***
У Альфреда Джонса миллион причин, чтобы любить Ивана Брагинского. Русский красив: Джонс готов вечно рассматривать его мягкие черты лица, крупный нос, вглядываться в темно-фиолетовую радужку, каждый раз надеясь встретить не только холод, но хотя бы крупицы настоящих чувств. Брагинский очарователен, безумно мил и обходителен, он мягкий и добрый — жаль, что только с теми, кого признает настоящими друзьями. И с женщинами. Альфред не хочет признавать простой истины. Россия безумен, Россия многим не понятен, он непокорен и груб в своей политике. Он не боится противостоять Америке, даже несмотря на свое прошлое поражение, он умеет признавать свои ошибки, но ненавидит, когда кто-то тыкает его в них носом. Брагинский не любит, когда ему указывают. И Альфред находит извращенное удовольствие злить его, выводить из себя, противостоять — их борьба, как долгие отношения. Джонс теряет свое влияние в мире, все больше ошибается, уже не боится наглеть, но продолжает цепляться за Брагинского, упрямо не желая покончить с этим. У Альфреда Джонса было миллион причин, чтобы любить Ивана Брагинского. И всего лишь две, чтобы всей душой ненавидеть его. Иван Брагинский не гей. У Альфреда, как и сказал Англия, никогда не было и не будет шанса. Его ужасный, хмурый, совершенно бесчувственный, грубый и недовольный брат, бывший опекун, всегда говорил прямо. Артур, в отличие от Франциска, ненавидел все эти пустые разговоры и бесполезные намеки (О, Королева, Америка-дурень, ведь их не поймет!). Он, пускай и таким грубым способом, но хотел уберечь Джонса от лишних переживаний, от его собственной тупости, но тот упрямо его не слушал. Назло ведь, паршивец! Россия был и все еще остается гомофобной страной. Сейчас, конечно, ситуация намного легче, чем во время СССР, но, очевидно, сам Брагинский никогда не поймет и не примет эти западные ценности. Они ему попросту чужды, противны. Альфред это все-таки признает и дышать становится как-то свободнее, потому что ненавидеть Россию намного легче, чем любить. Вторую причину Джонс осознал совсем недавно. Просто увидел и понял, и почувствовал, как закипает под грудью ярость, как встает в горле ком и как больно дерет сердце ревность, когда Брагинский в очередной раз притащил свою область на собрание. Никто так и не понял, зачем, почему и какого хрена; хотя никого, кажется, это и не беспокоило. Все встретили немку с распростертыми объятьями, особенно ее закадычные дружки — Франция и Испания. Германия вроде и возмущался, но как-то неправдоподобно; Китай что-то буркнул, но, вроде, был не против, даже его родной брат, Англия, ворчал на этом собрании не так долго и, в конце концов, все равно поболтал с Пруссией! А Брагинский сиял, улыбался, смотрел только на нее, вертелся вокруг, точно послушный щенок, и не замечал ничего вокруг. Он лез к ней обниматься, о чем-то рассказывал, смеялся все собрание и шептался с ней. Он смотрел только на нее так нежно и ласково, а она сидела непозволительно близко, нагло облокачивалась на него и пихала, била, тыкала и дергала, она хмурилась, пихала, изредка усмехалась, смотрела на него со злостью и отпихивала от себя. Альфред видел, что она его ненавидит — об этом говорит каждое ее действие. А вот Брагинский этого, видимо, не видел. И это злило только больше. Джонс не понимает, почему этот Брагинский выбрал ее. Бледную, тощую, с жуткими глазами и острым языком. Она давно уже мертва, она отвратительна, груба и холодна. Обиженная собственной глупостью, тем, что она проиграла, не смирившаяся и продолжающая бесполезно с чем-то бороться. В ней не было ничего привлекательного: злая, нелюдимая, слабая и некрасивая — ее, как страны, уже давно не существует, а она продолжает кичиться своими старыми подвигами, жить великим прошлым, не замечая, как никчемна она в настоящий момент. Она даже, черт возьми, не страна. И она его ненавидит — это ведь очевидно. Но Иван, видимо, окончательно обезумел или ослеп, потому что, словно не замечая этого, продолжал смотреть только на нее. Словно видит в ней что-то такое, что не видит никто: как сумасшедший продолжает твердить, что по-другому она попросту не умеет, что ее отвратительный, хриплый голос просто очарователен, что, на самом деле, она не такая уж и бесчувственная. «Юльхен умеет быть нежной, просто по-своему». Альфред уверен, что Иван просто надумал, потому что Пруссия не умеет любить.***
Зимой в Берлине не так уж и холодно. Альфреду, закутавшемуся в толстое пальто и черный шарф, были не страшны ни сильные порывы ветра, ни мокрый снег под ногами, ни стоящий морозец, щиплющий щеки. Джонс готов был поспорить, что для Брагинского все это кажется таким пустяком — и Альфреда злит, что русский так спокоен. Он, сам Герой! , сейчас, значит, стоит тут, краснеет, волнуется, переживает и не может подобрать слов, а этот придурок стоит перед ним, улыбается так тошнотворно-вежливо и постоянно оглядывается на витрину кафе, где изредка встречается с алыми глазами. Джонс встретил эту компанию совершенно случайно, когда случайно проследил за тем, как они выходят из дома Германии, когда случайно оказался на той же улице, когда случайно столкнулся с ними в кафе, пока пытался подобрать слова для этого разговора. «Двойное свидание». Америка впервые улыбался Италии, искренне желая ему самой страшной смерти, когда он это ляпнул. Людвиг, конечно, извинился за него, а Юльхен ничего не сказала, даже бровью не повела, когда Джонс попросил Брагинского отойти на разговор. Смотри, Иван, ей абсолютно плевать! То, что она внимательно следит за их разговором через толстое стекло — абсолютно ничего не значит. — Ты что-то хотел сказать, Америка? — Иван смотрит выжидающе, но абсолютно холодно, стоит так близко, нависает, но постоянно отводит глаза в сторону. Альфреда это все раздражает, но он, стискивая плотнее зубы, улыбается так же притворно-дружелюбно и пытается сказать хоть слово. Но молчит. Почему Россия никогда не называет его по имени? Пруссию он всегда называет Юльхен. Просто не может. Смотрит на того, кого так сильно любит и совсем чуть-чуть ненавидит, и не может. Мысли путаются, и ничего не выходит, когда Америка резко вскидывает голову вверх, смотрит прямо в фиолетовые глаза и, глубоко вздохнув, решительно начинает, но не успевает закончить.