***
В поместье было пусто, даже пустынно. То гремели балы, то стояла тяжёлая, почти церковная тишина, нарушаемая разве что шорохом юбок и портьер. Даже от госпожи ни звука. Часто наблюдал, как она учится: скрипит пером, морщит лоб от усердия, начинает кричать. Тишина сменяется неодобрительным гулом. Ей не нравится живопись, не нравится наука, к книгам она относится сносно, но всё равно недолюбливает, зато на клавесине играет великолепно, вкладывая в игру какой-то ей одной понятный смысл, однако и это ей не по душе: крышка с грохотом хлопает, отдавив пальцы сухому старику-учителю. Начинается гомон, крики, слёзы и стук каблуков. Фарнеза властно смотрит на меня: «Уходим». Ей скучно — целыми днями одно и то же. Из кучи подарков она вытряхивает те, что хорошо горят. Перед огнём она преклоняется язычески, как перед идолом, повторяющим её природу, фанатично подбрасывая дрова и вороша кочергой угли. От матери она выгодно отличается — вместо смерти её огонь приносит жизнь, пусть эгоистичную, нужную ей самой, но жизнь. Если мать была чудовищем, пожирающим меня, то Фарнеза была чудовищем, пожирающим всё, но не касаясь меня. Золотая клетка томила её и одновременно с этим прочно и нерушимо привязывала к себе, не давая свободу. Желанную ли? Вряд ли. Импульсивные желания Фарнезы часто не имели ничего общего с её настоящей жаждой. Страстью. Она бы навсегда осталась в родительском доме, если бы была в нём хоть кому-нибудь нужна. По большому счету её собственные кровные узы оказались бесполезны — от них не исходило праведного страха, чтобы напугать, удержать, обязать юную жизнь не увидеть ничего, кроме светских приёмов и очереди из кавалеров. Лишь узнав об удивительном свойстве этих кровных уз, я понял, какая на самом деле мне была отведена роль подле неё. Наш отец переложил на мою долю то, что предназначалось ему, избавившись от этого груза с лёгкой руки, как мидландская знать избавляется от слуг, и исчез, оставив мне родительскую суть — любой ценой удержать Фарнезу в клетке. Центром моего мира, как ни странно, становились лишь женщины. Мать, Фарнеза — это само собой, но иногда я позволял себе посмотреть на какую-нибудь из служанок сестры. Не дворянок, нет — их пышные шуршащие юбки и напудренные лица внушали, по иронии, отвращение. Не зная любви, я осознанно тянулся к простым, рабочим людям — они казались добрее, хоть и опыт говорил об обратном, — но строгий взгляд юной госпожи ясно давал понять — эта сторона жизни для меня под запретом. Вряд ли Фарнеза ревновала, скорее, просто хотела утвердить свою власть, как над неодушевленным предметом, я же покорно притворялся преданным псом и поступал лишь так, как хотела этого госпожа. Магия кровных уз только сильнее зажглась в ней, отбирая у меня всякое право протестовать. Магия кровных уз лилась через её взгляды и жесты, и взрастить привязанность к кому-то ещё, кроме дочери Вандимион, я так и не смог, и теперь готов был расплатиться за это кровью, душой и волей.***
Слёзы были её постоянными спутницами в треклятом поместье. Уткнувшись лицом в плечо, Фарнеза шмыгала носом и гордо растирала платком влагу по щекам. Молчу, давая выплакаться. Она и не приказывает говорить. Минутами ранее она облила гувернантку кипящим маслом из фонаря, а теперь страшилась отцовского гнева, запершись в чулане. Я же молчал ещё и потому, что знал — отцу нет никакого дела, а Фарнезу ждёт лишь новая прислуга. Никакого наказания не будет. Но, странное дело, кровные узы Вандимиона от этого стирались в пыль ещё быстрее, как зерна в жерновах, как если бы он все же наказал её. Вряд ли он сам понимал это, но он — не я. — Зачем я это сделала? — Требовательно дернула плечо. — Урок неинтересный, — бессовестно оправдал её я, — Или леди неприятная. Госпожа кивнула, принимая оправдания как подходящие сердцу. — Пойдём, поймаешь мне крысу, — она ухмыльнулась, придавая заплаканному лицу злобную гримасу, — Натравлю её на следующую. — Хорошо, госпожа, ведите.***
