Голем

Байкал может выглядеть сколь угодно завораживающе, вдохновляюще или волшебно на поверхности: с берегов, из чаши лодки. Но внутри, все темнея по мере погружения, он так же таинственен и опасен, как и десятки других вод. Глубина стирает любые различия. А темнота, с нею в сговоре, скрывает невообразимые вещи. За одной из таких я спускаюсь. Мне неуютно внутри титанового пузыря батискафа; единственный, размером с ладонь, иллюминатор изредка потрескивает, и среди фонового гудения аппаратуры этот звук ощущается весьма отчетливо. Будто бы некто трогает мой вспотевший затылок. Точнее, мне лишь кажется, что это щелкает иллюминатор. Но это не так. Обкатанный не в одном погружении, он держится крепко. И, на самом деле, причина не в нем, а эти звуки – всего лишь материализация моей тревоги. Не то, чтобы я боялась своей работы… но что-то не понравилось мне еще на базе, скрытой в толще воды в сотне метров от берега, на глубине в двести десять. Интуиция, наверное. Но в контракте таких вещей не прописывают. Пришлось, как договаривались, забираться в титановый пузырь и падать на дно. Погружение продолжается. Иллюминатор окончательно чернеет – и превращается в зеркало. Я смотрю на себя, поправляю волосы, вздыхаю и отворачиваюсь к аппаратуре. Глаз привычно цепляется за монитор, где рисуется кривая глубиномера. Приземление – самый важный момент: нужно вовремя сбросить балласт, иначе изомнешь батискаф. Возможно, даже повредишь внутреннюю капсулу. На глубине в полтора километра, под необъятной тяжестью воды, это может оказаться последним впечатлением в жизни. Считаю секунды. Потом – десятки метров. Потом – сотни. Уже тысяча. Монитор вспыхивает предупредительным цветом, динамик пищит. Жму на кнопку: сбросить балласт. Пол вздрагивает. Со дна – это видно в свете вспыхнувшего фонаря – взметается облако серой мути. Падение прекращается. Я всматриваюсь в муть не более, чем по привычке: основная работа ждет меня за внешними камерами и манипулятором. Собрать образцы со дна, взять пробы воды, сделать снимки, перекусить пайком при необходимости – и всплыть на базу с добычей. Ничего особенного. Военных, вроде меня, часто приглашают на такие задания. Мы лучше подготовлены к сюрпризам глубоких вод, чем рассеянные и почти всегда непрочные телом ученые-теоретики. К тому же, им не так уж много за это платят. В расплывчатом пятне света мелькает тень. Застываю перед иллюминатором. Сердце замирает – а затем, нагоняя упущенное, стучит, стучит и стучит. Затылок взмокает. Что это было? Силуэт не рыбий. В голове всплывает сразу десяток страшилок от бывалых акванавтов. Но меня беспокоит не гипотетическое страшилище, или русалка, или лавкрафтовское нечто: пугает его вероятное желание проникнуть внутрь. Если оно разломает капсулу, мне не жить… Трясу головой. О чем я думаю? Ну, точь-в-точь героиня анекдота про горящий самолет с атеистами! Вроде разумная, во всем придерживаюсь науки… А чуть что не по плану – и сразу мерещатся несуществующие опасные твари. Улыбаюсь, вздыхаю: все еще прерывисто. Сердце в груди бьется быстро, но понемногу, кажется, успокаивается. Просто что-то померещилось. Возможно, система регенерации воздуха барахлит, надо проверить перед работой, а то еще и не такое пригрезится от удушья... И тут к иллюминатору приникает лицо. Оно похоже на человеческое. Кожа цвета красной глины, выжженные – иначе не описать – ресницы, черно-синие глаза, неподвижные, как драгоценные камни. Нос расплющен о стекло. Губы карминово-красные, изъедены в разных местах, будто попробованные мелкой рыбешкой. И оно смотрит прямо на меня. Оно видит меня. Жуткий образ пропадает, но я все еще смотрю в иллюминатор. Ракурс неудобный, немного снизу: ноет шея и плечи. Руки горят. Дыхание свистит в ушах. Ох. Подношу ладонь к лицу. Вторая продолжает опираться о пол. Значит, я отскочила. Конечно же, отскочила назад, увидев такое! Неужели это я так покраснела? Определенно, с регенерацией воздуха есть проблемы! Смеюсь, кашляю; снова смеюсь. Трогаю щеки: горят. Видимо, это все-таки я. Испугало меня мое же отражение, искаженное краснотой от удушья. Ведь знала же, как чувствовала, что с батискафом что-то не так! Нужно срочно возвращаться. Тянусь к панели, жму на большую кнопку, свою любимую: сбросить основной балласт. Всплываем. Надеюсь, успею. Сколько там процентов на датчике углекислого газа? Какой объем у кабины? Шатаюсь, соскальзываю руками с консоли; тянусь опять. Пальцы трясутся. Тянусь. Опять не могу удержаться. Да что ж такое! Так, успокойся… Дыши... Что-то прикасается к моему затылку. На этот раз – наяву: оно еще и придерживает меня за плечи. Смотрю вниз и вбок. На плече лежит рука из