Не кидай вниз окурки

      Она сидела за столиком почти у самой двери, каждые две минуты с тревогой поглядывая в окно, находившееся в паре метров. Даже стоя у приоткрытой двери ресторана, мне было несложно разглядеть этикетку дешёвого вина на её столе. Не знаю, что меня привлекло в тот момент и, наверное, никогда не пойму. Теперь я уже привыкла к её чуть сгорбленной спине, русым волосам, чуть вьющимся на самых концах, и отвратительной привычке смущаться из-за всего (моей любимой привычке). Но тогда я не пошла на запланированную встречу с коллекционером, а зашла в помещение. Она легко могла попросить меня уйти, когда я пододвинула для себя стул, и продолжить распивать своё гадкое вино. Но вместо этого она позвала кельнера, с улыбкой глядя на меня. — Принесите нам виски, самый лучший. — Конечно, — мужчина глуповато улыбнулся. — Вы не поняли, тот, что вчера пили русские, — русские здесь не пьют плохого алкоголя, — И сигареты. — А вы понимаете, — довольный, он удалился.       Я заметила окурки от скуренных до самого фильтра сигарет. Видимо, денег у неё больше не было, да и у меня осталось немного, но заказать ей сигареты казалось необходимым. Она молчала, равнодушно глядя в сторону, а я, не скрываясь, разглядывала её и не находила ничего примечательного. На первый взгляд я могла назвать её лишь одним словом — «милая». Но даже просто милая девушка — это намного милее, чем пыльная квартирка старого коллекционера, пропахшая потом и консервами. Заказ принесли быстро. Как только ей в руки попала сигарета, она развернулась ко мне, жадно всматриваясь в лицо. — Попробуй виски, а эту гадость больше никогда не пей, здесь, по крайней мере, — я не выдержала, прерывая такое тягостное для меня, большую часть жизни прожившей в одинокой темной квартире, молчание. — Как тебя зовут? — Арсения, — к своему удивлению я сказала имя, данное мне при первом рождении, а не при перерождении, когда, меняя паспорт, я меняла всю свою жизнь. — Не спросишь моё имя? — ей хотелось говорить, но что-то в голове мешало делать это открыто. По моей дурацкой привычке влезать в самое неизведанное для меня, я вновь зацепилась за глупую девочку. Именно с этого момента. — Разве это имеет значение? — огромное. — Может и нет, — она поджала губы, явно решив, что мой вопрос для поддержания разговора, замкнёт его. — Давай будем пить, а после каждого стакана рассказывать о себе, — её глаза загорелись. — Не боишься рассказывать всю свою жизнь незнакомке? — я покачала головой.       Девочка, если бы я могла рассказать свою жизнь хотя бы себе, не говоря о том, что я могу соврать, в отличие от тебя. Я была абсолютно уверена, что она не врёт девушкам в ресторанах.       Русские пили виски со льдом, но мне нужно экономить, поэтому я просто разливаю его нам и улыбаюсь так ярко, как только могу. Почему-то все всегда верят. — У меня в сумке рисунки Дега.       Я говорю сразу о необычном, чтобы поймать её любопытство. Увидеть, как человек удивляется, всегда было важным для меня — по его реакции можно сложить мнение о характере. Её глаза расширились, а сигарета наконец-то опустилась в пепельницу. Я осушила стакан и кивнула в её сторону, не собираясь ничего говорить. — Я ушла из театра, — она отодвинула свой стакан ко мне, наполнила мой и выпила.       Это ребячество казалось в ней очень уместным, но сами слова, поданные для улыбки, не вызывали у меня хороших чувств. В театре меня не любили, в кино не брали, так что на вопрос о профессии мне оставалось лишь наделано-равнодушно смеяться. Однако эта глупая шутка судьбы не настроила её против меня. — Я живу в Энтернасьонале. — А я думала, — она говорила, растягивая звуки так же медленно, как я пила, — Что такая девушка живёт где-нибудь в Ритце. — Какая? — Уверенная, пьющая с богатыми, в неброском дорогом платье, красивая, — этот набор эпитетов был до того разнолик, что рассмешил меня, не позволив смутиться и упасть перед ней. Хотелось узнать, как много глупостей помещается в этой симпатичной головке. — А ты где живёшь, неужели в Ритце? — Жила там первую неделю пребывания в Париже, — кажется, она не оценила мой лёгкий комплимент, — А потом поняла, что это не самое дешевое и безопасное место.       