Хотя бы на мгновение

"Чем глубже бездна отчаяния, в которую погружается человек, тем яростнее вопль его души, жаждущей счастья." Стефан Цвейг "Нетерпение сердца" «Сейчас я сплю. Если проснусь, хочу увидеть твои глаза, в которых исчезло все, что невозможно. Иначе... Если не увижу твои глаза, лучше не просыпаться. Лучше я усну навсегда» Леон Может ли человек понимать всю глубину и силу душевной боли? Можно ли отмерить ее? Можно ли забрать, заглушить или забыть о ней? Нужно ли бороться с ней? Или просто смириться поглощающей силе и принять ее как данность, как проклятие за свои грехи или ошибки? Откуда она берется? И для чего? Неужели боль является единственным путем для прозрения, для понимания самых потаенных и желанных граней своей души? Хиляль, еще с раннего детства вместе со своей неудержимой жаждой знаний всегда хотела понять этот мир, ее особенности и секреты, и поэтому много читала, спрашивала у взрослых, стараясь впитать каждое сказанное ей слово. Это давало ей приятное ощущение наполнения. Каждое открытие искренне восхищало и будоражило ум турецкой непоседы, заставляя вновь и вновь искать нечто запредельное, тайное и неизведанное, в отличие от своей старшей сестры Йылдыз, с которой никак не удавалось найти общий язык – та была слишком легкомысленна и самолюбива. Постоянные насмешки по поводу ее внешности со стороны старшей очень сильно трогали и обижали маленькую Хиляль, заставляя злиться, плакать, а порой и драться, и тем самым подкрепляли ее неуверенность в себе. Имея интерес к профессии своей матери, Хиляль нередко приходила к ней на работу, и изучала все прелести больничного дела. Она ясно видела, какую пользу приносят для своего народа эти удивительно стойкие и сильные люди, и хотела быть такой же. Она хотела быть нужной для своей страны и для всех тех, кто нуждался в помощи, и потому видела в этом свое призвание, не обращая внимания на шуточки своих сверстников и других детей, предпочитающих только игры и развлечения. Из расспросов медсестер и врачей, девушка многое узнавала, многому училась, стараясь даже порой больше, чем того от нее ожидали. В больнице многие ее ласково называли неугомонным мышонком, за ее способность успевать везде и всюду. И нередко поручали ей сделать какое-нибудь простое задание – позвать врача или передать лекарство, не без умиления наблюдая, как загораются глазки еще совсем юной девушки. Как и у любого любознательного ребенка, у нее было много вопросов, на которые она жадно искала ответы. И вот, в один из обычных дней, когда солнечный день и задорное настроение маленькой турчанки не предвещало ничего плохого, увиденное в больнице заставило ее мир измениться. После несчастного случая, произошедшего неподалеку от порта, в больницу поступил мужчина в тяжелом состоянии, который, не заботясь, что может кого-то напугать, не сдерживая своих эмоций, и не переставая, исступленно кричал о боли, унять которую не помогали никакие лекарства и врачебные вмешательства. Его состояние было до ужаса пугающим для неопытной девочки, поэтому еще долгие ночи она не могла заснуть, вспоминая трагические мучения и крики безнадежного больного. Тогда она впервые задумалась о том, что же такое боль, и какова ее природа. То, что боль является сигналом для мозга о нарушении процессов организма из-за внешних воздействий, Хиляль вычитала и усвоила, как ей казалось, довольно быстро - в больнице часто использовали обезболивающие, притупляющие эти самые сигналы, но порой боль могла быть настолько сильной, что нередко случалось, когда больные теряли сознание или рассудок с вероятным летальным исходом. Позже, будучи медсестрой, Хиляль очень часто видела ее в глазах раненных солдат, в стонах стариков и женщин, в слезах маленьких детей, упавших и повредивших себе ручку или ножку, и даже, как ей казалось, в стихах известных писателей, описывающих данное чувство так точно и проникновенно. Ее тонкая и нежная душа была столь восприимчива к чужим страданиям, что каждую боль она ощущала как свою, и только стойкий характер заставлял девушку держать себя в руках, не позволяя чувствам одержать вверх. Но все равно, как она не