Ты мой мир

Я несу твое сердце в себе. Твое сердце в моем. Никогда не расстанусь я с ним... – Эдвард Эстлин Каммингс

Если убегает, то не возвращается, потому что знает – есть человек в этом проклятом мире, который достанет его в любом месте. В этот раз была Флоренция. Осло быстро наскучил Марко своими серыми пейзажами и скромной ночной жизнью, где люди привыкли отдыхать после работы и смотреть телесериалы, обменивая прогулки по резвым кабакам на уют в кресле. Ройс не знал, что такое дом, а в горячей родственной любви сомневался еще пуще, чтобы верить в напускные идеалы этих иностранцев. Даже Матс не мог разбавить преследующее уныние – сколько бы секса не было в неделю или за день. Не договорив, Марко ускользал из-под его наблюдения, стоило Хуммельсу ненадолго расслабиться и довериться юноше с лохматыми светлыми волосами и лисьей ухмылкой, заверяющего, что какая-нибудь подозрительно сказанная фраза – это, возможно, ирония, ничего из себя не представляющая. Но это было простительной шалостью по сравнению с тем, что развернулось после нового скандала Марко с родителями. Он снова ныл о том, что Норвежская школа менеджмента – мука и издевательство над здравым смыслом, ведь бизнес-образование – взгляд на мир через сознание продавца торгового центра. Матс поспорил бы насчет роли денег в жизни человека, будучи тем, кто умудрен опытом, но предпочитал молчать, всегда принимая сторону Марко. Не для того, чтобы пользоваться его расположением, а потому, что для него все эти пространные философские разговоры никакого значения не имели. Он бегал за Марко не для того, чтобы вдохновлять на учебу. Матс просто говорил правду, делал все от него зависящее и доставлял обоим удовольствие по мере сил и желаний. Если ему нравилась живопись парня – он говорил об этом, не утаивая. Если видел огрехи – лениво намекал, следя за настроением художника. Хуже будет, если разозлить – тогда Марко не щадит холст, сворачивает и буквально приказывает Матсу тут же от него избавиться, чтобы не осталось улик прошлого позора. …В этот раз Марко, снова задев такую больную для себя тему как образование, в чем-то проболтался своей мамаше и она ему – и спустя день Матс остался один на Скандинавском полуострове. Без контактов самого Ройса и его родителей. Позже неожиданную пропажу ему объяснила открытка, пришедшая из Дортмунда. В ней Марко писал, что предки знают правду об их отношениях и тому лучше не вылезать из норвежского капкана. Вырваться-таки пришлось. Появилась работа, а деньги в то время сходили на нет. Не то чтобы его услуги дешево обходились, но продолжать снимать коттедж на одного – финансово невыгодно, а туманная тоска Осло и вовсе потеряла свой сладко-горький вкус. И его очередными нанимателями оказались… родители Марко. Это выглядело злой шуткой и напоминало подставу, вроде того, как мышь попадает в ловушку, соблазнившись свежим кусочком сыра. Конечно, он не отказался от встречи с Ройсами. Конечно, он выказал соболезнования о том, во что втянул их сына. Конечно, он подтвердил, что у него самого была жена и есть дочь, а значит он понимает сложившуюся ситуацию и полностью на стороне негодующих взрослых. Конечно, лучшее лекарство от юношеского максимализма – это обворожительная невеста и создание семьи. Конечно, он согласился вернуть их сына из бегов. Отправленный в Италию без присмотра, ближе к морю, архитектуре ренессанса и бездеятельной, разгульной жизни, Марко пропал с родительского радара после маршрута Рим-Неаполь-Салерно. Хотя должен был остановиться в столице, наведаться в университет Ла Сапиенца и сдать вступительные. Матс про себя удивлялся, как они могли смотреть ему в глаза и верить, что Марко «исправится». Верить, что теплый воздух Италии сможет изменить его отношение к учебе и будущей деловой работе. Похоже, думал Матс, он был единственным, кто смог разгадать актерское мастерство Ройса-младшего. И вот он звонит в дверь, почти не ожидая чуда. Спустя месяц курсирований между старинными деревушками с резными колокольнями и облюбованными туристическими местечеками. Вкусив неудачу за неудачей, он использовал