Скрипка нас связала

За окном бушует ураган. Страшная метель шумит, дополняя ужасную военную картину. Кто сказал, что в сердце русского человека такой же холод, раз он всю жизнь растёт в морозах? Немцы, вон, не в таком климате живут, а холодные, подобно айсбергу. Подстать погоде за бедным стеклом, которое покрылось инеем. Коснешься его - и подушечки пальцев тут же становятся мокрыми и холодными, а кровь начинает стынуть в жилах. Виктор, что наблюдал за игрой Олега на скрипке, готов был сравнить это с сердцем Ренатуса. Если коснуться его сердца, то тоже станет холодно. Ведь тот спокоен, расчётлив и очень любит насилие. Он считает, что ничего не может решиться без насилия, без наказания, без террора. Примером для него служит наш Великий Иосиф Виссарионович Джугашвили, который известен как Коба или же Сталин. Странно, но на немецком Шталин, когда на остальных языках наоборот. Арийцы и тут выделились, однако. Но не в произношении было дело. Немец считал, что вождь приструнил народ исключительно при помощи террора и насилия. Скажите на милость, как убедить упрямого нациста, что их лидер руководствовался справедливостью и умом, а не жаждой крови? Вот и русскому кажется уже, что никак. Остаётся лишь недовольно бурчать, надеясь, что тот сам поменяет мнение. К сожалению, этого не происходило. За каждые проделки партизанов, мирные люди карались вдвойне. Кого-то вешали, других расстреливали, а третьих избивали. Но главное, что всех запугивали. После момента с радио, детей начали увозить в Германию. Ренатус считал, что в отряде есть дети. Забавно. Если дети там есть, то это только Серёжа. Лысый, безбашенный, весёлый дурак, который рубит с горяча. Ну чем он не ребёнок? Надо было его забирать вместе с остальными шкетами, повесив табличку с надписью "Не верьте внешности, ему 15". Но, шутки шутками, а правда остаётся правдой. После того, как детей увезли, город значительно опустел. И каждому доставалось по полной... За исключением Виктора. Почему-то именно этот русый паренёк сумел привлечь внимание командира. Может, игрой на скрипке? Получилось ведь так, что они оба хорошие скрипачи и ценители музыки. Даже как-то раз сыграли дуэтом. Вот только самого Виктора это не устраивало. Только билинькают на скрипке, пьют чай да мило беседуют. Ему нужно нечто большее, какое-нибудь задание, ради отряда. К черту, что любит только застреленную Соню, родина важнее. Он готов даже женится на командире, но лишь бы страна в итоге победила. И вот сейчас, перестав вникать в игру Олега, лидер партизан думал на этот счёт. Неужто Витя не привлекательный? Да вроде нет, красивый пацан. Ренатус натурал? Ни разу не видел его с бабой. Тогда, в чем дело? А блондин продолжает играть. Фальшивит, жуть, но играет. Его постоянно приходится поправлять. То локоть выше, то расслабленнее надо быть. Бедняга из-за войны постоянно напряжен. С трудом, но он расслабился и играл как мог. Звуки неумелого обращения со скрипкой были слышны на верхнем этаже, где сидел немец, внутренне возмущенный тем, кому и зачем приспичило в 9 утра портить такой прекрасный инструмент. Он так и не притронувшись к еде, снял с себя "сюртук", который ему заботливо сунул слуга дабы господин не испачкал одежду, и отправился вниз, на первый этаж. По сравнению с "владениями" Ренатуса, остальные харомы выглядили подстать потрёпанному войной зданию. Краска облезла на стенах, входная дверь хлипкая, а возле неё ещё одна не менее плохая из которой и доносятся эти ужасные звуки. Открыв последнюю, перед голубыми глазами предстали мигом застывший Олег, у которого в руках была скрипка, и рядом  вылетевший из раздумий Виктор. Нацист зашёл внутрь комнатушки. — Что здесь происходит? — Я учу его играть на скрипке. —Незамедлительно ответил скрипач, встав