Она выразительно покосилась на дальний столик, за которым кучкой, наваливаясь друг на друга, сидели гомосексуалисты и лесбиянки. Они смеялись и громко шумели, демонстрируя, что готовы защищать друг друга; как, впрочем, и разорвать друг другу горло, если что-то пойдёт не так. Как потом оказалось, она пыталась влиться в такие общества, но так и не смогла полюбить их. А я и вовсе никогда не признавалась.       Я не стала пристально разглядывать их, чтобы те не додумались подойти к нам, сегодня это точно не лучшая компания. Вместо этого я снова позвала кельнера и попросила вина. Если мы будем пить по стакану виски каждые две минуты, то нас скоро выгонят. Мы продолжили говорить, отставив виски. Это вино ей явно понравилось больше, чем то - разбавленное дешёвое пойло. Она курила, курила, курила, её помада оставалась на каждом фильтре, и в моём разморённом мозгу зародилась глупая удивлённая мысль, как этот яркий красный всё ещё держится на губах. Безумно хотелось избавиться от его остатков. Я заказала две чашки кофе и очень хотела забрать часть её помады себе. Мы продолжали говорить. И пить. Где-то на третьем литре у нас случилась любовь.       Тогда я решила отвезти её на такси в квартирку на улице с нелепым названием. Она снимала её уже три месяца (это выяснилось во время нашего полубредового пьяного разговора). Потом я много раз говорила: «Ты помнишь, как ночью гнётся шоссе и как умер таксист?». Она всегда смеялась. Это нехорошо и немного жутко — смеяться над этим, но в тот нелепый тридцать восьмой мы даже не задумывались над людской моралью. Земля убегала из-под ног отнюдь не из-за окрыляющих мечтаний — она просто мчалась вперёд нас, сооружая что-то громоздкое и страшное, даже не фундамент, а прочные стены разрушений.       Шоссе, по которому мы неслись, действительно, будто гнулось под старой машиной, не успевало за вращающимся земным шаром. И если мы, люди, ещё могли за что-то зацепиться, то его сносило этой неведомой силой. С того времени я много думала и пришла к выводу, что таксист, словно это шоссе, не мог ни за что ухватиться. У него случился сердечный приступ прямо за рулём. Она смеялась над тем, что я, в то время работающая медсестрой, ничего не смогла сделать, смеялась над тем, как я пыталась управлять машиной, облокотившись о полумертвое тело мужчины. Она считала меня всезнающей и всеумеющей, наивно полагая, что я управляюсь со всеми профессиями и эмоциями человеческими. Она не могла подумать вплоть до конца того года, что меня чуть не стошнило в этой проклятой машине.       Тогда мы вдвоём избежали смерти. Бросив машину, чтобы не иметь дело с полицией (я не смогла бы предоставить свой фальшивый паспорт), я всё же отвела её в квартиру, а после отправилась к себе в отель. Иногда люди думают, что все эти любовные истории начинаются со случайных вынужденно-запертых помещений и непредвиденных ситуаций. Но так они начинаются в том кино, в которое меня так и не взяли. Именно то, что я оставила её в тот вечер, заставило после вернуться, позволило ей впустить меня.       Я могла бы зайти в эту неубранную квартирку и остаться на ночь, тогда бы эта история закончилась следующим утром, на чашке дурного кофе и закрытой двери. Но я ушла. Она оставила мне свой адрес, я ей — своё имя, мы знали друг о друге кучу информации, открывающей многое, но не говорящей ничего о том, как не потерять друг друга.       Но, просыпаясь на следующее утро в своей даже не разобранной с ночи кровати, закрывая окно, из-за которого мой номер превратился в ледяную пещеру, я уже понимала, что сегодня днём начнётся апокалипсис.       