Длинные тонкие стальные прутья агрессивно переплетаются между собой, извиваясь, словно смертельно-ядовитые змеи, и образуя невероятно прочную решётку без сколов и щелей.
Моя клетка.
Хрустальный лязг висящих на хрупких кистях и изломанных лодыжках цепей гулко проносится по помещению.
Приветственно скалюсь, когда в горле свистящим шёпотом зарождается едва слышное рычание, а на грани сознания слышу уже давно привычные и оглушающие своей громкостью шлепки грубой кожи о каменный пол. Дёргаюсь, и холодный сплав из усиленного и непробиваемого металла впивается в разодранную кожу на запястьях, раздражая.
Слишком сильно, но так необходимо, чтобы отыграть свою роль до конца.
Железная дверь на самой дальней стене моего заточения медленно с еле заметным скрипом открывается, останавливаясь, однако спустя миг резко вонзается в каменную кладку, а из кромешной темноты выходит он.
Я помню его так же отчётливо, как и безумие, что шло за ним по пятам.
Он никогда не скрывал его.
Дагур Остервенелый.
Неистовый Берсерк, не знающий ни чести, ни пощады.
Он старательно щурится, пытаясь в мёртвой тьме разглядеть лицо небезызвестной рабыни-гладиатора, которая, в отличие от него, прекрасно видит даже в самом глубоком мраке и не испытывает никаких неудобств.
Кроме одного.
Огонь яростно разгорается, радостно поглощая горячее масло, а его зелёные глаза удивлённо блестят в проблесках пламени.
Усмехаюсь, когда его взгляд блуждает по металлической конструкции, покрывающей мою голову и скрывающей моё истинное лицо. Грубый ошейник привычно сжимается вокруг шеи, не позволяя издать и звука, а маленький колокольчик раздражающе звенит при каждом движении.
Маска позора.
— За что на неё надета эта… конструкция? — тщательно подбирает слова на грубом и чужеземном языке, с усмешкой кривя губы, и заглядывает прямо в глаза, словно ища ответ на заданный вопрос.
— Так это ж намордник, — вскидываю голову, раздражённо и оглушающе рыча на непонимающий тёмный взгляд, и раздираю руки в кровь, когда смотритель отвечает на вопрос, заданный абсолютно не ему. — Видите, уважаемый? Она неразумна, словно дикий зверь. Рычит и набрасывается на всех. Ума не больше, чем у собаки, так их хоть надрессировать можно, а эту нет. Не поддаётся…
— Вон, — голос лязгает сталью, а ставший чуть ли не родным смотритель, глухо бормоча себе под крючковатый нос непристойности, удивлённо хмыкает, но выходит за дверь.
Медленно приближается, словно и правда верит в ту громкую чушь, что была произнесена секунду назад, но останавливается в полуметре от меня, аккуратно присаживаясь на пальцы ног. Задумчиво теребит цепь ошейника, будто ничего не происходит.
Однако он не выдерживает первым.
Молниеносно вскакивает, гордо выплёвывая:
— Вендела Хэддок, Кровожадная Карасик III, Надежда и Опора и Наследная Принцесса Племени Лохматых Хулиганов, — быстро и чётко, словно множество отточенных до совершенства ударов, цедит каждое слово из полного, но оттого не менее раздражающего титула, принадлежащего мне по праву. — Что ты делаешь здесь? — резко оттягивает ненавистную цепь на последнем слове, принуждая смотреть прямо в его глаза.
Молчу.
Упрямо сжимаю губы, когда взбешённый до невозможности вождь по-змеиному шипит мне прямо в лицо:
— Я знаю, что ты разумна. Я лучше всех знаю, что ты умнее всех, кого я видел… Я знаю это, упрямая Стоикова дочь!
Грубые и глубокие шрамы искажают того Дагура, которого я помню: у того Дагура из воспоминаний не было ужасающих отметин на огрубевшей коже; у того Дагура не было жёсткого прищура, будто тот видит всю твою бездонную душу до самого дна.
Однако я не отвожу взгляд, упорно продолжая нашу битву, ведь каждый из нас уже не был тем, кем являлся.
Мы изменились.
Но он этого не понимает.
— Почему ты молчишь? — злобно и упрямо, отрывисто, резко до безумия.
— Потому что это не моё имя… — поддаюсь вперёд, гордо вскидывая голову. — Я больше не являюсь той, кого ты знаешь…
Я — не она.
Живой, огненный блеск в его волосах, в отличие от моих мертвенно-чёрных, лишь подчёркивает то, насколько мы разные и ставит долгожданную точку.
Мы слишком разные и ему никогда этого не понять.
Медленно, нехотя отводит взгляд, но спустя секунду в них снова разгорается целое пламя такого родного безумия и упрямства.
Гремучая смесь.
Встаёт, отрывисто отбрасывая цепь, холодно отходит на приличное расстояние и, отворачиваясь, продолжает:
— Сегодня у тебя будет бой с моими людьми. Это не те противники, с кем ты боролась раньше, — напряжённо оглядывается, встречаясь со мной взглядом.
— А тебе-то что? — отвечаю полным яда голосом. — Какое дело вождю Берсерков до рабыни, недостойной твоего внимания?
Однако он лишь усмехается, расслабляясь, словно нашёл ответ сразу на все свои вопросы.
— Я тебя понял.
