Разными путями

Бывало, Майто прорвет на рассказы так, что ни одно слово в мире, сказанное с любой окраской, не будет способно остановить полет его мыслей. Какаши привычно совершенно, и он научился слушать людей так, чтобы вычленять из чужой речи все самое важное, орудуя знаниями в последующем диалоге достаточно, чтобы создать видимость участия. И, затем, после завершения, освободить сознание из хватки мыслей. Ничто не мешает Гаю, сосредоточенно рассматривающему землю, будто жизнь стайки насекомых в траве ему действительно интересна, отжиматься на одной руке, хмуриться сосредоточенно, не теряя счет, рассказывать. Сегодня он вспоминает о том, как пару дней назад Эбису успешно выполнил одну из миссий. Не самую простую, но висевшую заказом слишком долго, чтобы проигнорировать. Такую, что не сойдет неопытным генинам, да и новоиспеченным чунинам на нее не хватает навыков. Иногда Майто рассказывает интригующие вещи. Реже — полезные и новые для Хатаке. Совсем уж нечасто — то, что пойдет только для фона, скучного диалога, который представляет собой ритуализацию, потому что нужно порой говорить за погоду, развивать нелепые сплетни или просто узнать, как идет жизнь вокруг них. То, что происходит в периоды между тем, как они полностью погружены в исполнение своего долга. И Какаши интересно, он действительно готов молча выслушивать все те вещи, которые необходимы для поддержания диалога. Просто нечего сказать о том, что кажется слишком обыденным в то время, как их мысли витают на поле боя — в том месте, откуда они уже возвратились с миссии, но что никогда сразу не отпустит разум и не освободит от размышлений. Зачастую — тягостных. Но есть вещи, о которых говорить они никогда не будут. Потому что Гай блестит своими матовыми глазами, порывается вставить пару слов о том, как гложет его беспокойство. И, безусловно, он всегда будет рад успехам своих товарищей, и в большей степени сокомандников, да только одними успехами их жизнь никогда полниться не будет. И как с ежедневной тренировкой будет окончено, Хатаке уверен более чем, дорога заведет его соперника в госпиталь. И по себе он знает, что это не часто вписывается в его план. Все потому, что не все миссии оканчиваются благоприятно. Долг шиноби заключается в успехе каждого его действия, но слишком уж часто это не сопряжено с отсутствием проблем. Именно поэтому даже прожженные вояки оказываются на койках в окружении хлопочущих ирьенинов и вынуждены коротать время за мыслями о своих критических, недозволительных ошибках в перерывах между терапией. Если не знать Майто Гая достаточно хорошо, можно и не распознать в его жизнерадостных или просто спокойных речах все те нотки, которые нарушают баланс, сеют волнения. И голос у него не дрожит, он не заикается, нет, никогда бы не смог, потому что его умению вести речь может позавидовать любой хокаге. Просто Какаши научился это чувствовать. Либо — читать по поведению. Все просто: Гай хорош в том, чтобы складно говорить, а Какаши достаточно сообразителен, чтобы в любой речи найти брешь, раскрыть обман или считать настроение. Их обоих это устраивает, потому что второй обязательно смолчит. Не в этот раз. И Хатаке предчувствует вопрос, ответ на который он знает точно. Но обрывать хлипкие надежды кого-либо всегда приятнее после того, как просьба будет высказана в полной мере. — Ты не составишь мне компанию после тренировки, мой дорогой соперник? — Гай говорит так, будто тоже не знает, не ожидает. Или, быть может, у него иные приоритеты, которые он пока еще не готов выдать. Какаши не отрывает взгляда от неба, потому что свою тренировку он окончил на пятнадцать минут раньше, и теперь его ничто не интересует, кроме как размышления над очередной главой ичаича. Впрочем, у каждого свои способы расслабляться. — И куда же, Гай? Не говоря о том, что книги могут не единственным хобби в их крайне многогранной жизни. — Я собирался наведаться к Генме, — ему всегда было проще сказать прямо, без утайки и прочих окольных путей. В конце концов, Какаши знает все эти ходы и с ним не сыграть на таких правилах. — Ты наверняка ведь слышал о том, что произошло на границе. — Конечно, я слышал о том, как его и команду знатно подрали лазутчики, устраивавшие диверсии по всей территории, зато ему хватило навыков разобраться со всей их шайкой. Интересно, будет ли это больно слышать Майто Гаю? «У Великого Зверя и сердце великое», так иногда любит он ему говорить. Настолько, что ему есть дело до того, что творится в жизнях его бывших сокомандников, с которыми он, вероятно, до сих пор тесно поддерживает связь. Искренне переживающий (или отлично делающий вид), что он не пристрастился к их общей будничности, пониманию обыденности того, что через это пройдет каждый. В конце концов, хоронить ему пока еще некого, тогда откуда столько траура? Сквозь нависшее молчание, Какаши думается, что Гай прекрасно знает, куда наводят его мысли, потому коротко вздыхает, будто наслаждается приятной тяжестью летнего воздуха, и решает, что оно того все же не стоит. — В этот раз без меня, Гай. Он поднимается и собирается уйти. Не говорит Майто что-то в духе «передай ему скорейшего выздоровления» или «надеюсь, что он быстро встанет на ноги». Ему хватит вскинутой ладони и привычного «до встречи», чтобы затем переключиться на последние строчки, размышляя, хватит ли главному герою книги решимости позвать к себе домой очаровательную, но крайне капризную девчушку на весьма приватное свидание. Только отчего-то не знает, вызывает ли у него короткую улыбку предвкушение пикантного, отлично написанного мастером момента, или то, что гораздо проще жить с тем, когда тебе, в общем-то, все равно. *** Одна из трудностей жизни, к которой их готовят с первых лет в Академии — это собственные эмоции. Нужно понимать, что порой противоречащий самой логике пресловутый кодекс шиноби должен вбить в юные горячие головы хоть какую-то схему. Алгоритм, который позволит им не раствориться в жестокости и бессилии, упорядочить хаотично отзывающиеся от каждого действия эмоции, направить и защитить. Помочь выжить. Потому что одоленный беспечными порывами, будь то чрезмерный восторг или поглощающая злость, ты навсегда останешься слеп к достижению своей миссии. Не той, за которую тебе с вычетом налога выскребут на существование, но и той, что