мордред, если б он не был таким тупым и перекинулся в человека, когда сожрал отраву, скорее всего, выжил бы, постепенно переборов яд, но он остался Пауком, и процесс отравления занял гораздо меньше времени, на порядок меньше, а всё потому, что у Паука был ускоренный метаболизм. Грёбаный паучий метаболизм. Мордред был совсем маленьким мальчиком, но, даже будучи настолько беспомощным и слабым, предпочитал передвигаться в человеческом теле, потому что метаболизм Паука был сверхскоростным, и он расходовал энергию быстрее, чем находил что сожрать для её восполнения. Все процессы в его организме протекали на повышенных оборотах, оттого яд и убил его так стремительно.       Так эта тварь поэтому стремилась отсадить свою личинку в человеческий носитель?! И что, это чтобы её детёныш родился человеком?! Чтобы замедлить его рост? Пауки откладывают яйца для выведения потомства, но как знать — может, детвора иногда оказывается шустрее мамки, и проносится галопом по этапам формирования зародыша, предпочитая схитрить и пропустить скучную стадию пребывания яйцами, перескочить сразу в высшую лигу полноценных едоков? Учитывая сколько лет Паук живёт на Земле, сколько раз он мог приносить приплод? Какой вообще приплод может быть у одной ос… Паук. Конечно. Какой там к херам паук, пауки — земная форма жизни, но очень выгодная во всех смыслах. Пауки способны размножаться в рамках одного пола. За столько лет — почему по Земле не бегает целый табун таких тварей?! а кто сказал что не а ты проверял       По логике вещей конечно с таким-то сроком жизни возможно и цикл беременности занимает дохуллион лет. Да и вылупится ли кто из кладки. Если зародышу предоставить развиваться в паучьей форме, то велик риск весьма трагично его не доносить.       Глаза издыхающего Паука гаснут, лапки и клешни дёргаются и дрожат мелкой дрожью агонии, постукивая коготками по полу. Растущей, что называется, не по дням, не по часам, а натурально по минутам Тварюшке сейчас вообще не до этого, она занята запихиванием в себя как можно большего объёма чужой плоти, выедая по кругу прогрызенное отверстие, и расширяя его всё больше. И она фатально пропускает тот миг, когда поникшая и безвольно повисшая просома Паука вдруг вздёргивается в последнем усилии, и опускается к маленькой голове, торчащей из проеденной туши.       Большие жвалы сходятся один раз. Одно движение — и головогрудь маленького Паука отделена от его прожорливого брюшка.       Как причудливо эти истории повторяют друг друга, индифферентно отмечает Флэгг, наблюдая за угасающим светом удивительного, не существующего в привычных ему мирах оттенка. Самый близкий из известных ему цветов — это один из тонов оранжевого, вариант померанца.       Его вышвыривает из этих ебеней сразу же, как только старшая особь окончательно сдыхает, убив своего выродка. И, увы, возвращает всё в тот же салун девятнадцатого века, откуда они переместились вместе с Клоуном. Увы, потому что возвращается он голым, исцарапанным, искусанным, с ручейками потеков крови из однозначно растраханной задницы и из ушей, и весь с ног до головы чем только не перемазанный. Не так сильно волнует собственное реноме в глазах здешней изысканной публики, но всё же как-то хотелось бы прибыть к ней в условиях, позволяющих сохранить больше достоинства.       Ладно, насрать. Публика этого города отличается тактичностью особого рода, и избегает лезть в то, что ей знать не надо. Флэгг приподнимается на локтях. Прямо напротив него на стене висит изображение самого стрёмного клоуна на свете. «Боб Грей, по прозвищу Пеннивайз» — гласит надпись наверху. И внизу — «Танцующий Клоун». Флэгг непроизвольно хмыкает, вспоминая как Паук ритуально выплясывал свои коленца. Очевидно, обязательная прелюдия к совокуплению у этого вида. Не потанцуешь перед партнёром — на секс не рассчитывай. И ведь действует.       