fire and cement

      Девочка эта рыжая - волосы огненным шлейфом разбросаны по застиранным отельным простыням, на тонких молочных предплечьях ветвистая синева венок. Голос её, когда она болтает вот так, непринужденно (Тео понятия не имеет, о чем), звучит почти музыкально, закрываешь глаза, жмуришься, сильно-сильно, до белых пятен под веками - и вот тебе две тысячи пятнадцатый, квартира, пахнущая лаком для мебели, легкие шаги в комнате наверху, сердце замирает в глотке.       Пиппа, Пиппа, Пиппа - думает Тео.       Девочка моя сломанная, фарфоровая статуэтка в темном кинозале, слезы по прекрасному лицу - не плачь, девочка моя, не плачь, пожалуйста.       Тео накрывает легкой волной прихода, мысли становятся все плавнее и бессвязнее, он представляет себя рыцарем Круглого стола, которого оплакали, уложили в лодку, укрыли мягкими цветами. Легкая рябь раскачивает его последней колыбелью.       Француженка в его постели протягивает длинную кисть, очерчивает его профиль, скользит пальцем от лба к носу. То ли ворчит, то ли воркует. Она по-английски знает от силы фразы три, как и Тео по-французски - "привет", "хочешь выпить?" и "давай закажем такси". За год постоянных сделок, отелей и аэропортов Тео вызубрил этот сценарий вдоль и поперек. Но она - первая, от которой такая ностальгия, она так сильно на неё похожа, что аж бросает в дрожь.       Он представляет, что это Пиппа - да, она, самая что ни на есть настоящая, только вот есть момент, где он видит её в первый раз в жизни, и после этого момента все дальнейшие события исчезают, рассеиваются, как песочная насыпь под натиском урагана. Вот они встречаются - длинный, затяжной прыжок, уши закладывает, пустота, вакуум, ничего - и вот она в его постели пятнадцать лет спустя. Ничего больше не было. Ничего больше не существует.       Он приоткрывает глаза - гостиничный номер расплывается пятнами, за окном солнце поднимается из-за горизонта, рассветает. Тео протягивает руку к прикроватной тумбочке, нащупывает пачку сигарет. Обхватывает одну губами.       Она что-то произносит, посмеивается звонко. Забирает сигарету из его рта. Переворачивает другим концом. Возвращает на место.       - Чего творишь, pridurok, - голос в его сознании отчетливый, мальчишеский, почти сломавшийся. Липкие подрагивающие пальцы мажут по щеке. Дыхание сбитое, как после марафона. - Сигареты только переводишь.       И ты тоже, машинально думает Тео, пожевывая фильтр. И тебя тоже помню. Ну как же без тебя.       Он поджигает с четвертого раза дешевый крикет (а ощущение - что увесистую золотистую зажигалку, найденную в кармане школьной сумки). Рядом раздается мягкий шорох простыней - француженка сворачивается калачиком, устраивается у него под боком. Бесцветные ресницы порхают над тонкими веками. Как тогда - трогательная комната в розовых тонах, согретые его рукой пальцы, леденец с морфином.       Руки у неё холодные на самом деле, когда она касается его, повернувшись в сторону. Тео дергается от неожиданности, по телу проходит странная дрожь.       Руки у неё холодные, как если бы она торчала всю ночь на улице (посмотри какое небо, представляешь сколько там миров, а ведь вселенная-то еще не изведана до конца, может быть там, во-о-о-он там, живут маленькие копии нас самих), как если бы плавала всю ночь в ледяном бассейне, разгоняя ладонями окурки и всякий мусор, как если бы скиталась по покосившимся городам, по никак не связанным друг с другом странам, череда незнакомцев, череда разноцветных дней, месяцев, лет - убивайся, чтобы казаться сильнее, убивайся, чтобы не мертветь.*       От Парижа до Лондона один ледяной пролив, два с половиной часа в поезде, а как-будто тысячи и тысячи миль безлюдных постапокалиптических дорог, равнодушная пустота, если и дозвонишься - голос с металлической ноткой в трубке заставит тебя пожалеть, что попытался.       От Парижа до Антверпена (замени на любой город, где ему сегодня довелось проснуться) - натянутый над бездной мост, бешено раскачивающийся при каждом шаге, игра в победителя и проигравшего, где роли неизменны. Я-то думал что для тебя это другое что-то было, но я же ошибался, да, Поттер? Для тебя и сейчас это ничего не значит, правда?       