Экономки подозревали меня то в воровстве, то в шпионаже, то в — боже упаси — развращении молодой госпожи, но все побои я стерпел, не дрогнув в лице, и более меня не коснулись. Фарнеза в отместку засунула в кровати прислуги дохлых кошек. Кровные узы гудели и натягивались под кожей, и наверняка она чувствовала их, как чувствуют интуицией судьбоносные решения. Её покровительство укреплялось надо мной как нечто само собой разумеющееся — сначала делила со мной сладости и игрушки, не вызывающие никакого интереса у нас двоих, потом игнорировала гостевые приёмы, вынуждая пажа развлекать её тщеславие и скуку. О многом мы не говорили ни себе, ни друг другу — Фарнеза здраво рассудила, что никому в доме не понравится, что предметы женского туалета я знаю наизусть в порядке, обратном надеванию. В этом, однако, не было ничего похабного — для бастарда Вандимиона тело молодой госпожи сначала являлось предметом ухода, затем мрачным напоминанием своей доли, и, наконец, животрепещущим голосом кровных уз. Тогда же я решил, что не имею права прикоснуться к ней, пока она того не затребует. С собой всегда на этот случай были перчатки.***
Годы затянулись, но всё же прошли. Леди постепенно надоели жестокие игры и бунтарские проказы, и своими желаниями она перестала делиться даже со мной. Конечно, я не слеп — сразу заметил очередь из влиятельных дворянских сынков к сестре, но меня это как будто даже не коснулось. Фарнеза хлестала по спине плетью и шипела сквозь зубы не самые изысканные проклятия, а я молчал, чтобы не сбить с пути исцеления, который выбрала она сама. Глупо пытаться описать её. Выросла, несомненно, похорошела — чистое лицо, аристократические черты, королевское приданное вдовесок, и близость на новом развлечении юности — балах — играла со мной злую шутку. То я думал, что недостоин по происхождению, то вспоминал, что с близостью это не имеет ничего общего — так, провокация, — то оставался оглушён нарастающим гулом кровных уз, и прикоснуться к ней в ответ всё так же не смел. Каждый бал становился для неё своеобразным ритуалом, очищающим кипучую тоску, и Фарнеза вдоволь наслаждалась вниманием, осуждением, кривотолками, сплетнями, дуэлями, наказаниями, моей болью — любым откликом, который только могла пробудить в безликой массе чужих людей. От меня, вероятно, она ждала того же, но кровные узы однажды приказали мне замолчать, и я подчинился. Я терпел, а внутри корчилась уверенность, что повторю судьбу её игрушек. Как настоящий оловянный солдатик. Границы нарушила она сама. Блузка шуршала и натягивалась на вспотевшее разгоряченное тело, волосы рассыпались из причёски, зато глаза горели живым огнём и заглушали сияние кровных уз. С плетью она обращалась медленно, уверенно, как заправский дрессировщик, но молчать уже не приказывала, как будто провоцируя, как будто вынуждая нарушить и табу молчания, и табу прикосновений, и табу кровных уз. Разум спасался лишь болью. Фарнеза была превосходным манипулятором, и я отчётливо понимал, что её жажда этой новой для неё кратковременной эмоции обернется для нас двоих негасимым пожаром. Кровные узы велели мне не рушить её жизнь. Кровные узы велели мне запереть её в клетке и расплавить ключ. Когда она коснулась губами кровавого нарыва на спине, я понял, что наше детство безвозвратно ушло, и что на смену одним её жестоким шалостям пришли другие. Табу кровных уз показалось мне несправедливым к нам обоим, но нарушить его я и тогда не посмел.≫