Я думала: она не признается, что искала меня. Но и тут произошло удивительное. На вопрос, искала ли меня, она, пожав плечами, ответила: — Искала, я плохо помню, чем закончилась наша встреча, а жаль.       Она позвала меня завтракать в ресторан Ритца, потому что ей заплатили наконец-то за спектакль, который ставили месяц назад. Но я решила сэкономить и вернуться во вчерашнее заведение. Нас встретил тот же кельнер и предложил знакомство с австрийцами, сидевшими на другом конце зала. Мы согласились только на вино.       Она долго рассказывала о своей матушке, и я узнала, что её зовут Анна. Меня всё еще забавляет, что за целый вечер, наполненный вином и информацией, она ни разу даже не намекнула на имя, будто играя. Но, спустя пару предложений о матери, я уже слышу её имя. Это нежное Аннушка, которым нарекла её мать, вызвало у меня странные ассоциации с ветхим заветом и девой Марией. Впоследствии, я всегда называла её только Анной, меняя акцент на французский, американский, русский (за последние много лет я изучила много всего, чтобы выжить). Она смеялась, откидываясь всем телом назад и называя меня глупой, но просила повторять так чаще.       Она говорила, говорила, много и долго, размахивая руками и улыбаясь. С каждым часом она всё больше открывалась мне, и в моей голове зародилось чувство, будто я приручила её. Она забыла обо всём на свете, не спрашивая, перешла на «ты» и легкомысленно поминутно называла меня Сеней. К нам подошёл молодой доктор из больницы, в которой я работала последние несколько месяцев. Он очень удивился и спросил: — Сеня? — Селя, — спешно поправила я и испуганно взглянула на пытающуюся возразить Анну, она к счастью, уловила смысл моего жеста, — Селя. — У вас же чудесное имя — Марсель, а это сокращение так обезличивает.       Он, почему-то до сих пор уверенный, что я хотя бы наполовину француженка, продолжил болтать, не давая нам вставить ни слова. Анна курила, не шелохнувшись, глядя в окно, но я не могла усидеть на месте. Доктор не понимал моих тонких намёков, а попросить уйти было бы грубо, мне с ним ещё работать. В итоге я оставила попытки вежливо заткнуть его и тоже замолчала, в собеседниках он, по-видимому, не особо нуждался, потому что продолжил говорить за троих, не замечая, что никто не то, что не участвует, а даже не слушает. Я глубоко погрузилась в размышления. Она ведь так и не узнала, что я живу без настоящего паспорта, оглядываясь на каждого, кто чуть отдалённо похож на старых знакомых, обходя за милю всех немцев. Но могла догадываться. Было немного страшно говорить ей, ведь отпускать не хотелось.       Её тарелка уже опустела, окурки больше не тлели, можно было уйти. — Жиль, мы должны идти в больницу, — я встаю, виновато улыбаясь. — Но твоя смена завтра, — что за вездесущий человек. — Аннет нужен врач.       Жестом я прошу Анну поторапливаться, она молчаливо, одним взглядом возмущается новому имени, которое я изменила ради безопасности, но больше по привычке. Если Жиль когда-нибудь и услышит настоящее, можно снова сказать, что это сокращение. Оставив деньги, мы поспешно покинули ресторан. — Почему ты врёшь насчёт имени? — Потому что мой поддельный паспорт на имя Марсель, — я решила бить всеми картами сразу. — Разве оно не мужское? — Оно французское, вот что главное. У тебя есть паспорт? — Да, дядя постарался ещё пять лет назад. Нам хватит и одного.       Взглянув на её спокойную решимость и какие-то болезненно воспаленные глаза, я наконец-то убедилась в правильности своего решения, а ещё поняла, что не одна я. Анна поедет со мной в Америку.       Бежать в Америку было самым правильным и безопасным решением. Особенно, когда за твоими ближайшими родственниками правительство устроило охоту, когда часть человечества не могла отойти от первой войны, а другая часть свято верила, что второй никогда не будет. Тридцать восьмой был не самым лучшим в моей жизни, и даже тогда, когда он ещё не закончился, я чётко осознавала это. Анна казалась оторванной от этого страшного мира, но пять лет тихой французской жизни не выбросили её за борт реальности, напротив, заставили о многом задуматься.       