oh my my

Над речкой плывет туман густой и белёсый, как молоко. Будто в чашку можно собрать или в кувшин, какой стоит где-то в серванте у бабушки. Хёнджин помнит, как однажды в детстве ему прилетел меткий подзатыльник за то, что утопил точь-в-точь такой же кувшин в этой же самой речке. Тогда ему казалось, что ловить лягушек и скидывать их в несчастную посудину — отличная идея (но подзатыльник от бабушки его, конечно, переубедил). Он уже и не помнит, зачем они с Сынмином и Марком ловили лягушек, столько лет-то прошло, но тогда это казалось едва ли не самой крутой миссией. Круче только ловить рыбу, но удочки тогда шести(семи)летним пацанам никто не доверял, а потом как-то желание и само прошло. Хёнджин с размаху запускает камушек в воду, хотя за плотной пеленой тумана не видно, как далеко он забросил — только громкий «плюх» разгоняет тишину, свойственную раннему утру в деревне. Хенджин думает, что ему вроде уже вот-вот девятнадцать стукнет, а здесь он себя все таким же мелким ощущает, как и десять лет назад. И за это он любит деревню. Солнце первыми лучами окунается в речку, раскрашивая её в бледно-желтый мягкими разводами. Будто кто-то жидкое золото случайно разлил. Хёнджин сам не понимает, зачем приперся встречать рассвет к этому болотцу, но, в принципе, не жалеет. Всё равно не спалось и хотелось размяться. Он думает о том, что надо вернуться до того, как проснётся бабушка, иначе люлей для профилактики не миновать; думает, что музыка в эйрподсах не совсем подходит под атмосферу умиротворенного рассветного пейзажа вокруг (саузенд фут кратч это супер, конечно, но возможно стоит включить что-то акустическое, чтобы прям совсем как в кино, но подбирать слишком лень); что, наконец, следует написать Джисону в каток, что он вовсе не сдох, просто здесь связь хреновая — для этого ему надо подняться на пригорок в паре километров отсюда, на подходе к деревне. А ещё надо прогуляться к дому дедушки и бабушки Сынмина и узнать, приедет ли он — как обычно, в спешке и суматохе Хёнджин забыл написать тому заранее. И к Лие, заезжающей сюда периодически к своей тёте, тоже надо забежать, вдруг она здесь. На счёт Марка Хёнджин знает точно — хён не приедет. Он уже несколько лет не приезжает сюда, не к кому больше после смерти его двоюродной бабушки. Но они учились в одной школе, пока тот не выпустился, поэтому виделись на регулярной основе. В отличие от Сынмина, у которого и школа другая, а ещё его эти кружки вечные («-драмкружок, кружок по фото, да ещё и петь охота, - улыбается Марк, у которого постоянно проскакивают какие-то присказки да прибаутки; - а че, завидно? - беззлобно фыркает в ответ Сынмин»). Незаметно туман над речкой рассеивается, дебютный альбом группы проигрывается до конца, и Хёнджин снова слышит, как тихо вокруг. Он глубоко вдыхает и выдыхает пару раз, а потом разворачивается и начинает аккуратно взбираться по пологому склону назад к тропинке, с которой свернул к берегу. Дождей, по словам бабушки, не было уже неделю, но около речки почва все равно мягкая и сырая, кроссовки отрываются от земли с противным чавканьем. Хёнджин морщится — вот понесла же его нелегкая сюда. Романтик хренов, а лучше бы побегал, как и планировал. Когда Хёнджин подходит к тому самому пригорку, где более-менее сносно ловит сеть, солнце уже начинает припекать макушку, и он даже жалеет, что не надел панамку, за которую его всё время стебёт Йерим. Он рандомно тыкает в медиатеке (солнце засвечивает экран) на песню и включает что-то из the 1975. Ужасно хочется пить, но отписаться Джисону о своём состоянии надо сейчас, иначе потом будет лень идти сюда снова, поэтому Хёнджин не сворачивает к деревне, а упрямо двигается к цели. Уже на подходе Хёнджин замечает какой-то силуэт на вершине пригорка, и стопорится. Мелькает мысль развернуться и пойти всё-таки домой, как минимум сменить грязную обувь, а потом уже вернуться. Но тут же Хёнджин одергивает себя, какого, собственно, хрена он должен уходить? Кто бы там ни был, он может и подвинуться. Силуэт с каждым шагом становится чётче. Хёнджин щурится — носить очки или линзы для слабаков, легкая завеса тайны и эффект размытости гораздо интереснее. Это ещё что за фрукт, думает он про незнакомца, а потом сам себе и отвечает, что апельсин, видимо. Парень, а это всё-таки парень, сидит на траве спиной к Хёнджину, уткнувшись в телефон, и сверкает на