На этой светлой мысли Флэгг вспоминает, что и правда — действует, и сразу скучнеет. О, вот, реально — его загипнотизировал этот всратый танец, только потому ноги и раздвигал. А ещё у него пытливый ум учёного, он не мог пренебречь возможностью обретения потрясающего нового опыта. Слово «потрясающего» лишнее, вымарать его, решительно и радикально.       Флэгга, несмотря на всё перенесённое, ещё хватает на то, чтобы сделать шаг вперёд — он не может ручаться, что попадёт в исходную точку и собирает на это все остатки сил. Ему точно нужен трёхдневный анабиоз. И лёд на горло. И на задницу.       Когда он выбирается по насыпи у моста наверх, оставленная утром машина встречает его настороженно, будто принюхиваясь, и да, он пахнет не розами. Поскольку одежды на нём заново так и не выросло, ему приходится нырнуть за парапет, когда он слышит приближающийся шум чужого мотора — ему не особо надо, чтобы добросердечные люди сигнализировали полиции о непристойно ведущем себя чужаке в городе. Возможно — он допускает это — и полиции и добросердечным людям было бы одинаково насрать на постороннего голого человека. В этом проклятом месте люди поголовно как-то подозрительно склонны занимать отстранённую позицию по отношению ко всему нехорошему и странному.       Уже сгущаются сумерки, и становится довольно прохладно, так что нагота оказывается вдвойне некстати. Флэгг не привык возить с собой сменный гардероб, но у него оставалась кожаная куртка в багажнике — старая, немодная, драная, но довольно длинная. Яйца, во всяком случае, её хватает прикрыть.       Это очень глупо, но ему приходится подстелить себе пелёнку, за которую выступает пакет из ларька с уличной едой, где Флэгг покупал себе завтрак, оставленный впоследствии в псевдоюгготских подземельях. Приходится, чтобы не запачкать сиденье — задница Флэгга продолжает вздорно выбрасывать из себя, разбрызгивая фонтанчиками, порции крови, слизи, белёсой, похабно напоминающей сперму, субстанции, и это доводит до бешенства, равно как и собственная неспособность удержать в своей же заднице всю вот эту срань. Ну, грёбанный человеческий организм же. И его грёбаная физиология.       В салоне автомобиля, едва сев за руль, Флэгг начинает задыхаться от вони. Естественно, что, торопливо опуская стёкла на окнах, он делает вывод, что источник запаха — он сам, однако занюханное на пробу плечо хотя и не отдаёт Диором, но пахнет всё же не той тошнотой, которой пропиталась машина. Флэгг даже думает, что сейчас уйдёт опять блевать, на этот раз для разнообразия с обрыва. И ему очень не хочется выходить на холодный воздух. Поздравляю, отрывисто говорит внутренний голос, кажется, мы беременны. И Флэгг едва не заблёвывает лобовуху. Какое-то время проводит в тягостных раздумьях. У меня сотрясение, вот, находит он выход. Как по заказу возвращается головокружение. Ветер продувает салон, но, такое впечатление, только вдувает вонь вовнутрь.       Переезжая по мосту через ручей, Флэгг бросает назад последний прощальный взгляд. Уже почти наступила ночь, и он не может прямо стопроцентно гарантировать что видит то, что видит. Но всё-таки ему кажется что там внизу что-то есть, на берегу. Притопив посильнее, он убирается прочь от этих ебанутых мест, правда, заставить себя не смотреть в зеркала заднего вида оказывается выше его сил.       От ручья к парапету поднимается по воздуху алый воздушный шарик. А по насыпи — некая тёмная масса. Разобрать, что это, сейчас невозможно. Но пока Флэгг разгоняет машину, оно стоит в темноте и печально смотрит вслед, мерцая ярким померанцем глаз.       Прекрасных, как полные безысходности и тлена пейзажи навеки уснувшего Юггота.       P.S. Когда до границы города остаётся каких-то пара миль, Флэгг устаёт терпеть вонь, останавливается, выходит, и выбрасывает из багажника уже начавшую разлагаться дохлую фею.