определит твою целую жизнь. Чтобы дожить до тридцати — надо научиться выживать, играя по правилам. Выживать — это мыслить критично, закрыв в себе любую слабость, мешающую ступать мерными шагами навстречу отмеченной цели. Экзамен, как поговаривают, это не просто выявление навыка — целая система, которая сурово накажет тебя за любое отступление. Потому что, оплошавши на тренировочной площадке — не значит погибнуть на своей первой самостоятельной миссии. Подвести команду на оценке базовых навыков выживания — не один в один то, когда на земле за каждым твоим шагом идет вереница кровавых следов вместо тени товарища, и ты только и решаешься, что прибавить к этому свою, выхватив лезвие в крике душевной агонии, прерывая то, что началось с ошибки. И более никогда не приведет к успеху. Должно быть, в голове Учиха определение этого слова искажено, потому что ни его капризные крики, ни любые из возможных действий не идут им на пользу. И хочется возразить, напомнить о том, зачем они действительно здесь. Если не вбить словами, так хорошенько врезать, потому что нужно не выяснять отношения, а направить все свои силы на исполнение задач. Не повторять из раза в раз о том, что повышенные тона привлекают не только хищников из животного царства, но еще и жадных до чужой добычи людей. И пусть трофей для них не представляет какой-либо материальной ценности — всего каких-то два свитка, — но только их наличие решит, готовы ли они взяться за следующий этап и полноценно называться чунинами. Какаши сжимает кулаки, буравя злым взглядом землю, а потом бросает острый взгляд в сторону Рин, пытаясь снискать у нее хоть какие-то слова, подтверждающие его правоту. Потому что она должна понимать, насколько велика цена ошибки — один пропавший сверток, врученный так недальновидно Обито, ускользает из их рук в самые первые полчаса от экзамена. В ответ ему только многогранное молчание и печальный взгляд Нохары, и Какаши шикает, потому что Обито слишком обидно указывает в него пальцем, говоря, что если бы не его «нравоучительный тон» и убогие попытки «покомандовать», этого бы не произошло. Должно быть, он совсем тупой. И безответственный, потому что только дети отличаются попытками переложить ответственность за собственные промахи на других. В конце концов, кому из них сейчас только шесть, Учиха? Ему стоило бы проглотить это, попытаться настроить дальнейшие взаимоотношение, но у Какаши, честно, не хватает сил. Потому он тянет ладонь к Рин. — Отдай мне второй свиток, — он не просит, а требует. Нохара встречает его уверенный взгляд, но не может ответить такой же настойчивостью, потому как ее брови обеспокоенно сходятся на переносице, а взгляд блестит от нарастающего волнения. — Какаши… Он не может быть зол сильнее, чем он уже есть. — Рин, пожалуйста… — Хатаке цедит слова сквозь зубы, но не делает этого действительно специально, пытаясь сдержать свои неуместные порывы гнева. — У меня больше навыков и опыта, чем у вас, я смогу его защитить. «Черт возьми, Рин, прекрати так нелепо мяться на одном месте и хоть раз прими мою сторону». Чуть было, не сказавши это вслух, Какаши, тем не менее, видит, что девчушка поддается на его слова и вытягивает с твердым намерением из подсумка второй свиток, отмеченный печатью, чтобы вручить сокоманднику. В ее глазах читается пусть и холодная, но уверенность в словах, произнесенных им ранее. Отвернувшись, она не ждет в остром взгляде из-под белобрысой челки хоть какой-то толики благодарности. И Какаши, чувствуя некоторый прилив сил, наконец, находится с ответом на воцарившееся молчание. — Присмотри за ним, — он кивает в сторону надувшегося Учиха, который достал из закрома свои глазные капли, решив, что это подходящий момент. — Я на разведку, скоро вернусь. «Пожалуйста, Обито, не вляпайся еще в какую-нибудь передрягу», — думает он про себя с некоторой мольбой к высшим силам и, не дождавшись утвердительного «хорошо!», исчезает в кустах, обрамивших ту поляну, на которой они решили сделать привал. Лес Смерти отвечает на детские проблемы только тонким щебетанием горластых птиц, да обступающим постепенно мраком. Чем дальше и глубже — тем мрачнее и тише становится. *** Какаши останавливается спустя семь минут хода в юго-западное направление, куда, по его расчетам, вполне может занести и другие команды. Сюда, в центр всей возможной опасности, их, словно зверенышей диких оголодавших по крови животных, тянет желание скорой расправы и жажда победы. Прячась в корнях массивного древа, Хатаке аккуратным движением выдергивает из земли прочный травяной стебель и прикидывает, как далеко он ушел от их стоянки. Он чертит легким движением карту, умножает в уме скорость на время, которое потратил на прохождение пересеченной местности. В уме прикидывает набросками карту, которую изучил еще до этого, как они отправились на этот этап. Скорее всего, кого-то он точно должен будет встретить. Ладонью он тянется к подсумку, насчитывает пальцами тройку кунаев, веревку и парочку сюрикенов. Для обороны — в самый раз. Для создания ловушки — недостаточно. Мимолетом ему становится действительно жаль, что на выполнение задач по Лесу им отводится крайне ограниченный инвентарь. Потому что, повторяет про себя Какаши с ноткой раздражения, базовые командные навыки и лично накопленный каждым перечень навыков их самое главное оружие. Для диверсий и саботажа слишком рано. Как и опасно разделяться, особенно ходить в одиночку. Крайне рискованно. Быть может, цена победы это оправданный риск в критически сложившейся ситуации. Так, по крайней мере, решает про себя Какаши, потому что в постоянном нытье Обито ему нужно хоть какое-то алиби для персональных суждений. Хоть что-то, что могло бы дать ему силу в спорах с кем-то вроде Учиха, который признает только действия, но никак не слова, пусть и сам не в силах действовать согласно своим принципам. Возможно, сенсей бы им обоим подсказал наилучшее решение, и Какаши чувствует горечь ответственности, потому что он привык, несмотря ни на что, видеть в себе ключевую фигуру их команды. Он карабкается по стволу, и, найдя, наконец, подходящую ветку, сквозь листву осматривает окрестности — и пусть глаза его изучают безмятежные на первый взгляд окрестности, мыслями он уходит куда-то дальше. Размышления о собственных способностях в достижении