солнце рыжими волосами — наверняка его из деревни можно заметить (если у тебя, конечно, зрение нормальное и ты не путаешь скамейки и собак между собой издалека). То ли Хёнджин ходит слишком тихо, то ли незнакомец так занят телефоном, что не замечает его. Переминаясь с ноги на ногу, он замирает буквально в паре метров и прислушивается: парень что-то бормочет себе под нос, вроде как, на английском. Может быть Хёнджин и не так хорошо шарит в нём как Марк или тот же Сынмин, но отчетливые «ват зе хэлл», «щит» и «плиз хелп» различает без труда. Смешок вырывается совершенно непреднамеренно, и это скорее понимание ситуации — связь в деревне реально такая, что ни преисподняя, ни небеса не помогут, — чем действительно насмешка. Однако незнакомец вздрагивает, оборачивается и хлопает глазами, как олень в свете фар. Ничего лучшего Хёнджину в голову не приходит, кроме как пялиться в ответ. — Эм, привет? Окей, это было неожиданно — такой голос, как будто из трубы, аж в затылке гудит. Хёнджин думает, что невежливо так глазеть и молчать, поэтому спохватывается и начинает тараторить — дурацкая привычка. — Привет! Ты не подумай, я не следил за тобой, просто сообщение пришёл отправить, а связь же только тут ловит. Да и ты сам уже знаешь, наверное, — чтобы скрыть неловкость, Хёнджин заводит руку к затылку и лохматит темные вихры. Не вовремя вспоминается, что он с утра их даже не причесал. — Ты давно в деревне? Меня кстати Хёнджин зовут, а тебя? В глазах незнакомца загорается интерес, и он неуверенно улыбается. Наверное, всё не так плохо, думает Хёнджин, раз парень не убежал отсюда после его тирады. — Я уж подумал, что тут вообще никого нет моложе шестидесяти и мне придётся постоянно тусить с Чаном. — Это твой дед? — вскидывает брови Хёнджин, перебирая в голове имена соседских аджосси. — Это мой брат, — вздыхает тот с видом вселенской усталости, и Хёнджин прыскает, — но мне иногда кажется, что в его двадцать два в нем и правда живет дед. А меня зовут Феликс. Дед, тот который настоящий, а не Чан, называет меня Ёнбок, — его уши краснеют, Хёнджин улыбается и наконец садится рядом на траву, наплевав, что на серых спортивках наверняка останутся пятна, — но так не надо — лучше Феликс, не Ёнбок. Мне привычнее. Хёнджин протягивает руку и серьезно кивает. — Приятно познакомиться, Феликс-не-Ёнбок, — тот на это лишь смеётся и жмёт руку в ответ. Аккуратно удерживая небольшую тёплую ладонь в своей, Хёнджин думает, как классно всё-таки, что кто-то новый (да ещё и такой интересный) появился в деревне. По возвращению домой спустя час, Хёнджина ждут сначала бабулины возмущения, что он ушёл, не предупредив (-ба, ну что здесь со мной случится, мне же не пять), а потом уже чуть остывший завтрак. Он смотрит на банку джема из апельсиновой цедры и вспоминает Феликса. И улыбается. Маршрут к дому Феликса, где раньше жила вообще другая семья, становится привычным спустя какие-то пару дней. Мелкие камешки, попадающиеся на проселочной дороге, хрустят под кроссовками и отлетают к обочине. Бояться появления какого-то лихача тут бессмысленно — во-первых, все свои, во-вторых, все равно не разогнаться по таким колдобинам при всём желании, поэтому Хёнджин шагает прям по центру дороги, периодически здороваясь с попадающимися на пути жителями посёлка. На крыльце нужного дома сидит Чан с какой-то книгой на коленках и грызёт ноготь на большом пальце. Просунув руку между железными прутьями, Хёнджин по-хозяйски открывает калитку и идёт к дому по выложенной ромбиками серо-желтой плитке. Чан вскидывает голову на звук и тут же широко улыбается, сверкая ровными белыми зубами, как из рекламы жвачки или зубной пасты (будто кофе не пьёт совсем или, вон, пачка сигарет не его в кармане торчит). Несмотря на то, что феликсов брат такой же дружелюбный и открытый, как и сам Феликс, — солнце что ли в этой Австралии по-другому светит — Хёнджин всё равно рядом с ним чувствует себя немного скованно. Может, разница в возрасте сказывается, а может и что-то другое. Например, та же я-кое-что-знаю-но-тебе-не-скажу улыбка во все лицо. — Дарова! Моментами Хёнджин понимает, почему Феликс говорил, что ментально его брат уже на пенсии. Он вбрасывает странные словечки и гуглит, прости господи, мемы, потому что не врубается в контекст. Но Хёнджин вежливый и хёнам, даже таким странным, не грубит. Тем более осенью Чану двадцать три — ему