Конечно, идя по шумным улицам к Энтернасьоналю, я не могла быть уверена в этом на все сто процентов, но то, что она шла за мной, говорило о многом. Я попросила рассказать о театре, по которому страшно скучала, и за этим разговором мы дошли до моего номера. Анна с удивлением оглядела спальню, я запомнила, что её комната была не прибрана, всюду валялись платья, у меня же всегда царил порядок. Но она принесла с собой какой-то хаос, бардак. Она бросила шляпку на кровать, а перчатки на стол, сумочка оказалась на полу, где-то посередине комнаты. Свои вещи я аккуратно повесила при входе, но убирать её не решилась. Она, всё ещё внимательно разглядывая обстановку, села на край кровати, я в единственное кресло. Мы всё снова молчали, но она будто чего-то ожидала. И, видимо, не дождавшись, со вздохом встала и принялась рассматривать шкаф и тумбочку. — У меня есть обрез, ты в курсе? — усмехнулась я, когда Анна, выдвинув ящик тумбы, достала две коробки патронов. — Теперь в курсе, — она словно отживела, — Очень даже правильно. Врагам можно сказать, что лучше к нам тут не суйся — никого нет дома. — Никого нет дома, действительно хорошее оправдание.       Я не стала спрашивать ничего про прошлый разговор, она лишь однажды проронила что-то про билеты на другой континент. Швейцар принес нам шампанского. Мы обе старательно делали вид, что ничего не происходит.       Однажды Анна сказала, что никогда не признавалась никому в любви и отношения всегда просто плавно переходили за черту дружбы, без слов. Ещё она говорила, что я всё испортила. Это действительно моя дурная привычка. Но первое, что я сделала непривычно для неё — полюбила. Я полюбила её в первый день, сама отказываясь в это верить, и люблю до сих пор. Но в отличие от неё я не любила молчание. Я избегала этих громких слов, звучащих отовсюду и незначащих ничего, но не говорить было для меня пыткой. Я любила говорить. Жестами, глазами, поступками (скорее, решениями), говорить ничего не означающими, но значащими словами. Анна сначала боялась этого, а после стала зависима от них. Она не верила, что кто-то может просто узнать и полюбить её. — Меня или узнают, или любят, — задумчиво говорила она, отбрасывая очередной окурок в пепельницу.       Я водила её в рестораны, пусть в самые дешёвые. Ей нравилось, когда я надевала новоё платье в старый ресторан, пусть она никогда этого не говорила. Анна всегда смеялась над моими шутками, через две минуты утверждая, что рассмешить её, вообще-то, сложно. Анна каждый день стала спрашивать, поедем ли мы в Америку. Анна всегда смешно морщила нос, когда я подставляла пепельницу под её сигареты. Анна каждый день обнимала меня, когда я уходила на работу. Но это отнюдь не было нашим основным состоянием жизни.       Впервые я поцеловала её через неделю после знакомства. Мы сидели на незастеленной (я перестала застилать её специально для Анны) кровати, ели яблоки. Их прислал её дядя, над чем мы долго смеялись. Я просто спросила тогда: «Можно?», а она кивнула, откладывая яблоки на стол. Потом я сказала: хорошо, что мы ели не мясо. Анна заявила, что у меня ужасно глупые шутки, смеясь.       После этого я начала искать людей, которые могут помочь с визой в Америку. Анна может легко получить её, я, человек без паспорта, не являющаяся значимой фигурой в искусстве и науке, обречена в этом деле на провал, если следовать закону. Мы решили ехать в Лиссабон, а оттуда уже пробираться на американский континент. Билетов в Испанию на этот месяц не было, так что решено было подождать и поднакопить денег. Я продолжала работать медсестрой, отказываясь брать дополнительные смены, чтобы больше быть рядом с Анной. Она переехала ко мне и, пока меня не было дома, продавала свои вещи. В её запасах были столовые приборы, шкатулки и зеркала, много платьев, которые она не очень любила менять. В то же время, в самом начале, мы сложили два чемодана: один с документами и самым необходимым, второй с другими нужными вещами, на случай, если мы спокойно сможем уехать.       