не говори мне о звёздах

Тяжелый от влаги воздух пробирается в увязшую в полумраке промерзлую комнату. Крупные, темные на фоне затянутого угрожающего вида синей тучей горизонта, дождевые капли безумолчной дробью охлестывают подоконник, бесцеремонно стучась в грязное стекло. Распахнутое окно пропускает их внутрь, позволяя предзакатным оранжевым лучам, в последний раз скользящим по этажам соседних зданий, безмятежно переливаться в каплях, усыпавших пол запущенной квартиры. — Брайан, расскажи мне о звёздах. Роджер раскрывает одеяло и, шумно выдохнув, тяжело приподнимается на кровати. Марципанового цвета волосы, безнадежно спутанные, рассыпаются по плечам сбившимися прядями. От запаха предвечерней свежести он морщит нос. Повисшие в воздухе влажность и расслабленность составляют пронзительный контраст внутренней суете, ещё разреженной после долгого сна. Роджер поднимает глаза и застывает, уставившись на лужицу под окном – новый чудный предмет интерьера - невидящим взглядом.

                                              Улыбка

— Что ты хочешь услышать? Он просыпался уже несколько раз, но все предпринимавшиеся попытки выбраться из кровати завершались на этапе размышлений о них. По вине не столько затекших конечностей, сколько болезненно пустой - или, может, напротив, до предела заполненной пустотой - головы, он оставался в постели. Просто потому, что не видел смысла из неё высовываться, не желая начинать очередной день, ни на йоту не отличающийся от вчерашнего или того, что будет после.  Правда, чего ради? Это тело, эта квартира, этот город, этот час, день, год — сплошное и бесконечное дежавю. Неизменный порочный круг, из которого не удаётся вырваться, несмотря на все прикладываемые усилия. Здесь ничего и никогда не меняется. Складывается ощущение, будто весь мир окутывают прочно сплетенные с его жизнью удушье, бессилие, ненависть, отчаяние и старая как ебаный мир пустота. Появляется искреннее желание либо исчезнуть, либо навсегда остаться под одеялом.  И почему-то это вызывает смех. Сгорбившись над по-турецки скрещенными ногами, грубо и неаккуратно трёт глаза, моля богов, в которых не верит, заткнуть эти слишком громкие и слишком знакомые мысли, которые он предпочёл бы перебить жгучим теплом алкоголя и чужих тел.  Хотя нет. Сегодня, пожалуй, только алкоголем.   Роджер дышит нарочито размеренно и глубоко, пытаясь сосредоточиться на ощущениях, не чувствах, в седьмой раз вдумчиво считая до десяти и искренне надеясь, что это поможет. Но невидимые глазу, однако крайне материальные пальцы, так привычно сцепившие его горло мертвой хваткой, кажется, его веры не разделяют. Обессиленно бросает руки обратно на колени.  Надоело. — Что угодно. Только говори со мной. Тело бесчувственно расслабленно. Затёкший за целый день обездвиженности затылок ноет и порождает желание упасть обратно в постель.  Затуманенный взгляд случайно останавливается на играющей бликами заходящего солнца, свободно распростершейся по деревянным плитам,  луже. Из-под бровей, слегка и, кажется, уже инстинктивно нахмуренных в отвращении и отрицании реальности приевшегося пейзажа, невидящим взглядом прожигает пол, усеянный сотнями капель, так, что ещё чуть-чуть, и тот, наверное, задымится. Но уже через секунду он бессмысленно отводит глаза от лужи, так им и не замеченной.   — Говори со мной.  Рассеянно ощупывает взглядом кровать и стоящий рядом столик, не имея ни малейшего представления, где может покоиться телефон. Раздраженно выдыхает и опускает взгляд на часы, силясь сфокусироваться на мелких числах, почти сливающихся с темным дисплеем. Нервно и беспомощно прикрывает глаза, резко прикладываясь затылком к изголовью кровати.  Восемь-тридцать-три. Двадцать семь минут до конца репетиции. Фредди точно похоронит его заживо.  Роджер никогда не пропускал репетиции. Никогда. Даже в самые ебучие дни самого ебучего цикла, когда единственное место, куда ему хочется попасть, если ради этого придётся встать с кровати, — это Шард Лондон Бридж, и все, что хочется делать — это лететь с него вниз головой. Но его постоянная злость сильнее меланхолии, и гром барабанов, которым в такие дни он часто ненамеренно перекрывал Дикки, бешеная вибрация, ударными волнами распространяющаяся по всему его телу и заставляющая его запястья с особым усердием ныть после каждой отыгранной песни, действительно облегчали так и не понятую самим Роджером боль, время от времени, нечасто, но так ревностно сдавливающую его грудь.  