командного духа слишком занимают его сознание, потому внезапно донесшийся до ушей чужой голос пробирает его так электрически мощно, как не было в первых практиках с райтоном. — Что-то далековато ты забрался один. Какаши сразу определяет, откуда доносится звук, потому резко поднимает голову выше. — Как и ты, — он отвечает резко, заметив сквозь листву это знакомое ему флегматичное выражение, каштановые волосы и сенбон, зажатый между двух плотно сжатых губ. И даже если бы Хатаке не признал в фигуре кого-то, то сам владелец любезно показался ему на глаза, самоуверенно и без чувства какой-либо угрозы. Ширануи Генма. Из команды Гая, совершенно точно. Возвышаясь на добрых метров пять вверх над мальчишкой, Генма держал руки в карманах своей свободной толстовки, смотревшейся неудобной и довольно тяжелой, но только его взгляд, показавшийся Какаши надменно спокойным, заставил стиснуть зубы. Даже если бы это была провокация, позднее Хатаке сам бы себе признался, что повелся на нее, будучи в скверном расположении духа после вспыхнувшего конфликта. Ширануи вздергивает слабо бровь, видя, насколько серьезно рассматривает его оппонент, далеко не разделяет того повисшего в воздухе напряжения, которое, видимо, только один Хатаке и способен воссоздать. — Нам нет нужды сражаться, — тянет он, высвобождая из захвата зубов сенбон, берет в пальцы и слишком обыденно, будто они просто на перерыве между занятиями Академии. — Скоро сюда придут Эбису и Гай, потому ты остаешься в меньшинстве. Какаши прикидывает, сколько времени займет у него преодоление между ними расстояния. — К тому же… — Что? — Какаши подает голос, думая, что расслабленность усыпит бдительность Ширануи. Генма жмет плечами. — Свитка у меня с собой нет, потому есть ли повод рисковать и отдавать свой собственный, ведь против троих даже у тебя нет шансов, — Какаши чертыхается про себя, вдруг реально задумавшись, а не стоит ли ему согласиться с этим предложением, но взгляд темных глаз и блестящее острие сенбона, направленное на него так, словно мальчишка всего лишь прицеливается или рисует кистью холст, слишком настораживает. — Что скажешь? У меня нет желания мериться с тобой силами. — Откуда ты знаешь, что у меня с собой свиток? — Какаши только фыркает в ответ. — Не знаю, но полагаю, что он есть, — он видит отчетливо, читает чужие действия, направленные если не на придание веса своим словам за счет мнимого преимущества ситуации, тогда только беспечного равнодушия к последствиям. — В последнее время у вас в команде какой-то разлад, и это объясняет то, как ты тут оказался. Сенбон вновь торчит из плотно сжатых губ Ширануи. А Какаши выпрямляется перед ним в полный рост, окинув взглядом с ног до головы. — Тогда не выгодно ли тебе напасть на меня прямо сейчас, успокоив мирными речами, и отобрать свиток тогда, когда я развернусь, чтобы уйти? — Хатаке полагает, что ему не показалась та промелькнувшая в чужом взгляде искра. Но гадать, испуг то был или азарт, он уже не станет, потому что ему хватит меньше пары секунд, чтобы сорваться с места и бросить в сторону Ширануи свистящий сквозь воздух кунай. Как он и рассчитывает, мальчишка отклоняется в сторону, наиболее отдаленную от раннего положения Хатаке, рассчитывая выиграть время, но Какаши уже совершает рывок в прыжке следом за ним, сбивая с ног и падая вместе с чужим телом на землю. В воздухе Генма еще успевает перехватить направленный в его сторону новый кунай взамен тому, который метнули ранее, но просчитывается со временем, и потому из двух доступных в его положении действий он предпочитает расцепиться и мягко приземлиться на твердую поверхность, а не атаковать в ответ. Он успевает уйти на пару метров, видя, как менее удачно приземлившийся Хатаке неловко отталкивается от соседнего ствола и все же удерживается на нем. — В этот раз ты так быстро не подойдешь, Хатаке, — голос Генмы доносится до него расплывчато, и Какаши чувствует неприятную боль в связках на правой ноге. В отличие от Ширануи, ему не удалось так быстро сменить положение, и, отталкиваясь от чужого тела, он только и смог, что использовать ствол соседнего дерева как жесткую опору. Он нагибается к земле, трогает пальцами почву, будто готовится кинуться в последний момент, но замирает, когда опять слышит адресованные ему слова. — Это твой последний шанс, потому свали уже, наконец, — Ширануи с другого конца поляны, за привалившим деревом, все еще выглядит достаточно невозмутимо, чувствуя, что в первой стычке преимущество досталось ему. Руки, вновь запущенные в карманы, явный свидетель его полной уверенности. Наверное, не было смысла изначально отвечать ему. — Скорее, это был твой шанс уйти, придурок, — Какаши не собирается кричать об этом, он цедит это себе под нос, расценивая, насколько этот фарс действительно стоил того. По крайней мере, стоило ему раствориться секундной позднее, как он сказал, скорее, сам себе эти слова, следующей его мыслью было то, что не так уж и сложно обдурить кого-то с помощью клона, созданного в воздухе еще когда они расцепились. Потому что настоящий Какаши уже оказался за спиной Ширануи, целясь тому в бок острием, понимая, что успевает. И Генма тоже успеет заблокировать этот удар, пережимая голой ладонью до крови кунай, но, как и следует за уловкой, увернуться от оглушающего удара в челюсть на развороте не может и падает со ствола дерева уже спиной в траву. Хатаке уже знает, что здесь земля твердая от переизбытка влаги, и, если копнуть глубже, можно нарыть для строительных работ хоть целую яму специальной глины, но только тут падать будет больнее. Он оказывается на Генме быстрее, чем тот успевает прийти в себя, догоняет предыдущий удар по солнечному сплетению, заставляя мальчишку согнуться и зашипеть от боли, пока кунай его впивается в кожаный ремень, держащий на поясе подсумок. Такой же, как у любого из них, потому что в карманы у этого выпендрежника, думает Какаши, нихрена бы не поместилось. Он ожидает, что Ширануи придет в себя через считанные секунды, потому позволит себе слабый удар и выплюнутый в сторону его лица сенбон, но одна рука его занята разрезанием плотного материала, и оказавшийся в его руках чужой подсумок с ощутимым весом не позволил как следует увернуться. Хатаке отбивает руку, нанося последний удар, чтобы оглушить с концами, и отскакивает