Самым очаровательным в этом времени был наш глупый побег от того, к чему мы стремились. Мы подолгу сидели в номере и говорили или молчали. Анна любила рассказывать о детстве, я обычно говорила о недавних событиях. Газеты мы читали и обсуждали только по утрам.       Обычно, когда мы весь день оставались в номере, то распахивали форточку, но занавешивали окна шторами. Анна ходила в легких платьях, я предпочитала оставаться нагой. Мы залазили под одеяло с головой, как в детстве в лопухи, и лежали там, вслух читая стихи. Я любила стихи, Анна, кажется, тоже. Обнимая её всегда тёплое тело, мне хотелось втереться под кожу, остаться с ней навсегда. Мне хотелось забыть все свои принципы и верить, что это «навсегда», длиннее вечности, существует. — Арсения, ты холодная. — А ты куришь в постели.       Хорошо, что она догадывалась спускать с головы одеяло. На нём уже была маленькая прожженная дырочка. Разглядывая её, я часто думала, что моё сердце похоже на это одеяло: предназначено для того, чтобы греть, само по себе холодное, грязно-красного оттенка с прожженной красивой глупой девочкой дыркой. Задумываясь об этом, я также понимала, что нужно меньше пить перед сном. Но окурков было много. В пепельнице, на столе, в ванной и на подоконнике. Однажды я встретила старого друга, каким-то чудом оказавшегося во Франции. Он выведал у меня всё об Анне и почему-то зацепился за эти окурки. — Не сожжёт ли она тебя, как свои сигареты? — я посмеялась, он всегда был романтиком.       Но чтобы не говорили, я любила её. Мне хотелось бы с точно такой же твёрдой уверенностью говорить, что и она любила меня, но я никогда не смогу полностью увериться в этом. Она ждала меня, обожала, обнимала и целовала, гладила мои платья и никогда не лгала. Именно последний пункт давал мне надежду, что она любит меня. Она сама была в этом уверена, она говорила мне это и не раз, несмотря на то, что не любила облекать чувства в слова. Я уже говорила об этой её особенности, но хочу повторить, потому что я делала это, а вот словами объяснять чувства ненавидела. Поэтому она говорила: «Я тебя люблю, сильно», а я отвечала: «Ты ведь видела сегодня самую яркую звезду?».       Анна легко управляла фактами, чего мне никак не удавалось постичь на достаточном уровне. Как-то она сказала, что обожает рассматривать мои пушистые длинные ресницы, я смогла только засмеяться и поцеловать её в кончик носа. Хотя она должна была знать о том, как прекрасна, должна была получать тысячу комплиментов. А я просто покупала ей сладкие пирожки и оставляла включенным свет, когда уходила на работу.       Спустя какое-то время, я осознала, что мои способности любить отнюдь не стоят ниже и в сущности своей передают тоже самое. Я полностью без ума от глупой девочки, повстречавшейся мне в ресторане. А если отбросить все «возможно» и вспомнить, что вместо «наверное» раньше говорили «наверняка», то легко понять остальное. Анна полностью без ума от глупой девочки, купившей ей сигареты. На своё счастье, я осознала это через две-три недели после нашего знакомства и почти не мучила себя бессмысленными терзаниями.       Этот месяц в ожидании билетов в Испанию мы жили спокойно. Один его день почему-то прочно засел в моей памяти. Я возвращалась с ночной смены, Анна была дома. Мы жили на втором этаже, так что, подходя к отелю, я видела её, стоящую у приоткрытого окна в расстегнутом халате и курящую. Одной рукой она придерживала шторку. По этому жесту легко можно было понять, что она не случайно подошла к окну именно в это время, она уже давно ждёт меня. Я точно знала, что несколько секунд назад, до того, как я подняла голову и взглянула в окно, Анна была скрыта от чужих глаз тканью и тусклым освещением комнаты. Сейчас она смотрела