Бесформенный Идон

Колени подгинаются от переутруждения, ноющей болью разливаясь по бёдрам, лодыжкам, фалангах миниатюрных кукольных пальцев, хлюпающим в мокрых рваных чулках и истёртой старой обуви. Руби раскладывает косу, закрепляя её ствол за спиной; на полную форму оружия не хватит сил, ибо даже лёгким искривлённым клинком уже размахивать невмоготу, насколько в глазах от истощения темнело, а в руках — дрожало. Девушка шарит по многочисленным карманам, ища своё спасение, взрывающее сознание, собирающее его по кусочкам, ровно как и истрёпанное, побитое тело, раскрошенное в мелкие фарфоровые осколки, режущие сами себя, своих же однородных собратьев, с которыми они некогда были единым целым. Захлебнувшись вдохом, она падает наземь, ощущая весь вес, всю плотность её жалкого существования и невозможности что-либо поменять. Бесценных инъекций нет — они все были кончены ровно битву назад, насытив собою охотницу ровно до этого момента. Сейчас бы их целебные свойства пригодились как нельзя кстати. Красное море, заполнившее собою девяносто процентов угла зрения Руби, проникало под её кожу, обходя артерии, вены и капилляры, отравляя, но никак не давая насыщение, развращая в бездумное существо, охочее до убийств, в то, в которое девушка превратится, рано или поздно. В этот момент её смерти, как человека, все воспоминания расплавятся, как тает восковая свеча, сгораемая от зажжённого фитиля; только её воспоминания вытекут, объеденные чёрным проклятым пламенем Зверя, пеплом растворившись в душном солёном воздухе Ярнама, висящим над городом как сжаренный дым миллиардов лесов, удушаюший, сжимающий в тисках тонкое изящное горло. Всё её отбитое о булыжник мощёной дороги лицо покрыто густой тёплой кровью, втекающей в веки, растворяющей ресницы, щеки, губы, глазные яблоки, брови, волосы, превращая всё в единое с собой целое, принимая, как тёплые объятия любящей матери, все режущие углы, вымирающие из некогда бывшего человеком существа. Руби невероятно больно и она слизывает пагубную монстрову живицу, смакуя железную горечь с желчью и желудочным соком. Она не дойдёт до дома. Это безысходно. Другого варианта просто не остаётся. Руби поражённо отрывает своё тело от горизонтальной поверхности, едва различая алое марево из крови, внутренностей, кожи, ткани и шерсти от самой себя, такой же алой и грязной, состоящей из кишок, печени, лёгких, сердца, сорванных сухожилий, не раз изломанных и истёртых костей, прожжённых насквозь обугленных мозгов. Это определённо проигрыш просыпающейся в самом чреве человеческой грешной души болезни, кромсающей и разрывающей сначала только вокруг, будто бы обходя своего хозяина, источника зверя, даруя невероятную силу, скорость, инстинкты. Это определённое совлечение с себя ветхого Адама, дарование торжества крови, её жажды, праздника падения. Пропитавшийся влагой жёлтый пергамент будто оживил своё содержимое, разрыхляя сгусток чистого чудовища, невероятно ужасное изобретение ужасного человечества, ведомого величием и его желанием. Девушка всхлипывает, поглощая чёрный комок, агонично скребя мигом подросшими когтями по камню и ударяя себя о гнилую телегу затылком, отрезвляя разум. Сейчас нужно только насытиться, а не кидаться в бой, искать схватки, в которой слабый поражённый организм найдёт свой безумный катализатор полного обращения, обогащения пьянством, хмелем от свежего мяса, терзаемого клинком, от взвизгиваний и хрипов уже необратимо потерянных некогда жителей этого проклятого города, давно забывших свои семьи, свой долг, цель. Хотя бы она не должна забывать. Руби остервенело бросается ближе к гниющей разрухе, текущей по канализации заместо сточных вод, по извилистым готическим улицам, занимая место дождя. Голоду человека, что давно не был во Сне, не найти равного, насколько он боялся умереть, потерять своё Я, не дойти до знакомого крыльца, не зайти в пахнущую затхлостью и сыростью плесенного разложения квартиру, в которой ждёт он, самый ценный и любимый человек не то что в этом городе, этой стране; во всём мире. Ноги никак не хотят держать тяжёлое от одежды, пропитанной вязкой влагой, тело. Кажется, концентрат монстра сработал, ибо, утирая лицо от красной жидкости, девушка не чувствует отвращения, присущего ей даже при употреблении чистой медицинской крови, расфасованной по толстым небольшим пузырькам. Меч лежал где-то рядом, затерявшись. Подобрав его, Руби стряхивает клинок, очищая от багровой жидкости, сквозь и в полупрозрачных остатках которой можно было разглядеть своё такое омерзительное отражение. Ярнам завывает в свой мёртвой манере, раскачивая изнутри изъеденные паразитами деревья, задувая в щели меж кирпичей, едва слышно грохоча редкими оставшимися деревянными вывесками бывших магазинов и обглоданными удивительно откуда взявшейся молью