старалась быть такой же сильной, как ее отец, которого она безмерно боготворила все свое детство, пока не узнала о его предательстве, чувства то и дело прорывались наружу, когда она была не готова к суровой действительности. Жизнь умела преподносить новые ужасающие, ни с чем несравнимые случаи, от которых внутри все сжималось, заставляя прочувствовать всю палитру эмоций от гнева до отупляющей безысходности. Но что она знала о боли? За свои неполные 17 лет, Хиляль даже не имела понятия, что так сильно может болеть нечто ей не понятное, где-то глубоко внутри, без возможности наложить повязку с обезболивающим, запить лекарством или забыться. Выстрелив в греческого лейтенанта Леона, чувство необъяснимой боли пронзило ее так неожиданно и так сильно, что ей казалось, будто ее грудь сейчас разорвется на мелкие части, а сердце сгорит дотла, прожигая при этом каждую частичку ее молодого тела. Пуля, пущенная во врага, необъяснимым образом вонзилась прямо ей в сердце, будто рикошетом отскочив от подстреленного лейтенанта, безжалостно уничтожив все то, что она знала о боли, и навсегда нарушив ее душевный покой. И никакие сказанные ей слова не могли унять жгучей боли в груди, засевшей так глубоко, что она медленно начала сходила с ума, не понимая где реальность, где правда, где начинается свобода и есть ли конец этим мукам. Ни слова отца Джевдета, о том, что Леон жив, ни слова брата о том, что все кончено, ни капельки не уменьшали того ада, образовавшегося внутри молодой девушки. Даже неожиданный разговор Хиляль со своей матерью, не понимающей, как ее маленькая дочка могла стать такой убийцей, осуждающий тон и властные наставления не смогли произвести нужный для Азизе эффект. Ее дочь, ее доченька, ее душа, открылась для матери с пугающе неожиданной стороны, заставляя материнское сердце сжаться от щемящего признания такой юной девушки. Решительность сдаться грекам младшей дочки пугала ее, а страх потерять свою ненаглядную Хиляль побудил Азизе решиться на самую безрассудную мысль: устроить дочке встречу с раненым лейтенантом, надеясь облегчить ее страдания. Она понимала, насколько это может быть опасно для нее, если молодой грек проснется, но была готова к тому, чтобы защитить ее, чего бы ей это не стоило. Могла ли мать троих детей знать истинную причину такого пожара внутри младшей дочки? Могла ли догадываться о чувствах, зародившихся внутри уже давно не маленькой девочки, ее самой бескомпромиссной и патриотичной бунтарки? Обстоятельства вынуждали любящую свое дитя мать думать о других заботах: как спасти своих детей и как не позволить грекам догадаться об истинных фактах случившегося на почте. Но все же рыдающая Хиляль, умоляющая помочь ей избавиться от жгучей боли в груди, заставила сердце матери глухо отозваться предчувствием, которое она быстро списала на свои воспаленные нервы, отбросив лишние думы на потом. И вот, после бесконечных попыток усмирить свою дрожь, заглушить хоть на мгновение душевную боль, но все же с большим трудом справившаяся со своей задачей привести себя в нужный вид, одетая в платье медсестры, Хиляль неуверенно шагала за своей спасительницей, мамой, направляясь к палате, где находился источник ее небезызвестных мук и страданий. И была благодарна Всевышнему, что мать не догадалась об истинных причинах невыносимой боли ее израненной души. Ноги плохо слушались, руки то и дело тряслись, а поднос, который девушка несла, словно глыбу льда, ощущая неоправданную тяжесть каждого бинтика, каждой баночки, несколько раз чуть не выпал, но каким-то чудом удержался, будто сама судьба подталкивала девушку к ее грезам и волнительным мечтам. Дорога из больничных коридоров казалась Хиляль бесконечной, мучительно пугающей и безжалостно кричащей. Каждый звук, каждый шаг тупой болью отзывались в ушах молодой турчанки, приводя ее в состояние безумного желания прекратить эту агонию. Когда девушке показалось, что силы вот-вот оставят ее, когда судьба сжалиться над ней и позволит ей найти покой в беспамятстве, Азизе открыла дверь, за которой находился спящий греческий лейтенант и зашла в комнату. Взору Хиляль предстал бледный молодой