из-за шторки, безмолвно звала меня. В тот момент мне казалось, что весь наш только отстроенный мирок может рухнуть, потому что я пришла на полчаса позже. Вдруг за эти полчаса моя Анна исчезла, вдруг масштабная война прошлась по всем мирам, пока перебинтовывала живот полуумирающей проститутке или успокаивала ничего не слышащего от шока ребёнка. Я спешно поднялась на второй этаж и дрожащими руками открыла дверь. Свет был выключен, как всегда. — Не кидай вниз окурки, — Анна вздрогнула и всё же бросила окурок на улицу, я поняла, что войны ещё не было. — Сеня! Ты напугала меня, — её лицо светилось той странной радостью, будто въевшейся ей под кожу, — Я всё жду тебя.       Я улыбнулась и пошла на кухню, Анна, смешно шаркая босыми ногами, шла за мной. У нас была большая хорошая плита — из её старой квартиры, правда, одна конфорка уже не работала, но и трёх было вполне достаточно. На плите стояла ароматно пахнущая кастрюля, она наконец-то научилась готовить суп. Достав из сумки немного сахара и оставив его на столе, я вернулась в комнату, чтобы переодеться. — Зажигай все конфорки — кофе надо варить исключительно в турке.       Слышу, как Анна, не возражая, чиркает спичкой. Пока она возится с кофе, на который мы пару дней назад потратили достаточно денег, достаю из шкафа старое, вышедшее из моды, бежевое платье в пол и отрезаю подол чуть выше колен, остриём ножниц раскраиваю неудобные части рукавов и, закончив, надеваю своё новоё творение. Я чувствую, что Анна уже какое-то время наблюдает за мной, но только теперь поворачиваюсь. — Сень, пойдём кофе пить, пока не убежал, — снова не удивлена, привыкла. — В холодильнике джин, тоник плюс полбутылки водки.       Мне казалось, будто слова получались чересчур тянущимися, медленными. Мы сели за стол друг напротив друга. Анна достала водку и поставила её рядом с тарелкой с сахаром. Она когда-то успела переложить сахар на тарелку. Минуту назад я была готова говорить обо всём на свете, а сейчас накатила такая поглощающая усталость, что хотелось лишь одного — оказаться в её объятиях. Но я почему-то медлила.       Время как будто решило обойти все законы, больше не разделяя действительность на настоящее и будущее. Мы просто существовали. Анна молчит, не пьёт, я тоже не пью, время течёт по своим законам. Мы тонем.  — Мы тонем, Арсения, — я вздрагиваю, она всё ещё курит, иногда мне кажется, что она дышит не кислородом, а табачным дымом. Встаю с шаткой табуретки, и время возвращается на место.       Я села Анне на колени, пытаясь по лицу понять, не тяжело ли ей, она просто улыбалась. Целуя куда-то за ухо, как слепой котёнок, искала её ладони — обниматься хотелось ещё сильнее. — Брось на пол ты эти окурки.       Догоревшая сигарета упала на пол, нельзя быть уверенными, что мы не подожжём номер, но хотелось надеяться. У неё были очень удобные мягкие ладони, касающиеся так ласково, что отодвигаться хотя бы на миллиметр не хотелось. Моё личное солнышко, согревающее своим бесконечным теплом. Хотелось верить, что бесконечным. Хотелось изменить наши судьбы новым, прекрасным способом, а не фальшивым паспортом.       Я встала и подняла окурок, всё же бросив в пепельницу. Мы спешно допили кофе. Анна легко взяла меня за руку, скорее даже за пальцы. — Пойдём в комнату.       Не спрашивая, как всегда говорила фактами. Мы пойдём в комнату. Я начала читать ей Шекспира, потом Гёте, а потом целовала мягкие губы, каждую секунду убирая падающие на лицо пряди. Она всё это время обнимала меня. Когда у меня уже не осталось сил даже на то, чтобы дышать, я положила голову ей на бедро и прикрыла глаза. Анна пальчиком соединяла мои родинки на руках и спине в каком-то ей одном понятном порядке, а обследовав каждую, медленно выцеловывала мои плечи, шею, путаясь пальцами в волосах.       