со своего места. Он заметно замешкался, будто не зная, куда себя деть. Вообще, эта личность непонятна немцу, но данное поведение было отчётливо заметно. Будто тот что-то хочет сказать, сделать, но сдерживается. Вот только, что именно? Убить? Вряд ли. Тогда что? Загадка. Только стало понятно, как тут же появился вопрос. Ещё один, который встал в ряд к остальным, все они к одной личности. Интерес заставлял немца проводить с русским частые встречи. Желание раскусить, познать, а затем бросить. Но ни одна из встреч не дала должного результата. Это напрягало. Даже сейчас он не знает, что именно хочет собеседник. Остаётся лишь догадываться. Ренатус, тем временем, подошёл чуть ближе. — Сыграй. — Холодный взгляд падает на Олега, который также сжался, и казалось бы, задрожал, как осиновый лист. — Слышал меня? Судорожно кивнув, парнишка приложил к плечу скрипку и заиграл. Снова прямые попадания на фальш. Не красиво, не изящно. Хотя чего можно ожидать от всего лишь ученика? Виктор сыграл бы лучше. Хмыкнув, немец прервал игру. — Достаточно, danke. Я заберу вашего учителя, не против? — Вопрос чисто из вежливости. В планах было забрать скрипача в любом случае. Им есть о чем поговорить. — Да, конечно... Ничего не сказав, Ренатус грубо схватил Виктора за руку и увёл так быстро, что тот еле успел забрать свою скрипку. Поднявшись на второй этаж, старший прокричал на немецком: — RAUS HIER! (ВОН ОТСЮДА!) Слуга мигом вылетел вниз по лестнице, не смея задавать лишние вопросы. Как только скрипачи остались одни, Виктор заметил, что его руку ещё крепко сжимают, но, видимо, собеседник настолько занят, что не замечает этого. Решив привлечь внимание, русский дёрнул рукой. Почувствовав движение, немец обернулся. Только хотелось задать вопрос, как ответ нашёлся сам собой. Мгновенно отпустив руку, прощебетал: — Прошу прощения. — А после удалился в небольшую комнатку, которая не имела двери, и достал скрипку. — Сыграем снова? На это предложение коммунист лишь кивнул и открыв портфель, достал оттуда свой инструмент, и приложил его к своему плечу, готовясь играть. Полилась музыка. Чистый, прекрасный звон, будто самое красивое пение птиц в светлый денёк. Палочки, именуемые смычками, проезжались по струнам раз за разом, а пылающие взгляды смотрели только друг на друга, будто в глазах каждого ноты этой мелодии. Бетховен, Моцарт - не важно кто, они сыграют все. Вместе, в один такт, не спрашивая, а тут же начиная набирать обороты. Сейчас есть только они вдвоём, скрипки и музыка. Прекрасные, чистые. Фальши нет тут места, есть только одна страсть на двоих, возрастающая с каждой секундой. Вдруг, Ренатус перестаёт играть, но глазами намекает, чтобы собеседник не прекращал. Положив свою скрипку на стол, он медленно обходит его. Шаги не слышны - они тонут в нотах такой игры. Пол поскрипывает, но и этого не слышно. Тело оказывается сзади совсем близко, дыхание опаляет шею... А вот это уже слышно. Резко захотелось прекратить, но он не может. Он не может. Нельзя, не сейчас. Все идёт по плану. Если рыпнется - может спугнуть. Кончик курносого носа проезжается по нежной коже. Руки плавно обвивают руки русского, ложась сверху - теперь он задаёт такт игры. Никаких военных песен. Лишь мелодии классиков. Теперь они играют как один человек. Виктор резко чувствует себя учеником, которого пытаются обучить большему, но учить уже нечему. Или, все-таки, есть чему, но это известно лишь Ренатусу? Возможно. Нос сменили сухие тёплые губы. Нацист был чуть пониже ростом, но это не мешало ему свободно касаться тела. Руки сползли с чужих рук и обняли за талию, а уста начали с нежностью, но сухо целовать. Никакого языка, пока. Поддавшись, Виктор начал замедлять игру, вскоре вовсе прекращая. А немец уже был и не против. Поставив