О главном.

Сигареты меж пальцев Сехуна всегда смотрятся красиво, думает Чанёль и чувствует, как в нём, где-то под солнечным сплетением, что-то сворачивается. Наверное, это бабочки разъедают тело изнутри. Такими темпами от него почти ничего не останется, думает Чанёль и стягивает с лица фальшивую улыбку, пряча её где-то под коркой помутнённого сехуновым дымом сознания. Сигареты меж пальцев Сехуна всегда смотрятся красиво, но их все равно хочется отобрать и кинуть на сырую землю, где трава утонула в утренней росе и тумане, стоптать до самого ничтожного состояния и стереть её привкус с губ младшего своими собственными губами. Просто потому что. Между ними какие-то подростковые драмы и что-то невъебическое, чего понять старшему не дано — увы. Он мнёт холодными пальцами шнурки спортивок (которые слетают с бёдер, потому что размера на два больше) и выдыхает фантомный никотин, прикрывая глаза, хмуря брови, поджимая губы и слушая звенящую тишину, раскалывающую его голову на мириады мелких обломков. Между ними сто двенадцать лунных ночей, бутылка дешёвого пойла одна на двоих, недопонимание, обкуренные шутки про тупую математичку, холод, лживые улыбки и запах яблочной самокрутки. А у Сехуна шрамы — где-то под скребущим сердцем, на тонких запястьях, под рёбрами с правой стороны, на острых коленях, — и настоящий пожар в голове, и едкий дым от него, и щекочущий нос пепел, и разруха. Чанёль бы потушил всё это, вынес и починил, но— всё, что не делается — к лучшему, наверное. Текила палённая, она жжёт язык, застревает огненной горечью где-то в глотке и выворачивает желудок наизнанку; Пак чувствует привкус тошноты во рту, морщится, глотает несвежий воздух, сплошь прогаженный газом, и подавляет рвотный порыв, убирая злосчастную бутылку подальше от себя и тыльной стороной руки вытирая влажные губы. Сехун смотрит искоса, лишь немного кривит улыбку — её возможно не заметить, но Чанёль видит в этом человеке всё, — и тихо фыркает, затягиваясь в последний раз и выпуская горечный дым через ноздри. Жизнь так и не научила их ничему, а они — не научились жизни. В школе математика, физика, биология, астрономия, иностранный, но ничего из этого не даёт действительно важного опыта. Жизни их никто не учит и приходится кидаться на произвол судьбы, терпеть терзания, непосильные муки, боль, страдания, учиться платить налоги, не наступать на собачье дерьмо, вести список расходов и доходов, ломаться, ломаться, ломаться... Им уже по восемнадцать, но всё, что они могут — это зажиматься по углам и целоваться в пустых классах до тех пор, пока в коридоре не послышатся чьи-то громкие шаги и заразительно-раздражающий смех Бэкхёна. Но у каждого сомнительного счастья должен быть свой конец, и вот: они сидят на корточках в шесть утра за сехуновым двором, в росистой зелени, налитой первыми лучами холодного солнца, смотрят в бесконечную даль, молчат и с трудом вдыхают испорченный воздух, чуть пропахший вчерашними пирогами миссис О. Чанёль мнёт шнурки своих огромных спортивок, а Сехун, одну за другой, выкуривает крепкие сигареты, морщась от привкуса горького никотина на языке и жжения в горле. Между ними полупустая бутылка дешёвого пойла, к которой никто больше не притронется, повисшая тяжестью гробовая тишина, не рассказанные секреты и (не)любовь. Ёбанный лжец, думает Чанёль и всё-таки отбирает сигарету у младшего, подносит фильтр к своим собственным губам, глубоко затягивается и растворяется во вкусе сехуновых губ, жирно измазанных в яблочном бальзаме. О смотрит, опять же, только искоса, убирает тополиный пух с ресниц и усмехается. В его волосах запах весны. Сехун и сам — весна. Чанёль тушит сигарету в траве, прилипает губами к горлышку отставленной бутылки и большими глотками опустошает не только её, но и себя. В голове звёзды, мысли, песни, сожаления — всё смешивается, переворачивается, склеивается воедино и... Губы Сехуна хочется пробовать на вкус только своими губами — друг о друга, влажно, нежно, осторожно. И всего его полностью хочется только так. Сехун пахнет не только весной, но и мамиными пирогами, сигаретами, сладкой вишнёвой газировкой — всем. Сехун на вкус, как какой-то яблочно-приторный никотин, бьющий поддых и сводящий с ума, разрывающий последние нити нервов и терпения, убивающий. Чанёль тыльной стороной ладони стирает поцелуй, смотрит на младшего из-под ресниц и слушает тишину. Между ними недо-любовь—недо-ненависть, вечное молчание, сумбурные поцелуи в тайне ото всех, переплетённые пальцы и целая жизнь впереди. Между ними что-то странное, резво бьющееся в груди и пульсацией отдающееся под солнечным сплетением, путающее все мысли в голове и тревожащее душу. Им по восемнадцать, они всё ещё не умеют жить и любить, но между ними — широкая свобода, сомнительное счастье и звёзды в глазах. У Сехуна в волосах тополиный пух и лучи холодного утреннего солнца, а у Чанёля шрамы — где-то под скребущим сердцем, на тонких запястьях, под рёбрами с левой стороны, на острых лопатках. Что-то рушится, что-то восстанавливается, а что-то — остаётся неизменным.