от мальчишки, чтобы поскорее скрыться. Прижимая к груди украденное, он с огромным облегчением чувствует пальцами очертания свитка, но останавливается далеко не скоро, чтобы затереть рукавом кровь, обильно сочащуюся из раны от распоротой брови до виска, которую напоследок оставляет ему попавшая практически по цели металлическая игла. Он мог бы лишиться глаза. И Генма, скорее всего, разгадал бы его трюк, будь у него в запасе хотя бы секунд на десять дольше тех любезностей, что они успели обменяться. Но Какаши не думает о нем. Как и не думает о том, что Рин с большой охотой и радостью подлатает его, когда раскрывший от удивления рот Учиха будет вновь громко возмущаться, что это не разведка, а просто полный развод. Не представит и того, как может отреагировать в будущем на такую ситуацию Гай, который, кажется, даже не замечает, что его восхищения соперником не разделяют, а на двоих испытываемое не поделить совсем. Стремительно пропитывающийся кровью рукав да ноющие мускулы — вот то, о чем действительно размышляет Хатаке, думая, что Ширануи попытался обвести его вокруг пальца, используя для этого всевозможные методы. Он тот, кто рассчитал свои шансы, и был близок к тому, чтобы выйти из ситуации победителем. Он что, мозг в их команде? Какаши ухмыляется на ходу, закрывая один глаз, чтобы игнорировать кровавую пелену, надеясь, что скоро он может остановиться и никакой погони за ним не следует — какая действительно ему разница, если гордость одного выпендрежника с сенбоном ничего не стоит по сравнению с тем, что они собираются участвовать в следующем этапе. *** Ему никогда не приходилось задумываться над тем, что произошло в далеком прошлом. В том самом детстве, из которого он извлек множество уроков, основанных только на личных ошибках, составляющих, увы, подавляющее количество от всех возможных успехов, которые он мог достичь. Вот так и произошло с Хатаке Какаши — он сдал экзамен одним из первых, то ли обдурив судьбу, то ли просто следуя тому, что было предначертано ему с самого начала. Но он не был сторонником прозаических историй, потому вместе с гордостью за свои успехи и горечи ему досталось не меньше. И вот порой так случается, что, достигая своих стремлений, ты оказываешься на темной стороне у окружающих. Без преувеличения можно было сказать, что он действительно смирился. С тем, что разменял признание собственных талантов на косые взгляды, бросаемые тут и там на каждом шагу. Потому что ты, Хатаке Какаши, эгоистичный подлец, растерявший всех своих товарищей из-за честолюбия. Грязный убийца. Одиночка, который не прижился в обществе тех, кто так и не понял его, а, быть может, он сам никого понимать не хотел. С каждым годом за миссии с его участием отваливают большие суммы, как и особо влиятельные бизнесмены только и борются друг с другом за возможность нанять небывало талантливого и прославившегося шиноби. Но кому, в самом-то деле, есть интерес до того, что могут думать за твоей спиной остальные, когда все то, что ты хотел, ты уже получил? Наверное, дело только в том, что полученного желаемого оказалось столь ничтожно мало, чтобы напомнить хоть немного о существовании в мире чего-то более ценного. Потому так чудовищно реалистично складываются слова о том, что, только потеряв все, можно узнать этому цену. *** Тот, у кого в горле давно встал сухой ком, навеянный усталостью от последних заданий, и невыносимо жаркого начала августа, даже по меркам их страны, не откажется от равнодушно протянутой фляги. Преподнося вплотную к носу, скрытому за маской, горлышко сосуда, Какаши принюхивается, прежде чем решиться стянуть скрывающую его лицо часть образа. — Так-так, — Протягивает он, с первого вздоха определяя крепость содержимого, — Кто бы мог подумать, что вместо вонючих лекарств ты предпочтешь поправляться с помощью алкоголя. Он бы хотел сказать, что это не в «его» стиле. Да только он все равно не знает, что там может быть в стиле того, с кем ему пришлось направиться прямиком с выматывающей миссии, чтобы за неимением прочих кадров провести расследование. И кого, помимо элитной четверки Конохи, еще могут послать на подобного рода задания? Только тот, кто в следовании по следам оказывается не хуже профессионального разведчика и, кажется, уже успел побывать в каждой бочке затычкой, показав всем и каждому, как решаются такого рода вылазки. Только Ширануи, мать его, Генма. — Ты все еще можешь отказаться, — Равнодушно тянут ему в ответ, и, вполне себе, могли бы и отобрать обратно флягу, если бы только не находящаяся на перевязи рука. Кто бы мог подумать, что даже не успевшего оправиться от повреждений со времени стычки в этом же самом месте, поднимут и специального джоунина, не дав ему отлежать положенный срок на койке. А может и сам Ширануи настоял на сопровождении того, кто, по мнению руководства, должен будет закончить преследование. Мог бы он подумать о том, что придется ему работать не со знакомым и, вероятнее всего, приятным ему составом, чем с кем-то, кто давно вышел из этого самого круга общения. Только что две недели — немалый срок. В обычной бы ситуации Какаши пожал плечами и пояснил, что за все прошедшее время следы имеют тенденцию смываться, пропадать, а высокая активность расследующих на точке происшествия могла уже давно сделать невозможным раскрытие каких-либо прочих улик. Что может один джоунин со стайкой нинкенов, что не смогли сделать опытные бойцы и следопыты? Только, видимо, столкнуться с тем, с кем негласно было решено свести все контакты на нет. О том, что произошло с ними в прошлом, как и объяснить все колкие взгляды, которыми они одаривали друг друга на протяжении прошедших лет, никто из них не взялся объяснить. Хотеть это ведь совершенно не то, что действительно намереваться сделать, верно? По поднятой руке Генма расценивает чужой жест как отказ, потому фляга перестает загораживать обзор. Быть сопровождающим, даже со значительными ранениями, это совершенно точно работа пустяцкая и недолгая. Какаши про себя отмечает по сосредоточенному взгляду Ширануи, что тот явно добился определенного успеха в своей сфере, раз без него это дело решают не заминать. Да и как известно каждому служке из Конохи, что именно Генма особенно не одобряет позиции Орочимару, потому берется за большую часть дел, которые будут препятствовать