знамёна. Привалившись спиной к западающей на одно оторванное колесо карете, девушка, наслаждаясь впервые за долгое время успокаивающей тишиной, будто бы предзнаменующей, как морской штиль, сильный шторм, что разнесёт любое судно в щепки, расплещет его обитателей по всем уголкам огромной планеты, размоет и погребёт в песках драгоценные сокровища, отряхивает свои солёные, ровно как и океанская вода, одеяния, отдающие головокружительным запахом мгновенной ржавчины. Кровь идёт на пользу. В принципе, кровь всегда идёт на пользу. Организм Руби как будто восстаёт из мёртвых, чудесным образом трансформируясь из сухого и увядшего растения в прекрасный цветок, дышащий, пыхающий жизнью, насыщающий ароматами бытия, истинного его понятия и смысла, такого простого, но недостижимого. Жар насыщения приливает к щекам и если бы не налипшая на лицо грязь, смешанная с пылью, то можно было бы увидеть это поистине удивительное преобразование. Ей пора домой, где её снова поглотит отличная от будничных терзаний и убийств гнетущая атмосфера иррациональной надежды и более реальной печали. Под подбородком застывает залитая в, горло сталь близкой утраты. С каждым часом, не предзнаменующим окончание ночи, близится момент, когда всё человеческое в Отце наконец-то умрёт, освободив его от бесконечной молитвы, в которой он проводит огромное количество искажённого времени, тянущегося то поминутно, то годично. Роджер так же, как и Руби, болен, болен ещё раньше, чем она, борется ещё дольше, чем она, страдает ещё больше, чем она, истязая одновременно и себя, и свою приёмную дочь. А чёрные коридоры улиц беспощадно молчаливы и опустошённы. Они рвут своими острыми верхами облачный покров застывшего вечера, превращая небосвод в слоистое нёбо, а шпили зданий — в сгнившие и зловонные, но такие же смертоносные клыки, в клетке которых находятся все живые организмы, рано или поздно удосуженные встретить кончину. Округа абсолютно чиста и смирна. Тут нет ни одного чудовища, ни одного человека, кроме одного — кого-то между, на грани, в пенумбральной зоне, находящегося в терминаторе, между дневным светом и ночным мраком, как и город, этот проклятый, всепоглощающий город, глотка, развёрстое лоно скверны и боли. Входная дверь их дома завывающе скрипит, как герольд оглашает прибывшую Руби. Девушка запирается на три засова и два замка, прислушиваясь к, казалось бы, совсем недвижимому, как и повсюду, воздуху, но, достаточно сосредоточившись, можно было уловить едва различимое мычание пребывающего в трансе человека. Она проходит по коридору, на стенах которого были некогда прекрасные картины, нынче не имеющие никакого значения, поворачивая в личную комнату отца. Роджер сидит на коленях, сложив руки в молитве; в накрепко сжатых ладонях находятся чётки. Всё точно так же, думает Руби, захлёбываясь сожалением и облегчением одновременно. Тело мужчины усыхало всё больше с каждым возвращением, становясь болезненной бледной тенью того человека, что некогда обладал этой оболочкой. — Привет, пап, — она пересиливает себя и приподнимает уголки губ, силясь на полноценную улыбку. Ставит низкий кофейный столик напротив Роджера, укрывает скатертью, сервирует на две порции, которые так и не будут съедены, ибо Руби уже давно живёт и питается только кровью, а её родитель, её родитель… Девушка почтенно склоняет голову, благодаря Великих за ещё один день, проведённый на этой земле, берёт приборы в руки, желает человеку напротив приятного аппетита, притворяется, будто ей сказали то же самое, говорит «Спасибо». Её рассказ о проведённом времени однообразен, почти такой же, как и все прошлые. Девушка якобы, едва не проговорившись, заикается о съеденном сгустке крови чудовища, тут же начиная оправдываться и ещё больше выражая свою ложь, жестикулируя, почти что натурально ощущая себя бесстыдной лгуньей, утаивающей от отца такие важные вещи. Будто бы поужинав, она относит тарелки, ножи, вилки и ложки, убирает бокалы, пыльные салфетки, тушит свечу и ложится на кровать, намереваясь передохнуть и после снова пойти на охоту. Пожелав сладких снов, девушка прикрывает глаза, молясь, чтобы она очнулась не через несколько часов в этой же комнате, а сейчас же, но в другом мире, олицетворяющим собой небольшую мастерскую, окружённую могилами, и поле белоснежных цветов, ограждённых от чужого вмешательства высоким забором. Сон Охотника не приходит. И завтра. И послезавтра. И после-послезавтра. Роджеру резко становится хуже. Девушка с сожалением решает, что нужно прекращать их разговоры в одну сторону, ибо её тонкий голос может легко разбудить отца. Нет смысла в накрытии стола. Оно так же может привести к выводу из транса. На душе туманно и тревожно, где-то под рёбрами сверкают молнии предштормового разряженного воздуха, готового быстро сжаться в миллионы раз, а