Холодные от горя руки

Я начал писать музыку, чтобы не сойти с ума от влюбленности в тебя. Но это не помогло. Чем больше песен из моей головы видело свет, тем больше я осознавал, что именно влюбленность в тебя — мое вдохновение. — Да пошел ты нахер! Твоя музыка, твоя чертова группа и твои шлюхи! Помнишь? Это была твоя последняя фраза. Ты кричала на меня, говорила: — Кирилл, гори в аду с таким отношением ко мне! А я представлял, как касаюсь твоих красных от злобы щек, как целую твои оскорбляющие меня губы. Да, наверное, ты права, мне следовало бы гореть в аду. Я был зрителем спектакля, главным актером которого была ты. И твоей задачей было не добиться сотых извинений от меня, а выплеснуть все свои чувства через громкие слова. Чтобы потом забыть. — Тебе абсолютно похер на меня! Сероглазая, зачем ты так? Я знаю, меня сложно любить. Но, знаешь, если завтра тебя вдруг не станет, то и я к вечеру уже вряд ли буду жить в этом мире. Помнишь, как я смотрел на тебя, потупив взгляд? Я не произнес ни слова и не мог ничего сделать, потому что знал — ничего не изменить. И пока я стоял, хлопая глазами, как последний идиот, время уходило. Как и ты. Знаешь, бывают такие моменты, когда даже атеисты читают молитвы. Нет, какие атеисты, даже дьявол. И вот это был как раз тот момент. — Ну скажи, скажи хоть что-нибудь, — ты смотрела на меня заплаканными глазами. А я молчал. Я не мог сказать ни слова в свое оправдание. Потому что оправдания не было. Я молчал и надеялся, что все разрешится как-то само собой. А ждать и надеяться — лучший способ сойти с ума. — Я нужна тебе вообще? — угасающим голосом тихо сказала ты. И в комнате вдруг нависла тишина. Я слышал лишь твое учащенное сердцебиение. Я четко помню, как в тот момент ты опустила руки на сумку с вещами, которую собирала, пока кричала на меня. Твой щенячий взгляд навсегда останется в моей памяти. Но я все равно молчал. Я не знал, как сказать, что ты нужна мне больше всего на свете. Ты говорила что-то еще, но я не слушал. Я просто стоял и думал: «вот она, моя искренняя любовь. Она не в глупых фильмах и тем более не в песнях. Она стоит прямо передо мной». И земля уходила из-под ног. А потом ты послала нахер меня, «мою чертову музыку» и «моих шлюх». А помнишь, через три недели я позвонил тебе? — Ты в говно? — сказала ты в трубку. Я ожидал услышать гудки или хотя бы «алло», поэтому твой вопрос поставил меня в ступор. Я помолчал пару секунд, думая: «как она поняла?». Потом посмотрел на время — было четыре утра. Вряд ли трезвыми звонят в четыре утра. — Ну, да, и что? Я до сих пор удивлен, что ты не сбросила трубку после моих слов, что позволила мне продолжить. — Слушай, я очень пьян, поэтому мне очень срочно нужно сказать, как я люблю тебя. Я бы был в полном шоке, если бы ты продолжила слушать меня. Но я услышал гудки. И тогда я вновь начал писать свои дурацкие песни. Я начал писать о любви, о пустоте и сомнениях, что переполняли меня. Я начал писать о глазах. О твоих щенячьих глазах. «Тебя нет, ты только в моей душе»* Прошел год. Я иду по улице, слабо освещенной фонарями. И вроде живется уже не так плохо. Но все равно внутренняя пустота не уходит. Но все равно эта пустота заполняется осознанием того, что я виноват. Однако я уже реже вспоминаю о всей этой глупости между нами. Изредка на ум приходит тот вечер, когда я в порыве нежности сказал: «я буду любить тебя вечно». Но у меня есть чистосердечное. Когда я засыпаю, меня периодически