Я хочу тебя потерять

У меня будут тяжёлые роды. Врачи зафиксируют у тебя остановку сердечной деятельности, и я закричу: «Умоляю, её спасите, лучше я умру! » В висках будет стучать только одна мысль: «Я не вынесу твоей смерти… Никогда, никогда…» Для меня уже тогда казалось невыносимым тебя потерять. Я ещё не видела твоего лица, не знала, как ты выглядишь и на кого ты похожа, — но уже не могла представить жизни без тебя. Когда врач перережет пуповину и ты впервые закричишь, я почувствую, что между нами существует невидимая связь, которая крепче, чем цепь из закаленной стали. И ничто в мире не в силах её разорвать. Потом тебя наконец-то отдадут мне. Я буду прижимать тебя к груди, и воспоминания о боли, которую я испытала, давая тебе жизнь, куда-то испарятся. Я смогу лишь изумленно смотреть на твою крохотную, покрытую темными волосиками головку, устроившуюся на изгибе моей руки. У тебя будут пухлые щёчки и аккуратные розовые ушки. Ты будешь лежать, закрыв глаза, а я буду смотреть на твои чёрные реснички. Первые слова, которые придут мне в голову, будут «моя малышка». Меня будет буквально захлёстывать любовь к тебе. Когда за тобой зайдет медсестра, я не захочу тебя отдавать. У меня на руках, где ты так уютно устроилась, я смогла бы уберечь тебя и спасти. Первый год жизни ты проведешь в комнате со стенами, выкрашенными в нежно-персиковый цвет. Из большого выходящего в сад окна будет литься приглушенный свет, тихий ветер будет покачивать тонкие кремовые занавески. У стены будет стоять твоя маленькая белая кроватка, рядом с ней — уютное кресло с обивкой пастельных тонов. В нем я буду баюкать тебя, и петь тебе колыбельные. Каждый вечер, укладывая тебя спать, я буду шептать, как же сильно люблю тебя. Ты будешь удивительным ребенком. В одиннадцать месяцев научишься ходить, очень рано заговоришь. Когда тебе будет три, мы уедем из Стамбула, где ты родилась, в Осетию, на родину моих родителей. Я буду чувствовать себя самой счастливой мамой на Земле. Из малышки, играющей с погремушками, ты превратишься в пятилетнюю красавицу с густыми чёрными локонами и большими карими глазками. Мы с тобой не раз будем бродить по шёлковым травам осетинских левад, заглядывать в зеркальную воду, собирать на лугах цветы и плести из них венки. Ты очень полюбишь наш сад. Как-то, поливая клумбу, я увижу как ты, прижавшись носом к стеклу, будешь наблюдать за порхающими над цветами бабочками. Потом тихо откроется дверь, и ты восхищенно оглядишь залитый солнцем двор. Легонько ступая босыми ногами в траву, ты выйдешь в сад, и, переполненная неподдельным детским счастьем, раскинешь руки в стороны и начнёшь кружиться. Я подойду к тебе, и мы вместе, лёжа на спине в зарослях травы, будем смотреть на прозрачную безоблачную синеву. В шесть лет у тебя появится мечта. Ты начнёшь ходить за мной и просить: «Мама, роди мне Лялю! » Ты будешь слишком маленькой, чтобы понять, что у нас с твоим отцом испортились отношения. К тому времени мы с ним ещё не будем жить раздельно, но он очень часто будет уезжать к своим родственникам в Турцию. Я ни капельки не буду хотеть этого ребёнка. Он будет мне не нужен, у меня будешь ты — моё сокровище. Тебя я буду холить и лелеять, называть принцессой, и только тебя я буду по-настоящему любить. Мне навечно врежется в память твой первый поход в школу. Будет ласково светить солнце, на ещё пышных от зелени деревьях покажется первая позолота. Не знаю почему, но мне передастся твоё волнение. Я буду беспокоиться как маленькая, словно нам обоим предстояло пойти в первый класс. Ты проснешься рано. Я аккуратно уложу тебе волосы и украшу двумя большими бантами. Поверх белоснежной блузки на тебе будет одет тёмный сарафан. — Мамочка, я готова! — объявишь ты, стукнув каблуками блестящих кожаных туфелек. — Можно уже идти. Я остановлюсь на мгновение, чтобы осознать: моя девочка идёт в школу. Я буду смотреть на тебя, но не смогу перестать удивляться, как же быстро ты выросла. Прозвенит первый в твоей жизни школьный звонок. Вместе с классом ты зайдешь в школу, бросив мне на