другую тактику, в которой преуспел – обзвонил большие и малые академии искусств, где могли заметить немца с дурным акцентом. Через неделю попыток он обнаружил присутствие Марко во Флоренции. Прижать к стенке робких студентов было малой бедой, трудным оказалось преодолеть языковой барьер через нелепые попытки изъясниться рукоплесканиями и междометиями. После долгой ругани с одной группой кричащих ребят его единолично проводили к двухэтажной мастерской с крохотным балконом. По их словам, там должен обитать искомый объект. По рассказам Вероники (девушки, умевшей складывать речь на английском из всей оравы), Марко не смог поступить в Академию изящных искусств за отсутствием требуемых навыков. Только это не умерило его пыл, и он частенько наведывался на открытые лекции и этюды, примостившись где-то неподалеку. И потому особенно его любили, что он не жалел средств на помощь кое-кому из них, особенно иностранцам, а им, порой, очень не хватало денег на хорошие импортные краски. В двери звонко зашевелился ключ и Матс подумал, что в замке, вероятно, стоит целая связка, которую Ройс вынимает очень редко, если только выбирается на свои художественные сборища. Матса не обманули. – А, ты, – Марко изучающе его оглядывает, как незнакомца, будто несколько месяцев они не проводили в одной кровати каждые вечер и утро. Ройс – не в силах подняться, Матс – не желая менять роль любовника на дежурного компаньона. Хозяин мастерской – растрепанный и в россыпи пятен от краски. С сомнением оглянув внешний вид Матса, цветы и небольшой бумажный пакет, Марко закусил нижнюю губу, расценивая: впускать ли? И выдвинул условие. – Только не говори, что цветы – это все. – Марко, – он в ответ смотрит на него так же наигранно-скептично, – Конечно у меня с собой вино. – Вот это я и хотел услышать. Ройс встает на носки и целует его быстро, как вор, забирая романтические презенты. Букет теряет всякое его внимание, сложенный на вымазанной табуретке у входа. Другое дело – зеленый бутыль с крафтовой этикеткой и неизвестным тосканским пейзажем на ней. – Кьянти Классико... Красное, ягодное, жгучее, – он смотрит на Хуммельса в пол-оборота, когда тот закрывает за собой дверь, и сдерживает улыбку, полную восхищения. – Вот это – настоящий букет, Матс. Мужчина подходит к Марко со спины и обнимает, пока тот сосредоточенно продолжает читать на языке, который не понимает, но коим желает проникнуться и смаковать предвкушение. – Я скучал, – хрипло выдыхает Матс ему в шею. – Правда? Плакать будешь? Молодой художник не перестает улыбаться, и наскоро, чтобы Матс не одумался, разворачивается, вырываясь из хватки рук, макает пальцы в кобальтовый синий и рисует на лице своего друга и охранника подобие слез – ведет линии от нижних век, по скулам, к щекам, и улыбается, рассматривая в морщинках у родных глаз светлую радость. Марко нежно смеется, как бы скромно и любовно, а потом Матс первый тянется к нему и снова целует, слегка касаясь, обводит языком линию покрасневших губ – и уже хозяйничает у него во рту, случайно грубо, попытавшись сразу вернуть себе все потерянное, все любимое. Они отрываются и еще смотрят друг другу в глаза, и Марко касается матсова виска, убирая спадающую прядь. Случайно вымазывает ему и бровь голубым, но это уже вызывает у него похабный восторг. В голове всплывает согревающая мысль о том, что рисовать Матса можно было бы вечно. С его идеальными контурами, затемненным взглядом, мечтательным и таинственным, устремленным куда-то определенно, в то самое «куда-то», которое известно лишь ему одному. Он не говорит этого, а Матс видит, что им любуются, и молчит. Марко по-детски отскакивает от него, подбираясь к широкому холсту, не без труда умещающемуся между столиками с творческой утварью. – Как тебе? Бедный лодочный пирс, залитый светом, с городской миниатюрой на берегу. Людей нет, а значит – утро. Веет природной тишиной, умиротворением и природным очарованием. – Это выглядит прекрасно. – Ты только так и говоришь, всякий раз. Голос его звучит протестно и недовольно. – Мне надо выучить больше умных слов? – Посмотри на этот