деятельности являющегося нукенином саннина. И не на каждую миссию вызовут элитного джоунина. Но так выходит, что некоторые пути пересекаются, даже те, которым не было суждено. У Генмы есть целый ворох подробностей и полезной информации, частью из которой он успевает поделиться по дороге и, что удивительно, несмотря на постоянные попытки пригубить горячительного, ведет себя он так же, как и повел лет десять назад. Все тот же лишенный интереса взгляд, мелькающая изредка насмешка и поднятый подбородок так, будто он оценивает творящуюся вокруг неразбериху большую часть своей жизни. Или просто привычка от сознательной работы над собственным имиджем, потому что, как думают многие, работа шиноби — это не просто набор навыков. Это своеобразная гордость и статус. «Все мы мечтали дожить хотя бы до тридцати, и вот теперь мы здесь», думается Какаши, пока он внимательно следит за тем, на что ему указывает Генма и какие слова подбирает для рассказа о произошедшем. Даже если на месте стычки остались только покореженные строения бывшей рыбацкой деревушки, следы от использования техник и доступный чуткому носу Хатаке запах крови, достаточно старой, но сохранившийся от того, что слишком много впиталось в землю. — Достаточно, Генма, — Какаши обрывает его на полуслове, зацепившись взглядом за оставленные совсем недавно следы, свидетельствовавшие по отпечаткам подошвы не об агентах Конохи. Из предоставленной информации, ему было ясно, что сподвижники Орочимару что-то ищут в этом месте. Как и что-то знают об этом высшие чины, но подробностей раскрывать не намерены, полагая, что ситуация разрешится сама собой без каких-либо последствий. По крайней мере, серьезных. К некоторому удивлению Какаши, рассчитывавшего поработать в одиночку, оставлять его наедине с уликами и следами активности не собирались. — Генма? Он окликает не из любопытства. Должно быть очевидно им обоим, что раненый агент в полевых условиях больше не нужен, даже если вдруг назреет очередное столкновение в месте повышенного интереса — для чего еще нужны элитные бойцы, если не решать проблемы, которые не способны все прочие. Ему хватает обернуться, чтобы увидеть спину Ширануи, его склоненную вбок голову и виднеющийся из этого положений сенбон, который, по привычке, мужчина после выпитого вкладывает обратно в уста. Даже сбоку, его выражение кажется исчерпывающе самодовольным, а положение головы — будто из них двоих только он действительно соскучился по слепящим лучам солнца на собственной коже в мучительно долгом пребывании на койке в госпитале. Волосы пропускают жидкое золото от солнечного света сквозь каштановые пряди, предавая им необыкновенно странный, но определенно красивый ореол. Подобно тому, как иногда наблюдается затмение. Он выглядит слишком… умиротворенным? — Я остаюсь, — Спокойно отвечает Генма спустя полминуты, чем вызывает хмурость на лице Хатаке. Как бы мог выглядеть их диалог, если следовать отношению, которое, вероятно, оба испытывали, просто за ненадобностью и общей неконфликтности не высказывали? Наверное, что-то в духе «я должен проследить за тем, чтобы ты тут не спутал улики и зацепки» и «я максимально профессионален, и твое мнение мне не нужно». Но после короткой фразы наступило только молчание, слишком неоднородное, чтобы попытаться его как-то трактовать. Возможно, самый лучший исход — не пытаться гадать вовсе. А просто заняться работой. *** Все приводит к тому, что и ожидалось с самого начала — бесполезная аналитика там, где не хватило важных действий в прошлом. Пропущенный ход в партии сёги может привести к неминуемому поражению, равно как и недостаточно сильная фигура на линии действия, против неумолимо наступающего хода противника. Там, где будут жаловаться на недостаток кадров и отсутствие в бюджете крупных сумм, ожидаемо случатся промахи– оказался не в то время, не в том месте. Череда ошибок Конохи слишком больно ударяет по жизни каждого из них. Пока Орочимару готовит следующий этап наступления, а сильный лидер мертв, у них не должно хватать часов для сна. Только что с каждым днем процент миссий для высших чинов в иерархии шиноби становится больше. Наверное, когда-нибудь этому наступит конец. И время либо покарает их за совершенные в просчетах ошибки, либо одарит благами спокойного времени. *** Дорога, по которой ведут ноги, кажется на удивление знакомой, пусть и значительно отличающая от того, какими картинками пестрилась память. Исчезла зелень, присущая родным местам из их общего далекого детства, дороги расширились. Только вот привычно наполненные семьями дома оказываются пустующими, будто в них никто и не жил. У Какаши есть достаточно причин вернуться в этот район, или, по крайней мере, он хотел так думать. Он мог бы по привычке отправить послание, не желая вступать в разговоры и обмен необходимыми любезностями, мог бы порваться в игривом порыве шокировать кого угодно тем, что любой двери предпочтет окно — в самое неудобное время, конечно же. Что-то все же останавливало. Это что-то имело странный оттенок: можно было бы считать это волнением, совсем толику напоминающим раздражение, но даже этого было недостаточно. Будто не хватало этих самых «палитр» в имеющемся лексиконе, чтобы описать собственный уровень смятения и прочий хаос среди мыслей, столь не свойственный и непривычный совершенно. Шиноби — не поэты, и не им думать ярким всполохом эмоций, поддающимся не каждому сознанию в попытках их описать. Но сейчас некому сказать о том, сколь бессмысленным делом он вдруг забил себе голову, и что только идиоты идут на поводу у навязчивых мыслей, не раздумав их достаточно хорошенько. Что это было действительно? Как будто нужно что-то, похожее на искупление. Для кого? Для самого себя, что ли? Какая же чушь. Странно сквозь пелену размышлений осознавать, что ты действительно сделал первый шаг по ступенькам, а сложенной в кулак ладонью аккуратно постучал в серую, ничем не приметную дверь. И так бы прошел весь день, пока в голове решаются те или иные дилеммы, всплывают старые истории и события настоящего, но на самом деле проходит меньше минуты, как дверь открывают. — Надо же… это ты, Какаши, — Лицо Генмы не кажется ему сколь каким-нибудь удивленным. Это действительно сбивает с толку. Не ждал ли он его в самом деле? Кто угодно, но только не он. Или все