***
В Верону приходит зима, и ее холодные дни, сырые ветра и долгие ливни приносят с собой ворох простуд. Потому-то поначалу Лоренцо и не придает значения скребущей тяжести в груди и сухости в горле — просквозило в церкви, не иначе. И его легкое недомогание никак не мешает им с герцогом Эскалом — как они делают вот уже год — регулярно встречаться в библиотеке палаццо за бокалом подогретого вина и приятной беседой. Но однажды утром Лоренцо просыпается от приступа рваного кашля и судорожно подносит руку ко рту, чувствуя на языке что-то странное… В подставленной ладони остается маленький лиловый лепесток. Лоренцо сжимает его в кулаке и закрывает глаза.***
Болезнь развивается медленно, очень медленно. Иной раз бывает и так, что почти целый месяц нет ни единого приступа; но Лоренцо довольно и первого, чтобы кое-что вспомнить. Запах, цвет и вид лепестка отправляют его в библиотеку монастыря — и действительно, после нетерпеливого перелистывания нескольких старых томов, он натыкается на… даже не на рецепт, а всего лишь на крошечный абзац и набросок цветка, который мог бы оказаться ключом к спасению. И уже через пару недель по Вероне разносится слух, что монаху удалось сварить чудотворное снадобье, исцеляющее от цветочной болезни. Никто не знает, из чего составлено снадобье, но никому и дела до этого нет — лишь бы спасло. А оно и впрямь чудодейственно: кто только захворал, исцеляется полностью, а кто болен тяжелее и дольше — у того болезнь замедляется, становится легче дышать, проходит кровавый кашель… И вскоре вся Верона знает, что Лоренцо может исцелить от цветов в лёгких. Но никто не знает, что именно Лоренцо использует для лечения; никто не знает цену, которую он за это платит. Никто даже не подозревает, что он страдает сам. А на самого Лоренцо это снадобье не действует — видимо, приходит он к выводу, это потому, что эти цветы — его собственные: для других они — лекарство, для него же — яд. Можно было бы поискать их в окрестных лесах и полях… но монах и так отлично знает, что там их нет. И он решает молчать: если уж ему самому не спастись, то хоть другим поможет. А на спасительную взаимность и надеяться не смеет, не говоря уж о том, чтобы последовать своему же совету и попытаться ее добиться.***
Однако не ему одному есть что скрывать. Как-то раз Меркуцио заходит к дяде без стука, заслышав его тяжелый кашель, — и замирает при виде окровавленных бутонов на письменном столе. Эскал непривычно бледен и зажимает рот подрагивающей ладонью, откинувшись на спинку кресла. В ответ на вопросительно-испуганный взгляд племянника он пытается улыбнуться, но получается немного криво. — Кто?.. — решается спросить Меркуцио, не особенно надеясь на внятный ответ. Герцог, помедлив, отмахивается: — Это… неважно. Не бери в голову. Меркуцио решает не спорить, но вечером того же дня приносит Эскалу небольшую склянку с лиловатым снадобьем и убеждает того выпить. Отлично зная, откуда племянник его взял, Эскал не пытается отказаться — но его держащая бокал с лекарством рука заметно дрожит.***
Время идет, и состояние герцога, которому Меркуцио исправно подсовывает лекарство, постепенно улучшается. Приступы повторяются все реже, и к лету он почти здоров — а еще ему отнюдь не до собственного здоровья, ибо в городе обостряется вражда и происходит стычка за стычкой… А потом — роковая дуэль. И похороны. И еще одни похороны… И Меркуцио больше не приходит к Эскалу с лекарством, Меркуцио больше вообще ни к кому не приходит и не придет никогда — ибо от него осталось лишь бездыханное тело в фамильной гробнице делла Скала. И, когда в августе герцога Вероны внезапно настигает новый приступ прямо во время исповеди, Лоренцо мгновенно все понимает. И окончательно прощается с жизнью, потому что в кого бы ни был влюблен Эскал — это точно не может быть сам Лоренцо. Но вот дать любимому человеку погибнуть… нет, это немыслимо. Может быть, болезнь можно обратить вспять? И священник предлагает герцогу свою помощь — теперь уже напрямую. Так Эскал начинает являться за снадобьем сам: педантично, раз в неделю, как они раньше встречались ради того, чтобы побеседовать и отдохнуть от дел. А священник не смеет спросить, не смеет даже задуматься о том, из-за кого тот так мучается — лишь болезненно наслаждается каждой минутой, которую они проводят в обществе друг друга, и делает все, чтобы спасти его — благо после каждого его прихода переполняющая Лоренцо нежность заставляет его выкашливать больше бутонов, чем обычно.***
В очередной раз Бартоломео приходит чуть раньше обычного времени и слышит за дверью глухой кашель. Хмурится и спешит войти, а войдя, замирает, как много месяцев назад замер на пороге его кабинета Меркуцио. — Откуда… — герцог непонимающе хмурится, протягивает руку к лежащим на деревянном столе лиловым цветам, испачканным в еще не смытой крови. — Это же… Откуда это у вас, друг мой? Он переводит взгляд на отшатнувшегося в угол Лоренцо и застывает. Тот выглядит бледным и осунувшимся, но хуже того — испуганным, и губы его кривятся в болезненной гримасе. — Святой отец… — Эскал медлит, не решаясь озвучить свою догадку, хотя в глубине души и понимает, что она верна. — В кого вы влюблены? Но Лоренцо, скрученный мощным приступом кашля, не в состоянии ответить. Он лишь пытается зажать рот руками, едва не давясь до боли знакомыми герцогу окровавленными лиловыми бутонами. И отталкивает руку Эскала, когда тот хочет подать ему склянку с лекарством: — Мне… — еще один полураспустившийся цветок падает на пол, — не… не поможет… И снова заходится в приступе надсадного кашля, неловко отворачиваясь в сторону. А герцог возвращает склянку обратно на стол и, не думая уже ни о чем, шагает ближе, обнимает священника за плечи: — Может, вам помогло бы снадобье из моих цветов? Они выглядят точно так же, как ваши. Лоренцо понимает его слова не сразу, а поняв, замирает на долю секунды, прежде чем резко обернуться, оказавшись лицом к лицу с Эскалом. В его глазах читается смесь потрясения и неверия, и герцог, пользуясь моментом, подается вперед, касаясь губами испачканных в крови губ Лоренцо. И отчаянно надеясь, что это поможет остановить приступ. Поначалу тот стоит неподвижно, потрясенный, и просто позволяет себя целовать; но когда Эскал уже готов отстраниться, священник судорожно хватает его за плечи, удерживая на месте, и целует сам — жадно, отчаянно, так, будто их поцелуй — вода, а Лоренцо — умирающий от жажды путник. И, крепко обнимая его, Эскал даже не замечает, что ему самому становится легче дышать и куда-то пропадает привычная болезненная тяжесть в груди. Да он вообще ничего не замечает, кроме Лоренцо, его близости, его тепла; ему почти плевать на привкус крови в поцелуе. Он понимает только, что Лоренцо отвечает на его любовь взаимностью и на его объятия — объятиями, и чувствует лишь безграничную нежность вперемешку с облегчением: теперь с его любимым человеком все обязательно будет хорошо. Теперь — точно будет.