человек, по грудь укутанной белой простыней, из которой выглядывали аккуратно замотанные бинты. От одного лишь взгляда на него, внутри молодой девушки все сжалось, ноющая рана в груди засаднила еще с большей силой, от чего у Хиляль перехватило дыхание, а сердце в один миг остановилось, готовое застучать с новой силой - будто булавой оставляя кровавые следы и без того на еле живом сердце. Азизе выжидающе посмотрела на свою дочь, давая ей понять, что стоя, делом не поможешь, но увидев ее состояние, все же ничего не сказала, а, только осторожно взяв ее руку, провела застывшую девушку в палату и закрыла за собой дверь. Большого труда стоило Хиляль переставить свои ватные ноги, но ощущения облегчения, столь желанного и необходимого для бедной турчанки так и не последовало. Эта комната не только не успокаивала, но еще и безжалостно давила, наполняя все тело до кончиков пальцев страхом. Инстинкты сработали как по часам – Хиляль отошла как можно дальше от Леона, зажавшись в угол, все еще надеясь, что это как-то поможет от чувств, которые поглотили ее с головой. Она не отрываясь, жадно всматривалась в лицо грека, столь ненавистного довольно долгое время, и не понимала, как этот варвар, оккупант и самоуверенный греческий офицер, который так раздражал ее, стал для нее так значим и необъяснимо нужен. Почему его глаза, его голос и его улыбка заставляли ее замирать от восхищения и уноситься в мир грез? Почему все, что ее окружало, так сильно напоминало о нем? Когда он успел занять все ее мысли? Азизе, с трудом забравшая у дочери поднос, в который Хиляль неосознанно вцепилась руками, будто в спасательный круг, направилась к Леону, собираясь наложить ему новую повязку, и тем самым на мгновение выбила молодую девушку из размышлений. Боль нисколько не утихала, не оставляя ни надежд, ни причин на спасение, заставляя раз за разом вспоминать этот день. Хиляль, не смотря на попытки забыть, все еще ощущала тяжесть пистолета, нанесшего тяжелую рану греку, не смотря на довольно большое расстояние. Она все еще чувствовала едкий запах пороха, который въелся в кожу как яд, медленно разрушая то прекрасное, что будоражило ее обоняние, и будто сейчас, снова видела его удивленные, и в то же время понимающие, но до боли грустные глаза. Глаза Леона. Бескрайние омуты, которые всегда смотрели на нее с каким-то чарующим вниманием и теплотой, даже когда он злился. А ведь он никогда не позволял себе общаться с ней грубо, никогда не пытался сделать ей больно, и более того, Леон всегда был крайне почтителен, внимателен и добр к ней. «Почему? Почему, Леон? Почему ты не сопротивлялся, когда я наставила на тебя пистолет? Почему позволил сделать мне этот бесчеловечный и жестокий выбор? Я была готова умереть за брата! Выстрелить в тебя было выше моих сил! Но со смертью брата я не смогла бы смириться никогда…. Лишь надежда, что необъяснимые чувства к тебе, мучившие меня, наконец, уйдут, подтолкнули меня на этот выстрел! Могла ли я знать, как сильно я заблуждалась?» Хиляль, еле сдерживая поток невыплаканных слез, вдруг с ужасом поняла, что никогда не сможет искупить свою вину ни перед ним, ни перед собой. Боль всегда будет преследовать ее, уничтожать ее так трепетно выстроенный мир, и станет ее наказанием, каждым днем напоминая о себе, высасывая все живое, что еще останется от ее измученной души. Отчаяние, неожиданно подкравшись тигровой рысцой, немыслимой силой захлестнуло молодую турчанку в беспросветную бездну, перекрывая все возможные пути к счастливому будущему, не давая ей ни крупицы надежды спасти себя от своей же непростительной ошибки. И только умиротворенное лицо молодого лейтенанта, тяга к которому становилась с каждой минутой все сильнее, будто в нем заключалась сила святого Грааля, способного исполнить любые желания и вернуть к жизни ее истерзанную душу, подтолкнуло девушку признаться себе в том, чего бы она никогда себе не позволила и не признала. «Я обещаю тебе, Леон. Обещаю тебе! Если ты очнешься, я буду согласна на любое твое предложение, которое вылетит из твоих уст. И на любовь. И на смерть. Я готова сделать что угодно. Ты только очнись. Ты только очнись!»