И уходит, напоследок отравляя это место своим запахом. Но совсем скоро его место занимает смотритель с двумя рабами, тяжко вздыхая:
— Тупая же, как пробка, — он насмешливо морщится, резко отворачиваясь и подавляя тошнотворное чувство брезгливого отвращения. — Ладно, приготовьте её к выходу.
Рабы тенью проскальзывают рядом со мной, бесшумно расстёгивая многочисленные кандалы и помогая от них освободиться. Разбирают ужасную конструкцию, избавляя от пяти килограмм жуткой стали, и оставляют лишь ошейник, напоминающий всем остальным мой нынешний статус. Они почтенно отходят в сторону — абсолютно точно догадывающиеся о моей разумности — и остаются на месте.
Плавно погружаюсь в воду, стараясь забыть обо всём. Ведь у меня сегодня бой — остальное… неважно.
А вода остыла.
***
«
Запомни раз и навсегда, моя девочка…
Хриплый и дикий, безумно пугающе-серьёзный голос, и я не помню ничего. Только горькая пустота, где-то там — глубоко в сознании. Я лишь знаю тяжёлое звучание древних, как сам мир, слов, они будто выжженное клеймо на хрупкой душе. Его не убрать, а лишь вырвать вместе с душой.
…крылья — это свобода, но только когда раскрыты в полёте, за спиной же они — непосильная ноша, что тянет тебя на самое дно…
Неохотно выдыхаю, чувствуя позади себя чужое присутствие. Его запах. Глубокий аромат железа горечью опаляет язык, что уже давно впитался в его собственный, ведь Дагур никогда не расставался со своим верным оружием, а тонкий и едва заметный шлейф моря, гордых скалистых берегов едко напоминает о месте, ради которого он борется всю свою жизнь.
Его дом.
Даже не оборачиваюсь, когда он встаёт рядом со мной — плечом к плечу, даря оглушающее ощущение поддержки и защиты.
Однако уже поздно.
…Никогда не позволяй никому отбирать у тебя самое ценное — свою свободу.
Без неё ты — никто».
— Зачем тебе это?
Молчу, ведь ему этого не понять.
Никогда.
Слишком громкое слово.
Киваю, усмехнувшись уголками губ, и тяжёлое решето поднимается, открывая вид на арену, где солнце обжигает сильнее всего и проливается горячая, ещё живая кровь: к победе или поражению.
Толпа с излишне высокой трибуны громко кричит, приветствуя очередного гладиатора и предчувствуя своими чёрными душами море крови и невообразимое, но такое любимое зрелище.
Они — верхушка мира здесь и сейчас, а я лишь дикий зверь, что будет драться на потеху публике.
Он уже там.
Лениво и вальяжно восседает на своём пьедестале, мягко улыбаясь, однако его глаза непривычно серьёзны. Смотрит прямо на меня и шепчет беззвучно, одними губами:
«Остановись, пока не поздно».
Никогда.
Мне всё равно, как меня называют, что кричат: они на трибунах. А на арене я всегда одна. Я и оружие в моих руках. И противник, посмевший выйти на мою арену.
Сегодня все так же. Ничего не изменилось.
Но вождь Берсерков был не один.
Плавно перевожу взгляд на главу праздника и замираю, ведь ледяной порыв ветра донёс до меня аромат.
Его запах.
Холодная северная мерзлота великих ледников, накрывающих огромные воды, и прохладная успокаивающая мягкость драконьей мяты, а также обжигающее тепло домашнего очага…
Он был Северным ветром. Свободным и гордым, способным замораживать заживо…
До смерти. Всех. Кроме меня.
Это было до невообразимости странно — чувствовать столь остро человека, которого видишь первый раз в жизни, но абсолютно точно не чужого.
В его глазах была снежная буря, что манила к себе, одаривая могильным холодом; в них пылала таинственным огнём надежда. Он словно ожидает чего-то и, затаившись, готов к любому исходу.
Однако это длилось всего мгновение.
Одно единственное, но необычайно прекрасное, мгновение.
И всё пропало.
Словно наваждение схлынуло.
Слегка щурится, плавно и надменно наклоняя голову, медленно проводит языком по потрескавшейся коже, размазывая живительную влагу и ощущая тысячи различных ароматов, скованных в сухом воздухе на своих губах.
Усмехается. Открыто и дерзко, не скрывая нечеловечески длинных клыков; почти скалится, бросая мне вызов.
Неспешно склоняю голову, как велит древний обычай, приветствуя главу праздника. Ведь именно по его воле здесь собрались они все — чтобы насладиться очередным кровавым представлением.
Однако, никто так и не заметил, что жест этот был полон грубой непочтительности…
Дразня зверя.
Громкий, раскатистый, но невообразимо отдалённый смешок продрал по нервам, словно колкая щекотка, разносясь далеко по пространству и довольно искривляя его губы в предвкушающей улыбке.
Но меня уже ждут.
Они закованы в кожаную броню, покрытую сталью, однако не сковывающую ни единого движения. Спокойно, но твёрдо и привычно сжимают свои широкие двуручные мечи, ведь именно им они убивали людей, и ни огонь, ни железо не причиняли им вреда.
Их звали берсерками — Великими Воинами. Они те, для кого убийство — благословение.
Предупреждающе рычу, позволяя хищному оскалу неспешно растянуть губы в неком подобии улыбки, и отработанным до автоматизма движением закидываю руки за плечи, доставая из ножен верные мечи-норлы.
Их трое, а значит, это будет…
…Интересно.