охватывают воспоминания. В эти моменты в моих венах будто становится сухо. В эти моменты я ненавижу нейроны в своей голове, которые не забывают тебя. В эти моменты я ненавижу эту глупую мышцу в своей грудной клетке, что начинает биться чаще, когда я думаю о тебе. Знаешь, эта чертова мышца стоит тысячи долларов. И за что ей такая цена — я не знаю. Но она твоя. Я отдал ее тебе. И каждый раз, когда в три часа ночи я сидел за столом, записывая текст, я забывал, что была поставлена точка. Будто в припадке я быстро писал слова неразборчивым почерком. Потом я клал руки на затылок и откидывался на спинку стула, понимая, что я не смогу так жить дальше. Ведь каждая чертова строчка в моих песнях — она о тебе. Непреодолимое желание писать лишь о твоих глазах. «Тебя нет, ты лишь в сердце моем»* Знаешь, я понял. Я люблю тебя не за твои щенячьи глаза и вечно испуганный взгляд, не за скромно поднимающиеся уголки губ и даже не за твою привычку танцевать под мои песни, пока я смотрю на тебя влюбленными глазами. Я люблю тебя просто так, и тут нет объяснения. Я люблю тебя от и до. Люблю до сих пор. И я до сих пор смотрю на тебя так, как ты, наверное, смотришь уже на кого-то другого. Смотрю с блеском искренней любви в глазах. И самая сложная задача для меня — не думать о тебе. О твоих глазах, что выплескивают море, когда ты плачешь, потому что «Кирилл, какой же ты, мать твою, ублюдок». Я понимаю, во мне много всего «ублюдского» и «идиотского», но я не понимаю, что ты нашла во мне такого, что заставило тебя терпеть всех моих внутренних демонов. Любить меня — наверное, один из самых болезненных методов суицида. Так, что заставляло тебя любить меня? «Прости, я забыл, что тебя — нет»** Сейчас я уже понятия не имею, где ты. Работаешь? Ночуешь у своего нового парня? Или, может, тебя утром сбил автобус? Я не знаю. И знать не хочу, если честно. Не потому что мне наплевать. Потому что, спросив у твоих друзей: «счастлива ли она?», я боюсь услышать отрицательный ответ. Да и какая разница, где ты, девчонка с щенячьими глазами, если ты все равно всегда будешь в моем сердце? «Глупо было думать, что это была никчемная и мимолетная привязанность между нами, что с годами перебесится». И вот я сижу за столом в пустой квартире, уставившись в серый потолок, и понимаю, что моя любовь не принесет счастья никому. Размышляю о себе и том одиночестве, которое меня поглощает. Не жизнь, а кома какая-то. Я кладу руки на голову — на источник всех моих проблем. Зажмуриваюсь. Стрелки на часах указывают на цифру четыре. За окном рассвет. Еще раз с силой зажмуриваю глаза и резко встаю. Внутри все бушует, будто вулкан. Кулаки сжимаются сами по себе. Истерика вырывается наружу. Глаза — красные и мокрые. Срываюсь. Из губ вырываются крики отчаяния. Паника. Я срываю глотку. Беспомощность. Одиночество. Кулак ударяется о стену. Опираюсь локтями на стол, усевшись на стул, и закрываю руками лицо. Я словно в тумане. Изнутри вырывается неконтролируемое мычание, а затем истерическая улыбка. Тебя нет. И я ничего не могу с этим сделать. Ты моя двадцатая сигарета. Ты моя пуля, четко поражающая прямо в сердце. Ты — моя смертельная доза. «Все люди варятся в какой-то общей хуйне и делают вид, что независимы от нее и что им клево, хотя на самом деле всем грустно и одиноко». Прошел год. Я по-прежнему с трепетом в душе пою «а я все еще люблю ту грустную девчонку с глазами как у собаки», холодными от горя руками сжимая микрофон.