О дружбе русской

Саша Белов любил компанию. Если Никита мог часами читать или заниматься художествами, или просто размышлять о тайнах мироздания, а Алёша — возиться с картами, компасами, вязать морские узлы, то он, Саша, даже тренируясь на шпагах, не желал оставаться в одиночестве. — Защищайтесь, сэр. Сдавайтесь, сэр. Дегаже, удар, сэр! — он проговаривал это снова и снова, и просто ненавидел, когда слова не находили отклика. Живая публика, живой противник, да просто кто-то рядом — Саша нуждался в этом всей своей сутью, отчаянно и мучительно. Теперь же, когда Никита большую часть времени проводил в своих коллегиях, а Алёша — в море, Сашин досуг стал как никогда одиноким и раздражающе тихим. Анастасия, сопровождающая молодой двор по разным удалённым уголкам России, только и могла, что слать ему весточки, но разве письмо, пусть и написанное любимой рукой, может заменить живое общение? Могут ли написанные впопыхах строки скрасить недели одиночества? Сослуживцы, карточные партии — всё это было так, коротким отвлечением, не более. Так что, едва показалась в Северной столице карета Василия Лядащева с дражайшей супругой его и пасынком, Саша был тут как тут. Не угодно ли позанимать Мишеньку французским? Не желает ли Вера Дмитриевна показаться при дворе? Нет, что ж, жаль. Быть может, любезный Василий Фёдорович хотят на охоту? Или хоть в баньку? Попытки Саши увлечь семейство оказались такими отчаянными, что старый друг смилостивился. Согласился и на охоту, и на баньку. Заодно и Ягупова вызвал, благо, тот в городе наличествовал со своей амазонкой, Еленой Николаевной. Сговорились свидеться в субботу пополудни, а там и Бекетов вырвался, так что в царском домике собрались четверо. — Ну-с, господа, — приговаривал Саша, раскладывая на скатерти привезённые из столицы снеди. Был здесь и окорок, в яблоках запеченный, и огурчики солёные, и сливы, и сыр, и шоколад, купленный утром в лавке у старого швейцарца Карла Уэббера, почтенного господина с отменным товаром за приемлемую цену. — Будет вам охота, будет и банька, но сперва… — Сперва накормим тело, потом душу, — закончил за него Лядащев, звякнув бутылками. Аперитив Василий Фёдорович взял на себя. Это было заранее оговорено, и потому Саше оставалось только диву даваться, глядя на представленное разнообразие. На столе появилось и белое токайское, три бутылки, и красное бургундское, два, и штоф водки, а венцом всему — настоечка, домашняя, вишнёвая. — Сдаётся мне, душу мы тоже накормим прежде, чем за ружья возьмёмся, — хохотнул Ягупов, потирая руки. — Вась, жизнь семейная на тебя, что ли, так действует, аль повод какой? Лядащев скорчил мину до того скорбную, что всё и без слов стало понятно. Конечно, он не переставал повторять, какой клад в лице Веры Дмитриевны ему достался, но брак, даже самый хороший, есть отсутствие свободы, а всем известно, что Василий Лядащев — человек вольнолюбивый, азартный, деятельный. Только деятельность вся разом повыходила, стоило молодой вдове Рейгель войти в его жизнь глубоко и основательно. — А я тебе часы привёз из Бреста, Вась, — вспомнил Бекетов, выуживая из нагрудного кармана образец часового искусства. — Так что, вот он, повод-то! Саша наблюдал за всем молча, только щурил глаза в улыбке. Ему не надобно было что-то говорить. То, что он не один — уже дорогого стоило. Получит он завтра письмо от Анастасии, будет знать, что писать в ответ. На охоту сходил, в баньке попарился — не скучает, живёт-поживает. Пусть голубка его знает, что человек он весёлый, разносторонний, не одной службой живущий и хорошие знакомства имеющий. Может, решится тогда супруга раньше времени вернуться и досуг с ним напару провести. Эх, мечты-мечты. Настоечка подоспела вовремя, чтобы опрокинуть в себя целительной, орехами, Ягуповым привезёнными, закусить, грибочками бекетовскими занюхать. Всё завтра, голубка моя. И письмо, и надежды. Завтра. А пока: за Родину, господа! За государыню, господа! За великую княгиню! За дружбу, господа! Ах, хорошо пошла, родимая! За фей прекрасных, усладу для глаз! И за нас, господа, за нас! Виват!