уже простительно. — Привет, — кивает. — А Феликс?.. — Да выйдет он сейчас, — Чан не даёт договорить, оборачивается и орёт в приоткрытую дверь, — Ёнбо-о-о-ок! На такое ребячество (Чан, естественно, прекрасно знает, что Феликс не любит, когда его называют корейским именем, и делает это тому на зло) Хёнджин только фыркает. Потом фыркает повторно, потому что слышит, как по ступенькам шумно спускается Феликс. Разгибая пальцы правой руки, Чан делает вид, что ведёт обратный отсчёт до появления младшего. Тот появляется в дверях и злобно сопит, глядя на брата, у которого на лице полное удовлетворение жизнью. — Чан, отвечаю, ты меня уже заебал, — в отличие от Хёнджина, Феликс не смотрит на то, кто кому здесь хён, и старшему грубит без всякого зазрения совести. Австралия — фактическая родина братьев — не так свято чтит возрастные рамки и всякие подобные условности, как Корея. — Не зови меня так, — Феликс прыгает на одной ноге, натягивая носок с пингвином. И это не может не вызывать улыбки. — Ну а чего ты спускался так долго? — Чан хмыкает, а потом, зыркнув на молчаливо стоящего у ступенек и разглядывающего стену дома Хёнджина, гаденько улыбается: — Ждал ведь своего Хёнджина у окна уже минут двадцать, а время тянул, как кота за яйца, будто ещё не готов. Сеточка трещин на кирпиче кажется безумно интересной — Хёнджин пялится на неё, делая вид, что ничего не понял и вообще не при делах. Хотя недовольное сопение и красные уши Феликса, едва заметные за рыжиной волос, игнорировать довольно сложно. Завязав наконец шнурки на сине-белых ньюбэлансах, Феликс выпрямляется и раздраженно зыркает на Чана, у которого лицо всё ещё не лицо, а хитрющее ебало. Он даже отбивает сам себе пять. У Феликса же веснушки на щеках заметнее обычного, и Хёнджин думает, как здорово, что они у него, Феликса, есть, и как классно было бы их потрогать, так, чисто для науки — ведь у того же Чана их нет, хотя они братья, тут же явно не всё так просто! «Какая-то гейская у тебя наука», — раздаётся в голове голосом Сынмина почему-то. Наверное, потому что Хёнджин уже слышал от него подобные замечания за последние пару дней после того, как главная язва деревни и хёнджиновой жизни, Ким Сынмин, приехал сюда, познакомился с Феликсом и погулял с ними. (— Господь всемогущий, поскорее бы приехала Лия, потому что в вашей компании я долго не выдержу. — Почему? — хмурится Хёнджин. — Гейское напряжение, — со вздохом и как для тупого поясняет Сынмин). На прощание Чан машет им рукой и подмигивает — Феликс недовольно кхекает, хватает Хёнджина за руку и тянет прочь со двора, подальше от Чана и его двусмысленных (хотя, вполне очень даже ясных и понятных, но от этого не менее смущающих) шуточек. Взгляд невольно притягивают их сцепленные руки, и Хёнджин чувствует себя совсем по-дурацки здорово — хочется улыбаться, чтобы аж скулы болели. Волосы на макушке Феликса немного торчат, будто тот их не укладывал после сна, и свободной рукой Хёнджин тянется и разглаживает их. Обернувшись через плечо, Феликс смотрит широко распахнутыми глазами, а потом снова чуть заметно краснеет. Улыбаться хочется ещё сильнее. — Куда мы идём? — Что? — Ну, ты куда-то так целенаправленно двигаешься, вот я и спрашиваю. Феликс смотрит куда-то в сторону и неопределённо жмёт плечами. — Ну не знаю. Найдём, где посидеть. В принципе, и не поспоришь, поэтому Хёнджин только кивает и перехватывает чужие пальцы чуть удобнее в своей руке. Кажется, что все так и должно быть. Все так и задумывалось изначально какими-то неведомыми силами, которые свели типичного жителя Южно-Корейской республики и солнечной Австралии. Если бы кто-то предположил другой расклад событий, то Хёнджин бы точно с ним не согласился. Потому что потерять возможность знакомства с Феликсом сейчас равносильно для него самой большой потере в его жизни (ничуть не иронично, учитывая, что Хёнджин в своё время просрал возможность сходить на нового человека-паука в оригинале и на концерт ванрепаблик). Непроизвольно в голове всплывает одна из их песен, и Хёнджин начинает её мурлыкать себе под нос. — Что это? Такой знакомый мотив, — Феликс забавно морщит нос, и его веснушки как будто переливаются. — Я спою, если ты мне подыграешь потом, — улыбается Хёнджин, — люблю эту песню, даже наизусть выучил. — Окей, а о чем она? — Ну, знаешь, — Хёнджин пинает камень в сторону. Они всё ещё держатся за руки. — У