красной глины – вся в мелких капельках воды. Оно проникло внутрь. Как – не знаю. Да и какая разница? Бежать некуда. Мы всплываем вместе. Оно сидит на консоли, капая водою на пол; по тонким, искусно вылепленным лодыжкам течет что-то коричневато-красное. Проступив на глиняной коже, странная жидкость медленно испаряется и наполняет кабину запахом водорослей и меди. Воздух куском льда стоит в горле, так что запах я чувствую прямо на языке. Оно неотрывно держит меня за руку, странно теплое, но точно не живое, как горячий источник, – и я боюсь пошевелиться. Оно смотрит, чуть наклонив голову, и в изгибе израненных губ угадывается… разочарование. А чего ты ждал, призрак придушенного воображения? Я не буду кричать. Я дождусь врачей, они тебя прогонят. И не такое встречали. Толчок, звон, тихий плеск. Мы вернулись. Оборачиваюсь, чтобы иметь в поле зрения выходной люк. Он вполне реален, никаких галлюцинаторных искажений. Мне мерещится только одно. Оно. Но ничего, сейчас меня вытащат отсюда, наложат кислородную маску, приведут в чувство. Раз мне до сих пор видится это – значит, я еще жива. Очнусь – напишу рапорт о неисправностях в системе регенерации воздуха. Надеюсь, больше никто не пострадает. И все-таки, вот это фантазия… Даже жар пальцев на руке как настоящий! Люк отпирают. Наконец-то! Я оборачиваюсь через плечо… и беспомощно наблюдаю, как раздраженно-заинтересованное лицо сотрудника базы искажается. Рот округляется в крике. Кожа краснеет и напоминает глину. Меня поднимают с пола и влекут за собой. Впереди – два десятка отсеков с людьми. Сотрудники переговариваются, спорят, спешат по своим делам; но, когда приходит время, все они видят то же, что и я. Они вдыхают, затем кричат, кричат и кричат; набирают еще воздуха, прерываясь, – и внезапно прекращают. Краснеют. Обращаются в глину, источающую запах водорослей и крови. Все они изменяются, едва вдохнув отравленный воздух. Кроме меня. Не могу поверить. Не хочу. Не хочу. На границе обзора цепляю знакомый поворот. Решаюсь. Рывок; бросаюсь за угол, бью наотмашь по кнопке аварийной герметизации, растираю ноющее – нет, точно не иллюзия, – запястье. Оно горит и краснеет от крепкой хватки, но плоть прежнего, розоватого цвета. Значит, я в порядке. Я могу спастись. Переборка надежно отрезает меня от него. Включаются сирены. Но оно там, с другой стороны, и оно тупо, уперто – молча! – колотит в стальную пластину. Оно чувствует, что я догадалась. Но оно не попадет на поверхность раньше меня. Базу запечатают, а затем разнесут бомбой с высоты – и оно вернется к себе, в холодную тьму байкальского рифта. А я уйду отсюда прямо сейчас. Нет, я не могу уйти. Воздух отравлен! Даже если я чиста внешне, я привезу его с собой, в своих легких. И одежда наверняка пропиталась. Нюхаю плечо, воротник – от них несет глиной, солью и медью. Если это не я прокусила себе губу или язык, то… Так. А что, если попробовать выплыть? Сменить всю одежду – и выдохнуть под водой? Реальность сменяется не потоком – кадрами, которые отрезает друг от друга стук сердца, порой вспыхивающий в ушах. Судорожно натягиваю акваланг на чьи-то майку и шорты, путаясь в лямках баллонов. Прыгаю в спасательную капсулу, косясь на прогибающуюся переборку. Ударов явно больше, чем от двух кулаков. Неудивительно. Новый кадр. Меня прижимает к прохладной стенке, выталкивая капсулу с базы прочь, к поверхности. Едва дышу. Считаю примерное расстояние. Когда нужно выйти, чтоб не сразу попасть наверх, но и не оказаться раздавленной, или захлебнувшейся воздухом из собственного баллона, или отравившейся вскипевшим в жилах азотом? Сейчас. Должно оставаться примерно десять метров. Достаточно. Выдержу. Выбираюсь наружу против течения, с трудом выбивая люк ногами. Выдыхаю, насколько могу, пока не заколет внутри, в животе и за ребрами, наблюдаю, как отравленный воздух убегает вверх цепочкой пузырей. Надеюсь, Байкал растворит его в себе без следа. Моргаю. Внутри все дрожит. Снаружи – тоже. Выхожу в открытые воды. Жадно глотаю легкими очищенный, безопасный воздух из баллонов. Успокаиваюсь: в голове яснеет. Ну и приключение. Может, все-таки померещилось? В голове же сидит одна отстраненная мысль. Если оно не померещилось мне… При себе у человека всегда есть глоток старого воздуха. Его количество равно объему дыхательных путей. Иными словами, он никогда не уходит полностью: ни внутрь, ни наружу, как ни старайся. Я несу его с собой. Я выдохну его, как только выплыву на поверхность. И я поднимаюсь к сияющей границе байкальской воды и сибирского неба, держа руку на загубнике, не в силах преодолеть себя и вырвать его. Нет, я не могу. И простите – но мне слишком хочется жить.