причал, – говорит Марко и глаза его сияют. – Ты бы остался со мной на нем жить? Как бродяги, прогнанные миром, спать под навесом из досок и смотреть, как по твоей единственной крыше люди ходят туда-сюда и смеяться тому, как забавно мигают эти просветы между досками. А если не слишком жарко, то заваливаться на песок и целый день следить за небом и угадывать, какую пьесу сегодня поставили ребята свыше... Речь его сбивается, и он мечтательно смотрит куда-то в точку повыше плеча Матса. Оставив ему достаточное время для грез, он возвращает его к себе словами: – Я бы с тобой жил под любой крышей. – Дурак, – выпиливает Марко и улыбается, когда слышит сиплый смех, – я не об этом, ты знаешь! – Я бы с тобой и под крышу Санта-Марии-Новеллы*... – Это что, предложение? Марко пафосно закидывает ногу на ногу, а локоть непокорно свешивает со спинки стула. Высокая фигура со скрещенными руками медленно приближается к нему. – Если ты так это видишь. – Осторожнее, Матс, в Италии заключаются самые крепкие браки. – Это меньшее, что меня пугает. – Ну-ну! – Марко отводит глаза от пугающе решительных напротив него. – Только церковь ты выбрал не ту. Сыграем церемонию в Санта-Кроче**. Приняв выбор партнера безропотно, Матс не возражает. Но потом любопытство все же одерживает верх. – Чем тебе та не угодила? – Хах, вероятно ты ее единственную и знаешь – это первая церковь, которую можно увидеть, если приезжаешь на поезде во Флоренцию. – И что? – Матс подозрительно дернул плечами. – А читай ты «Декамерон»***, то знал бы, что герои Бокаччо у этой церквушки решили валить из города, когда в гости постучалась чума! – Не думал, что ты из тех, кто верит в знаки. – Я из тех, кто верит в литературу. – Сомнительное доверие. – Она меня пока не подводила, в отличие от кое-кого, Матс. Выразительно подняв бровь, Марко ожидал милых оправданий, сказанных обожаемым низким голосом. Ему нравилось их выслушивать. Внутри тогда что-то блаженно разливалось по телу. – Не спорю. Санта-Кроче, так Санта-Кроче. – Я был там уже раз десять, и уйти оттуда трудно, – вдруг оживился Марко, отдаваясь воспоминаниям, – ты не представляешь! Да сам Стендаль говорил: «Когда я покидал Санта-Кроче, сердце мое забилось, мне казалось, что источник жизни иссяк, я шел, боясь рухнуть на землю»! – Ты специально это выучил? – Матс выдержал паузу. – Ждал минуты славы? – Заучил. Как-то один художник рассказал мне это, вот и запомнил. – Тот художник умеет привлечь внимание. Надеюсь, не с ним ты столько раз наведывался в церковь. – Хватит тебе, – Марко шикнул на него, – Марсель – безобидное существо... Наконец, Матс замолчал, и лицо его приобрело серьезное, неизвестно удручающее выражение. Марко заметил это, сначала с недоверием, а затем стушевался, отвернулся, чтобы отвлечься от бушующих фантазий. Пытаясь не нервничать, он взял кисть и вроде как обратил внимание на пенные лазурные волны. – Твои родители нашли тебе пассию. Марко останавливается, сдавливает в руках кисть до того, что белеют костяшки, а запястье розовеет, и – мгновение – он в злости кидает кисть об стену и переворачивает стул, подпрыгивая с места. На челюсти заходят желваки, пальцы тут же находят, куда деться – дергают волосы. Сложа руки крест-накрест, Матс сдержанно наблюдает, выжидая, когда возгоревшийся огонь утихнет, не в силах разбрасывать колкие искры. – Ты приехал, потому что они тебя послали? – Да. – Значит, все твои слова – полная чушь. Марко горько усмехается, кривя губы и нервно рассматривая спокойные черты лица, в данную минуту ненавидя эту привычную холодность. – Я этого не говорил. Ты сам выдумал, – Матс сделал шаг к нему навстречу. – Выдумал? Да ты бы не приехал, если бы они тебя не послали! – Марко, я не имел понятия, где тебя искать. – А что ты для этого сделал? – голос его повышался и переходил в крик. – Твои родители знают о нас. Я бы ни за что не узнал, где ты, от них. А знали только они. И так сложилось... Ройс перебивает взмахом руки: – Не оправдывайся, раз уж пришел, – и как-то небрежно добавил: – Я не выписываю индульгенций****. – Чего? Блондин закусил губу и облокотился о стол с