же… — Я не ожидал тебя увидеть у моего порога, — Мужчина только слабо тянет плечом, прикрывает один глаз, и только сейчас Хатаке замечает, что строгого вида перевязь руки с накладными растяжками заменяет просто тугой слой ткани вокруг кисти, — Что тебя привело сюда? Вместо сухого приветствия, вставшего комом в горле, Какаши тянется к карману в жилете, откуда извлекает миниатюрный сверток, тщательно закрепленный. В его руке оно кажется совершенно незначительным, недостаточным для ответа на вопрос — зачем он здесь. Он мог не брать на себя лишней заботы осведомителя деталей еще не закрытого дела. Какурезато все еще может быть в опасности. — Позволишь зайти? — Что-то тоже не входит в его планы, но разумная мысль сама собой приходит в голову, подсказывая единственно верные слова для этой ситуации, и он взглядом стреляет в сторону небольшого документа, — Это из отчета по миссии. Не все данные предназначены для того, чтобы обсуждать их, стоя у порога, даже в том районе, где заселяемость заметно сократилась по сравнению с ушедшими годами. Виновата ли в этом прошедшая война, унесшая жизни многих достойных мужей, или нежелание мирных торговцев жить в потенциально опасном для спокойной жизни месте, никто точно ответить не сможет. А Хатаке готов согласиться с Ширануи хотя в том, что одиночество — слишком приятное само по себе, чтобы просто так отказываться от него. Не в том ворохе забот и связей, с которыми они сталкиваются каждый день. Непросто делиться личным пространством, но, на удивление, Генма только молчит пару секунд, явно обдумывая сказанное, после чего отступает на пару шагов, позволяя пройти в прохладу внутренних помещений. И Какаши делает этот шаг, про себя проговаривая фразы, которые уже не случились. «Не чувствуй себя как дома», должен был сказать Ширануи. «Наши встречи не должны повторяться». «У нас нет ничего общего». Только недомиссия, заканчивает он про себя, которая не повлекла за собой ничего полезного, только столкнула между собой тех, кто уже не должен был идти одной тропой. Слишком много мертвых умирает для того, чтобы мир живых стал таким тесным. Слишком много спокойствия для того, кто мог бы одарить его недоброжелательным взглядом. Почему-то сейчас Ширануи оказывается тем, кто подобен книге, которую рука тянется достать с полки, но разум одергивает, напоминая, что времени слишком мало, чтобы тратить его на содержание подобной вещи. — С того случая… Кажется, там что-то удалось обнаружить, как и доклады разведчиков о том, что стоит ожидать активных действий со стороны союзников Орочимару из деревни, что… — Должно быть, это могло быть ему интересно, и Какаши искреннее в это верил, пока продолжал выговаривать каждое слово, пусть и начать в пустоту какой-либо разговор у него вдруг не получалось. Уж точно до этого момента, когда, всматриваясь в темные радужки, ему вдруг показалось, что он ошибся. Каждую книгу, ты, Какаши, не оставляешь не прочитанной, так ведь? В воздухе провисает тяжестью сомнение. Чего они тогда могли добиться и какие данные обнаружить? Генма беспристрастно закрывает за ним дверь, и полумрак помещения затягивается меж их фигур. — Как я и думал, — Мужчина услужливо вставляет фразу между его будто бы натянутых между собой предложений, несших, по всей видимости, характер предсказуемый, — Продолжать следить за этим уже не твоя обязанность, ведь так? Какаши давит тяжелый вздох, ведь на самом-то деле, кроме кучки несостоявшихся генинов, никаких забот в ближайшем будущем у него не предвидится. Только беспокойное ожидание чего-то плохого, что, скорее всего, совсем скоро уже сбудется. — Именно так, — Изрекает он, протягивая сверток Генме, — Но меня слишком беспокоит положение Конохи, чтобы оставить это плыть по течению. Я подумал, что тебе будет интересно на это взглянуть. Только не «просили тебе передать». — Вот как. Мужчина забирает из его рук содержимое и медленно вскрывает обернутую бумагу, продолжая искоса поглядывать в сторону Хатаке, будто ожидает каких-то подробностей, но цепкий взгляд все-таки останавливается на паре строк. Должно быть, это все было веским поводом, наконец, оставить специального джоунина отдыхать, готовиться к чему-то и размышлять, потому что сказать было нечего больше. Но Какаши окидывает его беглым взглядом, потому что странное чувство не отпускает его, — как будто перед ним не тот мальчишка, коим он его запоминает еще тогда, в период экзаменов. Со взглядом, нечитаемым и проникновенным, предупреждающим. Очень много лет проходит, так почему Генма просто остается в тени? Хранит равнодушное молчание о забытом, реагирует столь легко и непринужденно, пока он, Хатаке, терзается странными мыслями, не беспокоящими его, но достаточно тяжелыми, чтобы просто так их выкинуть. Этот Генма уже не Генма-мальчишка-с-экзамена. Не перед ним ему должно быть… жаль? И он не может этого говорить вслух, только отчего-то кажется, что его самого теперь читают как открытую книгу с плохо объясненными смыслами и мотивами. Не кажется лишним собственное присутствие, и чужой неприкрытый взгляд, оторванный от желтеющей бумаги. Все могло бы стать очевидным с самого начала, потому что океан размышлений не может быть постигнут с поверхностной мысли, отражающей лишь самую малость невысказанного. Неоднородного. С того самого дня, с той миссии, где Генма-уже-не-мальчишка пьет алкоголь, всерьез размышляя о последствиях миссии, но никак не о том, где плывут мысли ушедшего в себя джоунина, не в том дне, где он получил ранения и официальный штамп о провале в боевом столкновении. Вечное беспокойство, ощущаемое окружающими так же, как и спокойное принятие статуса. Или только кому-то одному. Потому что не может быть совпадением, когда мысль останавливается на одной точке, определенно точке невозврата, одновременно с тем, как палец тянет с подбородка ткань. Свой или не свой — было определить почти невозможно. Кто из них вдруг понял, что это такое произошло? Когда ссохшиеся, покрытые тонким слоем обветренной кожи, губы выводят на подбородке у самого рта невидимые линии узоров, как будто не впервые. Словно это не первый, не скованный неловкостью, жест принятия одиночества, и уже знакомые движения, там, где обычно мужчина предпочитает прятать. Никак не тянуться к горячим губам, чтобы вдруг захлебнуться в них. Там, в стиснутых