Я уснула, чувствуя её губы на своей щеке. Прошло пару часов, лучи солнца пытались прорваться сквозь плотные шторы. Мы снова уснули в полдень. Да, Анна тоже уснула, не слишком удобно откинувшись на подушку. Я решила разбудить её (и так страдает бессонницей, лучше не сбивать режим). Аккуратно водила пальцем по контуру лица, обрисовывала брови и, не выдержав, начала почти невесомо целовать в кончики губ и лоб. Анна проснулась, но продолжала лежать с закрытыми глазами. Целуясь с ней, я чувствовала себя одновременно Евой, добравшейся до запретного плода, и богиней, вкушающей самое прекрасное, что она только может заполучить. Целуя меня в кончик носа, Анна, наверное, думала о том, как хорошо целовать такую глупышку.       Мы лежали так весь день, запутавшись в одеяло и иногда целуясь. До самого вечера мы не могли встать, чтобы закрыть окно, в которое дул достаточно холодный ветер. Подняться пришлось, когда голодный желудок требовательно заявил о себе.       По прошествии месяца мы купили билеты. Но вместо облегчения получили кучу проблем. Мне не посчастливилось стать свидетельницей несчастного случая, из-за чего я оказалась втянута в разговор с полицейским, пришлось назвать фальшивые данные. А на следующее утро меня уже разыскивали, что-то заподозрив. Выходить на улицу стало опасно, на работе появляться — тоже. Анна с тревогой и неохотой выходила за продуктами и прочими необходимыми вещами, ей казалось: кто-то ждёт, когда я останусь одна, чтобы арестовать меня.       Однажды, вернувшись вечером без еды, только с бутылкой вина, она села на пол у кровати и расплакалась. В тот день мне нездоровилось и я весь день провела в постели. Анна плакала, а я просто гладила её по волосам, удивляясь своему спокойствию. Неожиданно нависшая угроза (хотя я никогда не могла быть уверена в своей безопасности) после счастливых дней что-то перевернула во мне, и сдерживать эмоциональные порывы стало легче. Она успокоилась быстро, вытерла слёзы простынёй и шепотом спросила: — Сколько нам тут осталось, прежде чем нас найдут?       Я правда не помню, что тогда пообещала ей. Это, должно быть, единственное, что я не запомнила, потому что соврала моей маленькой девочке. Она тогда успокоилась и пошла варить кофе, а я уснула — мне было не спокойно.       Нам удалось почти без проблем пересечь границу Франции (меня до этого ещё не ловили, так что с радостью выгнали из страны), через Испанию удалось проскочить вместе с тем самым другом, что расспрашивал меня об Анне. А в Лиссабоне всё было спокойно. Мы почти счастливо прожили там две недели.       Главной проблемой было получение визы. Для Анны мы достали её через несколько дней, мне нужно было восстановить паспорт или надеяться на чудо. Ни то ни другое не работало. Через десять дней после прибытия, мы, отчаявшись, немного изменили свои планы. Было решено, что Анна поплывёт в Америку одна, я же останусь в Лиссабоне до тех пор, пока не получу визу на собственное имя.       Анна не соглашалась, пока не убедилась, что это самый безопасный вариант. Те немногие друзья, с которыми мы поддерживали контакт, уверяли нас в необходимости эмиграции, в один голос утверждая, что война придёт в ближайшие пару лет. Билет покупали во вторник, почему-то мне казалось это важным. — Арсения, — она всё чаще стала использовать моё полное имя, — В субботу я уплываю. Но ты вскоре отправишься за мной, да? — Конечно.       Анна не говорила фактами. Но мы всё ещё ужинали в ресторанах, она всё ещё без остановки курила. Вторник и среду мы почти полностью провели в номере, в четверг я с обеда повела её в ресторан. Мы стали говорить очень много в то время. В шесть часов люди стали выходить танцевать, музыканты там были прекрасные. Я тянула Анну к ним, соблазняя бутылкой шампанского, она смеялась, закуривая новую сигарету, и отказывалась, оправдываясь усталостью. Я была, наверное, слишком пьяна, чтобы позволить ей спокойно сидеть. — Наплевать на усталость, танцуй, хотя бы пять минут.       