художественной канцелярией. – Что ты от меня хочешь? – спрашивает Матс, подбираясь к нему под скрип половиц. – Просто заткнись и будь рядом. Хуммельс нависает над ним, а тот смотрит, будто сквозь, молчит, обидчиво насупившись и проворачивая нечто в голове. Собирая по частям бушующие внутри эмоции, противоречивые и острые, Марко заговаривает снова. – Матс, – он берет его за руку, невольно прижимая к груди, словно боясь, что он может вот-вот уйти или пропасть, – если думаешь, что затащишь меня в Германию, – останавливается, – проваливай и не возвращайся сюда снова. Глаза прикрыты, ресницы дрожат, брови сведены к переносице, образуя складки на коже. – Я же сказал, что ты все выдумал, – Матс говорит осторожно. – Я приехал, чтобы найти тебя, а не забрать. Ройс не поднимает взгляда и сильнее сжимает его руку в своей. И внезапно накрывает их второй и поднимает кверху свои большие, зеленые, летние глаза. Слез нет, но белки блестят, и он видит, как зрачки мечутся, изучая его, Матса, лицо. – Давай останемся здесь, – гулко выдыхает и голос у него сухой, на издыхании. – Будем жить в этом маленьком домике, спать, купаться в солнечном бассейне, там, на лоджии. Я буду писать, а ты выбирать вино, – он кладет руки ему на плечи и касается затылка. – А когда здесь надоест, то поедем в Бразилию. Или в Амстердам, если там для тебя слишком дико. У нас в руках целый мир! – Мне не нужен весь мир. Ты мой мир. Марко прикрывает глаза, закусывает губу и, что-то бурча, прижимается к Матсу, упираясь носом и щекой в его грудь. Хуммельс чувствует, что намокает футболка и вплетает руку в выгоревшие золотые волосы. Гладит по голове, а другой проводит по худощавым бокам, цепляя пальцами тесную футболку. Редко Ройс издает тихие звуки, сопя носом в ключицу Матса. А потом Марко немного отпускает, он отстраняется, смотрит на него одержимо и завороженно, с мокрым лицом и веселой улыбкой. – Я сойду с ума, – зашептал он – Если ты сейчас же не трахнешь меня на этом столе. – И ты хочешь, чтобы я изничтожил всю эту красоту? – говорит, не отрывая от Марко недоуменного взгляда. – Ты... про меня? Парень издает растерянный смешок и всматривается в его суженные глаза. – Да нет же, я о красках, палитре... Он пробовал подобрать подходящие слова, оглядывая стол, уставленный растворителями, флакончиками лака и покореженными тюбиками масла. Выглядело опасно и, если эту груду прогнать со своего места, – жутко представить, что произойдет с мастерской. И какой запах окутает четыре стены сверху донизу. На эту несвоевременную задумчивость Марко застонал и снова уткнулся носом ему в шею, вдыхая жар тела. – Ма-а-атс, еще слово – и я усну... – Предположу, постель у тебя на втором этаже? Иначе как бы... Он не шутил. Навалился всем телом на Матса, расслабив конечности, не дыша и не выказывая сопротивления. Хуммельс среагировал: подхватил за талию. Возможно, промедли он немного, Марко бы правда свалился – или на сам стол, или прямиком на пол. Теперь Ройс что-то неразборчиво, тонко мычал, но это оказалось нечестным трюком: пальцы Марко, тем временем, гладили под футболкой-поло спину Матса, задевая ногтями кожу там, где ремень жестко стягивал брюки; пускай и глаза у него были закрыты, а на лице не выражалось ни одной эмоции. Он охотно пользовался ситуацией, собирая ладонями стекающие по позвоночнику капли пота и растирая их вверх по спине. Плененный тактильной лаской, он шумно дышал, выдыхая где-то над ухом Марко и щекоча этим. И когда мускатный аромат от светлых волос стал забивать легкие и движения рук на его пояснице стали настойчивыми (и почти требовательным), Матс тоже проявил инициативу: подхватил Марко под задницу, удовлетворенно сжимая в руках, – и так застыл, наслаждаясь моментом. И пока Марко не закончил «играть», Матс улучил время, когда едва ощутимо губы коснулись его кожи, – и тогда резко опустился, схватил несопротивляющегося Ройса поперек колен, без труда закинул себе на плечо и пошел к видавшей виды лестнице. В голове он уже рисовал себе, как печально должна выглядит кровать. В такт шагов до него доносился смех, полный искреннего счастья.