потом с такой же скоростью взорваться сверхновой. Руби кладёт ладошки под голову, поджав колени к груди, и беззвучно желает доброй ночи. Она просыпается так же, как и все прошлые разы. Делает всё то же самое. Половицы под её обувью неприятно стонут, но ещё более неприятно было ощущение какой-то измены, повеявшее, как сквозняк. Цокот когтей по дереву был нежданным поворотом событий. Оборачиваясь, Руби нисколько не удивлена, видя, как на четвереньках, пригнувшись к полу, медленно шагает гротескный призрак монстра, что несколько мгновений назад ещё был человеком, борющимся со своим проклятием. Ощетинившаяся морда огромного серого волка, худого и покрытого изорванными тряпками вместо старой одежды, не могла смотреть из-за плотной чёрной повязки, покрывающей глаза, но кому нужны физические глаза, когда есть внутренние, направляющие и умеющие глядеть в самую суть по-настоящему? Никому. Девушка полностью поворачивается к тому, что некогда было её опекуном, так и не успев до конца открыть дверь, в случае чего, освобождая себе выход. Достаёт из ножен лезвие, готовясь защищаться, приготавливаясь всем телом, напрягаясь для парирования или блока, но ничего не происходит. Зверь идёт к ней размеренно, словно это не постоянно бьющееся за своё существование животное, что готово разорвать только из-за того, что оно тебя увидело. Роджер останавливается на расстоянии полуметра и принюхивается, вытянувшись ближе, поднявшись на задние лапы. Руби ощущает, как отнимаются руки, ибо отторжение происходящего полностью захлёстывает её, шепча на ухо такие желаемые высказывания. Безжизненно, как болванка, повиснувшая на нитях наигравшегося кукловода, она опускает вместе с кистями и своё оружие. В горькой прострации мечущихся мыслей она не замечает, как большая голова оказывается совсем рядом с ней, втягивая воздух в большие лёгкие, поглощая запах. — Р-руби? — рычание почти что неразличимо, но упомянутая сразу различает своё имя, вскидывая голову. Она чувствует, как радость льётся по телу, переплетаясь с пустотой на месте сердца. — Это я, пап, — девушка улыбается и опускается на колени, пододвигаясь ближе. Обезоруженная чужой памятью, она вновь поднимает свои слабые руки. Не обнимая, но касаясь чужой нижней челюсти, с истинным счастьем, что дёргает к мысли об утопичном воссоединении. Победе. — Ты меня помнишь?.. — Руби… Кажется, будто это всё не наяву, что происходящее — кошмарный сон, как и вся её жизнь, все события, что в реальной жизни её ждут утренние блинчики с парным молоком и тепло рассветного солнца, свежесть росы на насыщенных зелёных стеблях и беззаботный щебет птиц, охота на перепела и поездка на ярмарку, а не изматывающая бесконечная битва, кровяные фонтаны, вымирающие люди, едва сохраняющие рассудок, убивающие сначала своих соседей, а потом и себя; рычание собственной бестии, ведущей за собой в каждую драку, в очередную вылазку по зачистке от не убывающих зверей, питающейся, как упырь, от пролитой крови. Мохнатая тяжёлая морда ложится на плечо, ласково потираясь щекой. Руби в ответ обнимает сильную шею и прижимается ближе, сильно-сильно сжимая веки, чтобы не заплакать. Роджер сам плачет, но уже по-своему: его скулёж протяжен и полон самого искреннего сожаления за происходящее; его когтистые жилистые лапы обхватывают тонкое туловище дочери, сжимая. — Я… — едва говорит, — не могу сдерживаться… — он отрывается и его пасть, полная белоснежных зубов, отражающих в себе охотницу, олицетворяет этот хищный Ярнам, поглотивший несчётное количество судеб, истекает слюной, капающей на подол красной юбки. Руби судорожно вздыхает, глядя на самого дорогого себе человека и не сдерживает эмоций, позволяя первым тёплым каплям слёз пролиться по её щекам, а после ещё и ещё. Напротив — её враг, её добыча, причина, по которой существуют охотники, но так же и полное отражение — чудовище, бывшее её отцом, так же горько плачет, не в силах бороться со своим проклятием, мором, охватившим всех без единого исключения. Повязка на глазах насквозь мокрая, шерсть тоже просачивается солью. — Я так… я-я… «Голоден, » — заканчивает про себя Руби, прижимая за затылок волка к своему надплечью, другой рукой освобождая его от одежды. Она задыхается от страха и надрывно всхлипывает, готовясь к своей участи. Прерывистое поднятие крутой грудины монстра постепенно стабилизируется, а из глотки с угрожающей вибрацией уже вырываются не зеркальные дочери звуки, а хищное и бездумное рычание, в котором получалось различить лишь одно, застывшее в подсознании, слово: «прости». У неё нет ни единого аргумента, что мог бы привести её к борьбе за жизнь, к смыслу этой борьбы. И, инстинктивно отбиваясь, защищаясь, пытаясь спастись, Руби думает в последний раз, превозмогая боль от многочисленных ран на своём теле. А был ли смысл изначально?