Пиппа в его жизни остается воспоминаниями только одними, то и дело мелькающими в его сознании, когда он закрывает глаза. Из реального от неё только открытки мелким, красивым почерком, поздравления с праздниками, четыре буквы его имени** сиреневой ручкой, дежурное "с любовью" в правом нижнем углу, от которого дышать каждый раз становится чуть сложнее. Торопливые, неловкие телефонные разговоры время от времени - паузы слишком длинные, что бы еще сказать, как бы не выронить проклятое "я скучаю"?       Борис в отличие от Пиппы совершенно не фантомный, а реальный, осязаемый. Редко, правда, очень редко - в их встречи он успевает протараторить сотни историй, у Тео и сомнений не остается, что жизнь Бориса все такая же кислотная, хаотичная и сумасшедшая, и Тео в ней места находится крупица, капелька. У Тео и самого не тишь да гладь - постоянные смены городов, щеки болят от вежливых улыбок для клиентов, но - суматошная ночь, кокаин, чья-то ладонь на его члене - и он уверен, что за окнами раскинулась невадская пустыня, а если распахнуть сжатые веки, то в темноте напротив он увидит черные, блестящие глаза.       Ох, и накрыло же тебя, Поттер. Что делать-то будем, а? Каков твой план?       - Что ты хочешь? - спрашивает его проститутка в дорогущем Амстердамском отеле, чиркая наманикюренным ногтем по его груди.       Он дышит гулко, хочет криво усмехнуться ей. Банальное, детское "Хочу, чтобы меня любили те, кого люблю я" звучит так отвратительно, что, будь он в три раза пьянее, и то не осмелился бы. Анестезию хочу, - думает лениво, прислушиваясь, как Борис стонет в соседней комнате. - Чтобы ничего лишнего никогда не чувствовать.       Тео стереть бы все хотел. Если бы можно было, наивно глаза зажмурить, загадать желание. Пусть бы все исчезло, без следа. Он бы замуровал себя в моменте, когда Пиппа его обнимает - вокруг пахнет хвоей и имбирной выпечкой, её свитер чуть колет его щеку, она привстает на цыпочки, повисает на его шее. Он фантазирует, что она к нему приехала, что она его любит, и погружается в эту свою выдумку, обрисовывает её подробностями. Да - поселиться бы, остаться там. Остановить время и простоять так десятки лет.       Но время, черт его дери, не останавливается.       Тео выгибается под Борисом в Антверпене, вцепляется в его плечи, матерится сквозь сжатые зубы от тянущей боли. Павликовский останавливается послушно, ждет, когда Тео привыкнет, уткнувшись мокрым лбом в его горячее плечо. Все вокруг кажется абстракцией, фикцией, пародией на реальность. Это немного другое измерение. Завтра, когда настанет утро, они вернутся в прежнее, привычное - горькие сигареты, пицца из забегаловки напротив, шумные разговоры.       Спустя несколько минут у Тео вырывается между вздохами "люблю", и та часть его сознания, которая хоть что-то еще соображает, надеется, что Борис ничего не услышал.       Павликовский что-то шепчет ему в ответ на русском, поток незнакомой тарабарщины, кроме отчетливого "prosti menya", сказанного тоном, который Тео интерпретирует безошибочно. Гребаное "prosti menya" бьет его наотмашь, как по морде кастетом.       В Париже он притягивает к себе девочку, обнимает её со спины, зарывается лицом в пахнущие сигаретами и какими-то горько-сладкими духами волосы. Он пытается прервать эти нездоровые потоки ассоциаций, пытается выкинуть из своей головы эти лоскутные, неровные обрывки мыслей, дать лодке отнести его подальше, на самую глубину.       То ли сон, то ли воспоминание - Борис через стол от него, до боли знакомое лицо из прошлого, вдруг возникшее в настоящем, как будто в матрице произошел неожиданный сбой. Улыбается, откусывает от ломтя ржаного хлеба.       - Ты её любишь, Поттер. Но не сильно. Есть кто-то еще?       Косая невеселая усмешка появляется на лице Тео прежде, чем он успевает об этом задуматься.       Ох, черт. Ты даже не представляешь.