Довершающим целительным фактором, вишенкой на торте и пластырем на подзатянувшейся ране, был человек. И всегда один и тот же. Парень, которого сложно назвать мужчиной – юноша, взрослый ребёнок, – парень с неизменной  и, без сомнений, особенной гитарой в руках, которой он так по-детски гордится, не менее особенными смоляными кудрями, очаровательной гривой обрамляющими профиль и, очевидно, служащими мягкой опорой для невидимого, но отчетливо ощутимого нимба над его головой. Это кудри, ради одного только шанса безнаказанно коснуться которых Роджер стал соглашаться на общие попойки, отлично понимая своё чертово презренное, непозволительное помешательство, но но заминая, пряча эти мысли “до лучших времён”, глубоко в подсознании, перекладывая вину за происходящее на гормоны, выпивку и свой больной мозг, делая вид, что все идёт точно по плану, почему-то надеясь, что это сойдёт ему с рук. Однако это также парень, что никогда не гнушался его неконтролируемым, усердно вуалируемым флиртом, но – Роджер может поклясться – всегда его понимал. И в любой другой ситуации Тейлор сказал бы, что это жалость, но ему слишком не хочется в это верить. Это парень, что беспокоится, что искренне и со старательно скрываемым волнением в голосе спрашивает, все ли в порядке. Проницательно, понимающе, не давя, будто интересуясь. Это улыбка-полуоскал, длинные пальцы и узкие запястья, мягкий голос, глубокий сосредоточенный взгляд цвета ореха и чистого ночного неба, это звезды, блуждающие в густых кудрях. Это недосягаемость. — Знаешь, Вселенная, в которой мы живем, очень-очень стара... Роджер утыкается носом в одеяло. Мозг продолжает рисовать смутный образ, сдувая густой слой пыли с воспоминаний, вроде бы, давно оставшихся позади. Невыносимо.  Он не знал, что скучать по кому-то можно настолько сильно.  А ведь когда-то они были действительно близки.  Роджер не помнит, с чего все началось. С первых ли увиденных им слёз Брайана, с первой ли ночи, когда они напились так, что бармену пришлось самолично вызвать им такси, с первых слухов об их отношениях, первого поцелуя на спор или первого в его жизни разговора, в котором Роджер обнажил все свои незакрывшиеся раны и оголенные провода. Он не помнит. Но он точно знает, что эти месяцы были его спасением. Избавлением от густого дерьма, которым была до краев наполнена его жизнь, в котором он увяз. Брайан был его спасением.  Им были бесчисленные вечера, проведённые в чужой комнате в течение всего их первого тура, им были искренние разговоры, когда, шаг за шагом, минута за минутой, они неспешно узнавали друг друга, настоящих, со всеми страхами, неуверенностями, странными увлечениями и недостатками. Роджер не боялся говорить о своих зависимостях, о депрессии, самоповреждении, и Брайан слушал, без толики жалости или презрения. Он понимал. И Роджер был благодарен тому, что он тоже совсем не идеален. Совершенно недвусмысленные и такие теплые объятья, с лёгким потиранием спины и невесомыми поцелуями в макушку, успокаивающие, растапливающие, казалось, неспособное на заботу о чем-либо, помимо себя самого, сердце Роджера, защемляющие и жгущие что-то изнутри. Какие-то внетелесные разговоры о физике, музыке и звёздах, восхищение блеском его глаз. Согревание чужих рук во время особо сильных морозов. Кожаные куртки и хайлайтер, платья и полнейший genderfuck. Тупые клише из фильмов для подростков, которые все равно остаются в памяти, как бы сильно он ни пытался их экстрагировать. Им просто было хорошо рядом. Но у Тейлора есть одно замечательное свойство: он лажает всегда и во всех направлениях. Двадцатипятилетний идиот, неспособный разобраться в собственном дерьме. Жалкое зрелище. Но правда также в том, что он боится. Ему никогда не было так страшно, как в тот день, когда он признал свои чувства. И вряд ли слово ”больно” способно хоть в какой-то мере описать то, что он испытывал, когда последними каплями рассудка решил оградить Брайана, Брайана, от себя и своих недомолвок, бесполезных неловкостей. Ничего не объяснив, никому не рассказав, что происходит, он отгородился от всех высокими стенами, просто потому, что не знал, что делать. Он не подпускал несколько раз пытавшегося пробить эти стены Мэя, хотя сам отчаянно рвался к нему. Роджер слишком хорошо понимал, чем это может закончиться. И пока его депрессивные замашки, пострадавшие от дополнительного ощущения кромешного одиночества, которое он сам на себя и навлёк, в течение последнего полугода принимали феерические масштабы, пока он часами, а то и днями не мог встать с постели, не удосуживаясь ни получить какие-либо лекарства, ни даже дойти до ближайшего алкошопа, что уже говорило о сильной запущенности ситуации, а внешний вид ухудшался изо дня в день в геометрической прогрессии, Роджер продолжал таскаться на репетиции, уже не столько за барабанами, сколько просто чтобы увидеть его. Мысли сбивались в одну большую кучу, сна не хватало критически, но вместо того, чтобы сосредоточиться на выбиваемом им ритме, он позволял сознанию витать в другой части комнаты, со взглядом, зафиксированным на чём-то по левую сторону от его барабанной установки, чем нередко вызывал праведный гнев солиста.  И сразу после репетиции, по привычке бросив “прекрасно” на очередной как бы ненавязчивый и по-прежнему обеспокоенный вопрос Мэя о его самочувствии, Роджер практически убегал, ловя себя на настойчивом желании, чтобы его окликнули. Но Брайан не делал этого, уже давно поняв, что он все равно начнёт огрызаться, и слишком боясь его резких слов. По каким-то причинам, посещение репетиций давало ему кратковременное ощущение спокойствия. Словно сознание выполненного долга. Как же это банально. —  Роджер ещё раз потёр глаза, прикрыто зевнул и перекинул ноги через край кровати. Ещё один вечер в собственной приятнейшей компании. Что может быть лучше?