прощанье полный гордости взгляд. А я ещё долго буду стоять у входа, думая о том, какие радости и трудности ожидают тебя в школе. Я не решусь сказать тебе, что не собираюсь заводить второго ребёнка, и ты будешь месяц за месяцем просить у меня «Лялю». Два года подряд на Новый год и день рождения ты будешь загадывать одно и то же желание: чтобы мама родила Лялю. Твой отец снова уедет в Турцию, а я пойду в аптеку за тестом на беременность, мысленно молясь, чтобы он не показал две полоски. Тогда я в очередной раз пойму, что мои молитвы никто не слышит, но, наверное, кто-то слушает твои. Когда ты сядешь рядом со мной на диван, все мои мысли будут заняты размышлениями об аборте. — Мамочка, ну пожалуйста, роди мне Лялю. — Прошепчешь ты и прижмешься ко мне. — Мы справимся, вот увидишь. Я буду тебе помогать, и всё-всё делать. Тогда я приму решение, о котором ты узнаешь только через месяц. В тот день у тебя поднимется высоченная температура. Врачи дадут тебе лекарства и уйдут, оставив тебя, слабую и побледневшую, лежать под шерстяным одеялом. Я сяду на краешек твоей кровати. — Хочешь, я раскрою тебе один секрет? — Какой, мамочка? — Я жду ребёнка. Ты вскочишь с кровати и обнимешь меня. — Спасибо тебе, мамочка. Я тебя очень люблю! Ты будешь ужасно счастлива. Совсем забыв о своей болезни, ты весь вечер будешь рыться в своих старых игрушках, представляя, как в них будет играть Ляля. Когда мой живот станет заметно большим, ты будешь каждый вечер садиться рядом и прислушиваться к малейшему шевелению ребенка. Ты почему-то будешь уверенна, что там девочка. Я совсем не запомню день рождения второго ребёнка. В моей памяти не останется ничего, кроме красного, сморщенного от недавних усилий лица. Я буду смотреть на него и понимать, что его никогда бы не было, если бы ты так сильно этого не хотела. Когда тебя приведут ко мне в палату, я буду бояться только одного: увидеть на твоём лице разочарование. В кроватке для новорождённых лежала не девочка, а мальчик. Я буду удивлена, когда увижу как ты, едва ли не светясь от счастья, наклонишься к кроватке и будешь с любовью рассматривать крошечного, беспомощного младенца. — Мамочка, давай назовём его Марк. — Скажешь ты, а я не буду с тобой спорить. Марк будет очень тихим мальчиком. Он словно будет чувствовать, что я не хочу брать его на руки и укачивать, поэтому будет редко плакать. Глядя на тебя, застывшую перед коляской со сладко посапывающим ребенком, я буду недоумевать, почему ты так сильно его хотела. Пройдёт совсем немного времени, и я с ужасом буду думать, что ты предчувствовала, что скоро уйдёшь, и боялась оставить меня одну. Я буду наблюдать за тем, как ты целуешь розовые щёчки брата, потом обнимаешь его и не хочешь отпускать. Ты сдержишь обещание и будешь во всем мне помогать, но мне будет казаться, что мама Марка — ты, и это я тебе помогаю. Он будет расти, и вместе с ним будет расти твоя любовь к нему. А я буду испытывать к этому ребёнку разве что лёгкую привязанность. Я буду смотреть на него и понимать, что никогда не смогу любить его так же сильно, как люблю тебя. Летом, перед тем как ты пойдёшь в четвёртый класс, я повезу тебя в цирк. Ты, одетая в новое белое платье, будешь с любопытством осматривать купол цирка. Когда на арену выйдут черно-белые собачки, огромные кошки и начнётся полет гимнастов, ты будешь в полном восторге. А у меня будет ощущение, будто ты тонешь в море волшебной радости, которую может подарить только счастливое детство. Первое сентября 2004-го года. Тебе будет всего лишь девять лет. Так немного, но если сложить вместе все те мгновения, что мы прожили вместе — получится вечность. В то утро будет безжалостно палить солнце, зелёные деревья сонно застынут в горячем безветрии. Ты, счастливая и нарядная, с новым ярким рюкзаком, будешь держать меня за руку, когда мы повернём к школе. У меня на плече будет сонно ворчать чем-то недовольный Марк, но я не обращу на него внимания. Я буду видеть и слышать только тебя. Мы с тобой придём за десять минут до начала линейки. На школьном дворе уже соберётся