ванрепаблик либо грустные песни, либо про любовь. Феликс спотыкается и кашляет. — Эм, ну да. Наверное. Кхм. Это похоже на признание или нет, паникует Хёнджин. Внутри всё клокочет одновременно от страха, восторга и чувств, которые вроде так страшно озвучивать, а вроде и в себе уже невозможно держать. Он отпускает феликсову руку и бежит вперёд, через плечо крича: — Кто последний к речке, тот лошара! — Эй, слышь! Да Хёнджин, блин, ты офигел! — матерясь под нос, Феликс срывается за ним. Их смех теряется в ветре и разносится над берегом. Деревья едва слышно шумят листвой, как будто дышат. В такие моменты кажется, что все вокруг живет в одном ритме — медленном, размеренном и спокойном. Закатное солнце переливается на деревьях и кустах, мажет всеми оттенками пламени. Слегка выгоревшие за пару недель в деревне волосы Феликса в закатных лучах снова такие же ярко-рыжие, как и были, когда они только познакомились. Он рассказывает Хёнджину, как они с одноклассниками шутили над школьным охранником, вылезая из окна первого этажа, оббегая школу и снова появляясь на главном входе и так несколько раз. Хёнджин слушает, смеётся, но не может оторвать взгляд от профиля Феликса. В голове одна единственная мысль о том, как сильно тот Хёнджину нравится. — Ужас, нам потом так влетело от директора, — Феликс качает головой и фыркает себе под нос, ковыряя веткой землю. — А тогда нам казалось это смешным. — Да, мы с Джисоном тоже какой только херни не творили. Особенно, когда Джисону понравилась одна девушка с параллели, и мы привлекали её внимание. Это действительно было забавно: все вздохи, стенания и жалобы Джисона, как тяжело влюбляться и почему это случилось именно с ним, которые Хёнджин слушал по десять раз на дню, а потом ещё читал вечером в катоке, и, в противовес, его же хвалебные оды, когда никто не слышит, и восхищенные взгляды, которые, как они тогда думали, Йерим не замечает. — И что? — взгляд у Феликса какой-то странный, не расшифровать. — Привлекли внимание-то? — Ещё как, — Хёнджин срывает травинку и крутит её в пальцах, — до сих пор встречаются. Повисает молчание, только дыхание леса слышно на фоне. К вечеру воздух становится прохладнее, особенно здесь, в лесу, где даже днём не так жарко, и Хёнджин чувствует, как по оголенным предплечьям бегут мурашки. — А ты? — внезапно спрашивает Феликс. — Что я? — Ну, встречаешься с кем-нибудь? — он смущается и волнуется, это даже дурак (Хёнджин) поймёт: он поджимает губы, покусывает щеку изнутри, а многострадальная ветка ломается в чужой маленькой ладони, и Феликс её отбрасывает в сторону и смотрит вдруг так прямо и открыто, ожидая ответа на свой вопрос, что теперь уже смущается Хёнджин. Все заготовленные и клевые фразы где-то теряются, поэтому он только отрицательно качает головой и сглатывает. Почему-то, когда он раздавал не всегда полезные советы влюблённому Джисону и гоготал над ним же, всё казалось таким простым. — Это хорошо, — кивает, будто сам себе, Феликс и отводит взгляд. — Что ты ни с кем не встречаешься. — Это почему ещё? — конечно, Хёнджин догадывается, почему, но всё равно страшно: вдруг неправильно понял. — Ты мне нравишься, вот почему, — бормочет едва слышно, но Хёнджину дважды повторять не надо. В голове просто мешанина всех чувств, а в животе тех самых бабочек, о которых так много трещал Джисон, целые стаи. Он тянется, разворачивает Феликса к себе за подбородок и, пока тот пытается сообразить, что происходит, тыкает пальцем в россыпь веснушек на чужой щеке. — Капец, давно мечтал так сделать, с самого первого дня почти, — и лыбится от уха до уха, глядя, как Феликс закипает. — Да ты офигел! Я тут чуть не умер, пока сказать решился, а ты!.. — его возмущению, кажется, нет предела. — И вообще, убери руки от моего лица, они грязные, у меня потом сыпь пойдёт! — Феликс пытается увернуться от чужих загребущих конечностей, — Ну вот чего ты ржешь? Это от счастья, бросает Хёнджин и притягивает сопротивляющегося (в четверть силы, наверное) Феликса в объятия. Ну не злись, смеётся он. Ты мне тоже, шепчет на ухо и не без удовольствия смотрит, как феликсова шея покрывается мурашками, из-за него, а не из-за вечерней прохлады. Голова кружится, и невозможно, совершенно нереально сейчас, перестать улыбаться. Феликс тёплый и пахнет апельсинами, и обниматься с ним — супер классно. И целоваться, как Хёнджин потом выяснит, тоже.