плотно зубах, не было острой металлической штуки, предупреждающей любой контакт, и отчего-то чужие уста казались на удивление приветливыми, неожиданно для того, в каком колючем напряжении проходила их встреча какие-то недели назад. Или это были дни… Никто из них, Какаши был уверен, не отдавал себе отчет в том, что произошло, потому что он вдруг явственно ощутил, переводя дыхание от показавшихся ему все же мягких губ, как горячим влажным языком выводят рядом с родинкой. Между ними совершенно не остается пространство, ведь Хатаке в секунду сокращает его, ладонями касаясь штанов на бедрах, пока вжимает чужую спину в стену. И совершенно вдруг не хочется уйти от увлекающего поцелуя и опаляющего его лицо дыхания, от ладоней, коими цепкими пальцами вдруг схватились за одежду. Может ли это быть правдой? Только такой, какую встречаешь вдруг на открытой странице, бежишь глазами по строчкам и понимаешь, что ты опьянен образом, одуреваешь от захватившего знания, и никак не остановишься, пока не овладеешь этим до самого конца, до яркой вспышки и перехваченного в превозмогании дыхания. Кто-то из них остановился бы первым все равно, вдруг заговорив. Это настолько неожиданно захватывает, вырывается и теряется, что лишь обрывками реальности доноситься: «…вечером». Так ли он услышал? Они стоят возле самой стены, к которой Какаши прижимает Генму, слишком увлеченно ведя за его ухом носом, но все же слышит разборчивый шепот. Он согласится с чем угодно и остановится, высвободит из захвата, но только не захочет вновь окунаться в холодный расчетливый и беспредельно логичный океан собственного разума, который не пощадит, а донесет жестко — это уже слишком. Слишком потому, что они не знают друг друга. Слишком для того, кто не делит на двоих целый ворох воспоминаний и пережитых эмоций. Слишком для спонтанной страсти в поисках ответов на свои неразделенные волнения. Пустое очарование чужой неоднородностью и взгляд темнеющих радужек, в которых не то играет палитра полумрака, не то так же необузданно плещется желание одним большим растекающимся пятном. Словами играет то разумное, что в них осталось, пока ладонями они уничтожают то расстояние, положенное в основу любой вежливости и уважения. Что бы там ни пытался сказать Ширануи, его не в состоянии отпустить, точно не сейчас, не в эту самую секунду, минуту, час.? Потому что все, что произойдет, больше никогда не вернется, наваждение смоется, и как всегда им не нужно будет искать причину на очередную встречу. И, Какаши думается, когда в очередной липкий поцелуй по чужим губам, когда язык скользит по нижней губе, не спеша и дразнящее, что если это действительно происходит наяву, то такому стечению обстоятельств он доверится — окунется в эту пучину спонтанной страсти, когда ответом ему только молчаливое подчинение и интерес. И они могли бы сойти за зверей, сцепившихся за последний сладкий кусок плоти, катающихся уже по кровати — как славно, что Ширануи действительно додумался втащить его в свою спальню, пока проталкивал язык в чужой рот, — отвечал не с меньшим напором, а когда раненую кисть вдруг случайно задели в порыве, даже не оскалился, но успел мстительно прикусить за уголок губ. И вот он, оказавшийся под Хатаке, смахивая прядь со лба, стреляет внимательным взглядом, но, видимо что-то рассмотревши, улыбается краешком рта. Этому проще — на нем никакой одежды, только поношенного вида штаны, да скинутое поверх плеча полотенце, уже потерявшееся где-то на подступах к кровати, и теперь они не в равном положении, ведь Какаши что не выйдет прогуляться, то только в форме. Много времени не нужно, чтобы стянуть всякую мешающуюся одежду, и с видимым облегчением Хатаке наслаждается прикосновением кожи к коже. Он уже давно не был с женщиной, и потому соскучился по пустым, но очаровательным девичьим приставаниям Митараши, к горячему упругому бюсту и влажному плену между ее ног. За миссиями он перестал замечать, как нужда в таких вечерах совершенно переставала давать о себе знать, а яркие описания из книжки с рейтингом заменили ему фантазии о чем-то живом и дышащем. И вот сейчас в его объятиях только трепещущий Генма, который, кажется, совсем не против того, как чужой стояк упирается ему в бедро сначала через ткань штанов, а потом водит по чуть загорелой коже. Генма, который не стесняется найти чужую, контрастирующую белизной, ладонь, чтобы направить, потому что теперь это их общее безумие. Одно на двоих. Какаши не задумывается о том, что не испытывал потребности в близости с мужчиной, никогда в жизни, но почему-то только сжимая пальцами чужой вставший член, ему вдруг хочется сделать так, как было бы приятно себе самому. Никаких обременительных мыслей или стыдливой тошноты, только интерес и то самое волнение, загадкой висевшее в его памяти. Они не успевают поймать друг друга губами вновь, потому что ладонь Ширануи ложится на его взлохмаченную макушку, да тянет вниз, чтобы коснулись ниже, провели языком и огладили. Только мимолетом кажется забавным, что он не испытывает смущения или неловкости от их соития, даже наоборот, внутренняя уверенность передается и самому Хатаке — становится до одури приятно сжимать пальцами выступающие мышцы груди, переходить на живот, и там же коснуться аккуратно рядом с пупком губами, пока ладонь услужливо работает на члене. Удивительно то, что о себе подумать времени нет, но раз сейчас, такой гибкий, с раскиданными по поверхности кровати волосами, Генма только будто бы победно ухмыляется, да глазами стреляет хитро, когда плотным кольцом рта обхватывают основание головки, проводят языком и отвечают на взгляд. Какаши не знает, как он выглядит со стороны — какие-то десять минут назад пришедший с поводом, не стоящим даже диалога, и вот сейчас он здесь, между разведенных стройных ног и готовый против какой-либо силы воли сосать чужой хер. Иронично, что он действительно совершенно не против этого, а может в этом виновата только магия Ширануи, который раскинул свои ловушки — не рассчитывая на мелкую дичь. И пока Какаши обсасывает головку, Генма ведет пальцами по его лбу, чертит линию подушечкой пальца вдоль шрама через глазницу, касается скулы, но не принуждает. Только ждет, не показывает открыто своих эмоций. Как и желаний. Смотришь на такого — у самого удивительно яйца поджимаются в тягучем