невиданных раньше размеров толпа. За углом школы будут сбиваться в стайки первоклашки. Кто-то из них будет едва сдерживать слезы, кто-то судорожно сжимать в руках лямки рюкзаков, пока мамы, которые переживали ничуть не меньше своих малышей, будут шепотом их успокаивать. Старшеклассники всем своим видом будут показывать, какими же важными и взрослыми они себя чувствуют. Остальные дети будут наперебой делиться впечатлениями прошедшего лета. Школьный двор, с трудом уместивший тысячную толпу, будет напоминать гудящий улей. Когда раздадутся первые выстрелы, твой класс всё ещё будет ожидать своей очереди, чтобы зайти в школу. Марк закричит от страха. Со всех сторон будут слышны громкие крики и грохот автоматных очередей. Все будут настолько перепуганы этими выстрелами и мужчинами в камуфляже, что в панике, как стадо животных, ринутся в школу, сбивая все на своем пути. В этом страшном хаосе я тебя потеряю. Ты растворишься в толпе детей, а я буду невольно следовать за потоком толпы. Когда спортзал набьют народом, станет невыносимо тесно. Будет стоять страшный гул. Кто-то будет плакать, кто-то кричать, кто-то звать своих детей. Боевики несколько раз прикажут всем успокоиться, но их никто не будет слушать. Потом из толпы встанет мужчина и обратится к залу: «Пожалуйста, успокойтесь…» Он не успеет договорить. Стоявший рядом боевик в упор расстреляет его целой очередью. Все утихнут. В этот момент люди поймут насколько все серьезно. В зале несколько минут будет стоять невыносимая гробовая тишина. Потом маленький мальчик, на которого полетели брызги крови, вцепится в мать и зарыдает: «Мама, они убили его! Убили! Мама…» Через минуту ты найдёшь меня. Обнимешь нас с Марком и скажешь: «Как же хорошо, что мы все вместе». Я крепко прижму тебя к себе, и почувствуют себя счастливой. Каждую секунду своей жизни, пока ты рядом, я буду чувствовать себя самым счастливым человеком на Земле. Это будет момент начала конца нашей жизни и нашего с тобой счастья. Начнутся мучительные часы ожидания. В спортзале будет невыносимо душно. Я достану из твоего рюкзака школьную тетрадку и буду обмахивать ею тебя. В первую ночь никто не будет спать. Люди не будут знать, чего ждать: смерти или освобождения. Но у меня будет какое-то страшное предчувствие, что кому-то придется погибнуть. Утром дети начнут просить воды. Где-то в глубине зала слабый детский голос будет повторять: «Мама, я пить хочу, мама…» После полудня он утихнет. Напротив нас будет сидеть пожилая женщина. Осмотревшись, она достанет из сумки пластиковую бутылку с водой и жадно, залпом, начнёт пить. У всех к тому времени будет невыносимая жажда. Дети будут смотреть на эту воду полными слез глазами. В этом спортзале у каждого будет своя система ценностей. Каждый сам для себя решит: думать о своей шкуре или о других. Я буду думать только о тебе. Внутри людей всё ещё будет гореть надежда на освобождение. Вокруг будет очень много детей, поэтому люди подумают, что власть даже не будет думать, как ей поступить. Столько детей они не смогут убить. Когда боевики согласятся выпустить матерей с маленьким детьми, все подумают, что лёд растаял. Сначала отпустят самых маленьких, а потом уже и остальных. Но меня ни на секунду не будет покидать чувство животного страха за твою жизнь. На вторые сутки Марк уже не будет плакать и просить пить. Он будет медленно засыпать вечным сном. А мне будет всё равно. Я буду иногда прислушиваться к его дыханию, проверяя, жив он или нет. Но не будет никакого страха, только безразличие. Мой материнский инстинкт будет говорить мне, что я должна защищать и бороться за самого слабого и беззащитного из своих детей. Но на Марка этот инстинкт распространяться не будет. Когда закончатся первые переговоры, в спортзал вбежит боевик: «С грудными детьми — на выход!» Мне в числе первых прикажут выходить. Я резко схвачу тебя за руку: «Можно с ней?» Боевик в ярости крикнет: «Я сказал, матери с грудными детьми, пошла!» Я никогда не смогу простить себе то, что смогла выйти оттуда и оставить тебя одну. И буду