В этих пяти минутах, в каждых пяти минутах до вечера субботы заключалась наша жизнь. Она не умела танцевать, да и я тоже танцор не очень. Просто очень хочется жить. Ведь ничего другого не осталось, и жизни скоро совсем не останется. А мы ещё горели, ещё желали. Мы ужасно танцевали, будто уже не выжили, просто духи, колыхающиеся в подземном царстве Аида (на самом деле, мы просто очень хотели жить).       Возвращаясь поздно ночью в отель, мы встретили пьяного русского, на ходу сочиняющего стихи. Он очень обрадовался тому, что встретил нас, и просил оценить его творчество. Я отчетливо запомнила одну строку: «Нам время теперь — злой отчим». Это было самым точным для нас в тот момент, а впоследствии оказалось, что эта фраза пропитала всю мою жизнь. Пятница началась со сбора её вещей. — Сеня, прекрати, — она отвлеклась от чемодана, приобнимая меня одной рукой, — Я же вижу, что ты почти плачешь.       Я тогда правда расплакалась, распихивая по всем карманам полные пачки сигарет. Анна пыталась изменить что-то в грядущем, раскладывала и мои вещи, чтобы я не забыла взять их потом с собой, составляла список, что нужно купить, прежде чем уехать, составляла планы. — Ты не задерживайся потом, нужно будет скорее узнать, можно ли полностью восстановить паспорт, — Анна на мгновение задумалась, — Или попробовать добиться визы как актриса, они же эвакуируют всяких творческих и ученых. — Некуда больше спешить, — она ничего не ответила.       Утро субботы была нашим самым несчастным и самым прекрасным. Мы проснулись раньше солнца и лежали до обеда, обнимаясь, целуясь, пропадая друг в друге. — Я хотела бы втереться в тебя, через кожу, прямо в сосуды. — Арсения.       Она просто называла меня по имени, но это срывало мне голову, мне хотелось забрать всю её. Но я понимала, что человек никогда не принадлежит другому человеку, поэтому раствориться в ней было пределом мечтаний, смыслом существования. Анна целовала мою кожу и будто дышала мной. Я же целовала её в губы и глаза, ни на секунду не разрывая объятий. Целовать значило жить. — Арсения, знаешь, раньше я делала это с другими часто, но никого никогда не любя. Мы ведь сможем изменить наши судьбы, да? Ведь ничего не предначертано, ты всегда так говорила. — Конечно.       Это «конечно» никогда не было искренним, я просто надеялась, что Анна не успела понять этого за проведенное вместе время. Я просто продолжила целовать её.       Провожая Анну, я не плакала, напротив, смеялась и улыбалась чаще, чем за всю последнюю неделю. Она была очень рада этому, совершенно не тревожилась и не боялась переплывать океан, хотя ранее чуть ли не отказалась плыть из-за страха. Я разболталась с одним американцем, который в итоге пообещал устроить ей квартиру. Я обещала приехать как можно скорее. Несмотря на толпу, она быстро поцеловала меня в губы, мне напоследок удалось коснуться её кончика носа. — Я люблю тебя, Арсения.       Это были последние её слова. Я даже не пыталась достать здесь визу — это было невозможно, а надеяться на чудо времени не было. Следующим утром я собрала вещи и вернулась в Испанию.       Здесь, в Испании, я подхватила простуду и лежала в постели неделю. Только вчера в первый раз вышла на улицу. Заселиться решила в квартиру, одна милая девушка делила со мной плату, она же рассказала мне сегодня, что ночью в бреду, я звала кого-то и шептала что-то стихотворное. Потом я нашла несколько строк в своей записной книжке. «Я хотела б втереться в тебя, через кожу, прямо в сосуды, Никого никогда не любя, так мы сможем изменить наши судьбы»       Анна точно прибыла в Америку, я же теперь надеюсь, что там ей удастся хорошо устроиться, она вообще везучая. Моя жизнь временами слишком отвратна и незавидна, чтобы делить её с кем-то. Не знаю, как сложиться жизнь Анны. Но я всё ещё люблю её. И пусть иногда мне начинает казаться, будто я очередной окурок, что она, не глядя, бросила вниз, но я надеюсь, что ошибаюсь. И сейчас в моих планах попытаться исправить свою жизнь.       Только так мы сможем изменить наши судьбы.