ожидании. Минуты не пройдет, как Хатаке заглотит немного член, буквально на половину, и пусть не умеет, но пытается все равно. Он бы спросил хоть про какую-нибудь смазку, но не уверен, что Генма также молча согласится на расклад вещей, как и на спонтанный отсос. Он хмурится, но не от неприятных ощущений, а скорее от исходящего у Какаши чувства полной уверенности в себе, и он впервые задумывается — чувствовал ли он всегда по отношению к нему раздражение? Не когда сразу два пальца, предварительно смоченные в слюне, вторгаются в него на две фаланги, конечно же. — А ты уже для себя все решил, да? — Цедит достаточно громко Генма, сводя ноги так, что бедром касается чужой щеки. Он, готовый к экспериментам, так же готов и оспорить любую сомнительную позицию. Должно быть, он предельно честен — они с Хатаке одинакового телосложения и, кажется, роста. Всегда можно поспорить о том, кто из них больше достоин первенства в этом раунде. Генма шикает, но не дергается, когда зубами задевают слегка уздечку, потому что если бы мог, то Какаши ему ответил прямо, что никаких экспериментов. Его искупление не ляжет в основу тех слов, что по своим предпочтениям он сам предпочтет раздвинуть ноги, даже если это будет тот, кто сподвиг его на это своей чертовой магией притягательности. Но Ширануи не так прост, потому что и ему хочется возразить, даже превратить это в своеобразную игру, потому не поскупился прервать и тщательные попытки удовлетворить его ртом — подался вперед, но все равно наткнулся на ладонь, удерживающую его за плечо, заставляющую остаться на месте. Им бы обоим в нахлынувшей так неожиданно страсти растянуть свои прелюдии, запомнить прикосновениями рельеф чужого тела, подарить друг другу тепло, но на смену интересу придет только животный инстинкт. Так Какаши решает, когда ладонь с плеча оказывается на чужой шее, и он хотел бы коснуться пальцами поджатых горячих губ, размазать по ним смазку с сочащегося члена, но в ответ только оскал — то ли предупреждающий, то ли подгоняющий. Не возьмешь сейчас, то все равно вырвется и оспорит. Удивительно, что Генма принимает все молчаливо: Какаши удерживает его, наспех растирая по собственному члену слюну, подается в плотное кольцо мышц, сдерживая облегченный вздох, когда ждущую к себе внимания голову так безумно плотно обволакивает. Теперь они играют в другую игру, где проигравший будет тот, кто первый не сдержал стон. Это кажется таким забавным, и на лице сама собой расцветает улыбка, может, даже слишком похабная из такого положения, и даже выпущенная вперед ладонь, упирающаяся ему в подбородок, не остановит от первых жадных до действий толчков бедрами. И Генма кусает под ним губу, но уже не сопротивляется — по-крайней мере, не слишком сильно. Этот слабый румянец на кончиках ушей, слипшиеся на лбу длинные волосы, так непривычные взору, обуревают какой-то легкой нежностью, и только совсем немного похотью. Какаши кажется очаровательным то, что он видит перед собой, а не то, что чувствует, когда в очередной раз въезжает в расслабляющееся нутро, так сладко обволакивающее. Он ловит сначала губами палец, приоткрывает рот, приглашая в своеобразный реверс ситуации, обводит языком и не откажется от второго, находя подобное действо не то чтобы уместным, а как будто оправдывающим его. Ему кажется, или он слышит первый полустон, когда Генма закрывает глаза, и откидывается на кровати окончательно, принимая и наслаждаясь, тянется рукой к своему застывшему в ожидании ласки члену. Стоило бы потом спросить, первый ли это раз, когда он позволяет мужчине брать себя, но не сейчас, а когда-нибудь потом, при совсем игривом настроении. Или они вместе выпьют, кто знает. Но сейчас слишком ласкают слух последовавшие потом приглушенные вздохи, выгнутая в направлении движения спина и расслабленное, переливающееся мускулами в полумраке тело. Слишком желанна рука на собственном предплечье, гладящая и будто бы поощряющая, тянущаяся к подбородку, на котором провисает капля пота. Какаши повинуется этому жесту, и вновь припадет к чужим губам, толкаясь языком во влажный рот вместе с тем, как оказывается глубже, чем до этого. Он ловит влажными объятиями губ мимолетную улыбку, и не замечает, как улыбается в ответ, пока телами они сливаются в одно целое. *** Водолазку он находит не сразу — стоит скинуть руки, разминая шею и плечи, да нагнуться к самому полу. И, действительно, каким-то непонятным стечением обстоятельств она действительно оказывается под кроватью. Пока Какаши только и занят, что поиском своей одежды, Генма же, напротив, не удосужившись даже прикрыться, тянется за сенбоном, расслабленно раскинувшись на кровати. — Ты начал вдруг сопротивляться потому, что вспомнил экзамен? — Какаши тянет, успев перед тем, как натянуть на себя темную ткань, взглянуть на бедра, где красноватыми пятнами виднеются следы от его пальцев. Удовлетворение было ожидаемой реакцией на увиденное. — Не понимаю, о чем ты мелишь, — Ширануи только флегматично рассматривает острие, но по сведенным на переносице бровям Хатаке понимает прекрасно, что его поняли. Не так просто стереть из памяти момент, когда из победителя ситуации оказываешься спиной на земле, позорно примятый и провалившийся со своей задачей. Может, когда-нибудь Хатаке попросит прощения. Да только у него есть идея получше. — Можешь потом как-нибудь отыграться, — Застегивая на себе жилет, Какаши бросает еще один взгляд за плотные шторы, где за окном потихоньку наползают вечерние сумерки, — Я не против. Когда он ступает за порог чужого дома, чувствуя, как прохладный ветер шевелит кончики серебристых волос, он все еще может воссоздать в памяти текстуру чужого гибкого тела, как и тепло, которое все еще тугим комом сходится где-то внизу живота. И ни одна стихия не может в нем охладить этот вдруг спонтанно разгоревшийся внутри него уголек, ведь последними словами, кинутыми вслед Ширануи, было обещание это запомнить и непременно воспользоваться. Тяжело привыкнуть к вещам, которые имеют свойство меняться. Еще сложнее свыкнуться с отношениями, когда тебе кажется, что ты точно определился с их природой и сущностью. Но порой, если что-то и случается, то все к лучшему. Так что лучшим умением в их время было и будет способность адаптироваться к меняющимся условиям, как и к состоянию собственной души.