Чакону на граммофон, забрал скрипку из рук, положил её рядом со своей и развернул партизана к себе лицом, впиваясь в губы поцелуем. Уста сминали друг друга, порой покусывали. Мягкость сменилась резкостью. Теперь партнёры кусали почти в кровь, желая показать, на что они способны. Страсть все возрастала. Её становилось все больше и больше. Ренатус толкнул русского на диван, разрывая поцелуй и нависая сверху. На пол постепенно летела одежда, что была на горячих телах. Обувь, шарф, пальто, свитер, мундир, рубашка, брюки... Все-все полетело к чертям, оставляя хозяев одежды наедине. Эрнст целовал, кусал, начав с шеи и постепенно идя вниз, оставляя мокрую и чуть покалывающую дорожку. И время шло, неумолимо. Его невозможно было удержать, ведь оно здесь правит всем, а не кто-то им. О Сталин.... Виктор отдал бы все, чтобы оказаться сейчас рядом со своим отрядом, ведь в самый неподходящий момент, раздался голос снизу. — Командир, отряд партизанов пойман, их отвели в комнаты для допросов. Оставшихся детей увозят в Германию. — В ответ ему были лишь тихие стоны русского, но немец знал, что коммунист принял слова во внимание. Услышав это, Третьякевич задергался, начал пытаться уклониться от ласк, которыми его одаривал партнёр. — Что такое, Виктор? Вас так заботит судьба тех людей? — Произнёс в итоге немец, хватая молодое тело крепче. — Или может вы... Хотите сейчас рядом с ними? Зачем? Чтобы вас постигла та же участь? — Ответом ему был лишь максимально тихий стон. Нацист, обхватив обоими руками русского за ноги, медленно вошёл в горячее тело до упора, заполняя его собой. Было больно. Ещё больнее сердцу, от осознания того, что пока он тут ублажает фрица, детей забирают у их матерей, а его отряд корчиться от ран на теле где-то в укромном месте. На фоне играла музыка. В ушах партизана она смешивалась с криками людей и своими стонами, что было трудно сдерживать, при каждом толчке. Беспомощность. Ужасное чувство. Ренатус, даже при быстром и казалось бы грубом темпе, входит плавно, будто проводит смычком по скрипке, стараясь играть красиво и без фальша. Вот только скрипка, на которой играют, лежит в чужих руках против воли, а зрители за окном заняты совершенно иными делами, от которых зависела их жизнь. Мужчина наклоняется и юноша снова чувствует, как его тело начинают целовать, иногда кусать. Хватка была крепкая, но не до синяков. Словно этот человек хотел сделать больно физически всему, кроме того, кто лежит сейчас под ним. Поддавшись, Виктор сдаётся, обнимая партнёра ногами и руками, впиваясь ногтями в его спину, почти крича от наслаждения, но при этом не оставляя мыслей и побеге. Однако. Всему рано или поздно наступает конец. Их любимая Чакона уже который круг наматывает заново, повторяясь, но партнёры слышат её лишь когда заканчивают сами, чувствуя тепло. Один чувствует тёплую жидкость внутри и снаружи на теле, а другой в душе, оставаясь полностью довольным своими действиями и результатом. Ренатус добился своего. Он взял этого мальчишку, но бросать его не собирается. Выйдя из нутра, командир достаёт салфетки из коробочки, что стояла на тумбочке, вытирает сначала свою плоть, а затем и Виктора. Юный коммунист просто лежал и смотрел в потолок, стараясь выровнять дыхание. А старший, быстро встал с постели и одевшись, произнёс: — Вы останетесь здесь, а мне нужно идти. Не волнуйтесь, за вами проследят и подадут все, что скажите. — И... Третьякевич остался один на втором этаже. Выходя из дома и поправляя шинель, нацист знал, что русский последует за ним. Сломает его людям хребет, но догонит и возможно перегонит, стараясь спасти своих. Мужчина садится в машину и та трогается с места, оставляя след на снегу. Парень выбегает из дома следом, но уже поздно. Уже было поздно.