ненавидеть себя за то, что не отдала Марка на руки боевику и не осталась с тобой. Уходя, я повернусь и загляну в твои глаза. Ты будешь смотреть на меня так, как смотрят на человека, зная, что они больше никогда его не увидят. В твоём последнем взгляде будет паника, отчаяние, беспомощность и боль. Я до самого конца буду нести этот страшный крест вины, за то, что оставила тебя там и не смогла спасти. Все, что останется у меня после того дня — твой последний взгляд, провожавший меня, пока я не вышла за дверь спортзала. Когда мы выйдем из школы, женщины, чьи дети сидели в спортзале, слетятся к нам как коршуны. Все будут спрашивать: «Как наши дети?!» Мы будем для них как посланники из какого-то другого мира. Они хотели услышать, что все дети там под присмотром, все как родные, что никого там не бросят. Но мы будем молчать, и весь ужас нашего безмолвия хлынет на них как волна гигантского цунами. По нашему молчанию они поймут, что там творится и начнут рыдать. Какая-то женщина схватится руками за голову и будет повторять: «Мальчики мои, мои мальчики…» Я отдам Марка на руки врачам, и его увезут в больницу. Меня будут просить поехать с ним, но я откажусь. Матери, которые остались по другую сторону школьных стен, соберутся в стайку и будут успокаивать и поддерживать друг друга. Они все будут в одинаковом положении: они столкнутся с войной, которую никогда не видели, а потому не знали, что с ней делать. Всё оставшееся время, до начала штурма, я проведу с ними. Несколько раз мы будем хотеть взяться за руки и ринуться вперед, на школу. Нас будет очень много. Сотни. Нас могли убить, но мы и мечтали стать живым щитом. Мы хотели стать под пули, чтобы военные успели прорваться в школу и спасти наших детей. Третьего сентября начнётся штурм. Он будет нашей последней надеждой на то, что наши дети выживут. Но мы быстро поймём, что надежды нет. Там не будет машин «скорой», не будет спецназа. Никто из них не будет вытаскивать людей. Никто не захочет прыгать в эту горящую школу. Мы будем понимать, что этих спецназовцев дома ждут дети и никому не охота прыгать в огонь. Но мы так и не поймём, почему они не дали прыгнуть туда тем, чьи дети не дома, а в том аду. Ещё там будут танки. Как можно по детям стрелять из танков? Когда раздастся первый взрыв, начнётся настоящий ад. Будет ощущение, что земля под ногами содрогнулась. Все вокруг будут стрелять и кричать. Возле школы соберётся миллион машин — легковушки, грузовики и БТР. В здании напротив устроят настоящий полевой госпиталь. Туда будут бежать те, кто уцелел. Обезумевшие от страха, практически догола раздетые дети, будут вырываться из огня, и бежать врассыпную. Я буду смотреть на каждого, кто будет выбегать из школы, но не увижу среди них тебя. Утром четвёртого сентября я не найду тебя в больнице. Я буду бегать по больницам и кричать: «Мою девочку не видели? Где моя девочка? » Я несколько раз обойду все больницы и только потом остановлюсь посреди улицы. Будет лить дождь, серое небо нависнет прямо над головой, несколько раз ударит гром. Я буду вся промокшая, вода будет стекать по мне и наполнять обувь. Это будет страшный момент: я потеряла тебя, тебя нет среди живых. Я начну рыдать, потому что пойму, где тебя нужно искать. Когда я подойду к моргу, меня начнёт трясти. Во дворе, прямо на бетоне, рядами будут лежать мертвые дети. Кто-то будет без руки, кто-то без ноги, кто-то без половины головы. У входа, на широком куске клеёнки, будут сложены оторванные детские руки, ноги и ещё какие-то части тела. Все трупы будут изуродованы, обгоревшие, в саже и пепле. Но только не твой. После штурма много детей будут страшно искалечены, — но они выживут. А ты погибнешь из-за крохотного кусочка осколочной взрывчатки, который вонзится тебе в шею. На тебе не будет ни царапины, ни ранения, — лишь крошечный кусочек металла в сонной артерии. «Моя спящая красавица» — это будет последняя мысль, промелькнувшая у меня в голове, прежде чем я закрою твой гроб. Твои похороны — последнее, что я могу увидеть. Дальше только темнота и неизвестность.