Часть 1
16 сентября 2019 г. в 18:18
Он немного сломлен и это проявляется буквально в каждой мелочи: неторопливой, едва ли не вальяжной походке, мягком, ненавязчиво привлекающим, будто мотылька на сгубительный свет, акцентом, тихом, на выдохе, смехом, в котором определённо просачивается что-то безумное, ничем не контролируемое, но явно прикрытое, скрытое от чужого любопытства — бросаясь в глаза яркими неоновыми вывесками, предупреждая держаться куда подальше. Тысячи принесённых ветром голосов, предостерегая и пытаясь безрезультатно призвать к здравому уму, заговорчески нашёптывают «опасно; смертельно опасно», Себастьян не слушает. Почти что добровольно подписывает договор с самим дьяволом, стоит ему впервые заглянуть в глубину чёрного, словно сама тьма ночи, зрачка, окружённого тонким ободком светло-серой радужки, отдающей лёгкой синевой, вводя в заблуждение, создавая впечатление чего-то абсолютно невинного, почти святого. И чёрт его знает, какие твари водятся в омуте этих глаз — глаза, точнее — но его утягивает на самое дно, бесповоротно и окончательно, словно бы он погряз в липкой трясине, любое сопротивление которой затянет ловушку ещё крепче.
Искра безумия медленно разгорается где-то посреди бездонной чёрноты, перекидывается на обманчивую, почти прозрачную чистоту радужки, подобно всепоглощающему пламени. На жертв так не смотрят; не смотрят с лёгким трепетом и восхищением на искалеченных людей, терпеливо сшитых в одну скульптуру из плоти и крови. Ненормально. Ненормально, которое хочется произносить на дрожащем выдохе, потому что есть в этом всём что-то, вынуждающее дрожь пробегать по коже и каждый раз неизменно приковывающее взгляд к себе, не смотря на весь ужас предстающих перед глазами «картин», как бы не хотелось это признать и принять.
Бережно вычерченное чьей-то кровью ”Smile For Me” красуется перед ним на какой-то потрёпанной стене; аккуратность букв, разве что, подпортили алые подтёки, но даже они вовсе не создают ощущения лишней детали, скорее, наоборот. Неподалёку узнаются уже знакомые очертания фотографа, служащего своенравным вестником смерти. Походка изящная, без какой-либо спешки, не смотря на то, что, наверняка, о нахождении Кастелланоса рядом тот прекрасно осведомлён.
— Где девочка? — спрашивает резко, вынуждая мужчину обернуться на отбившийся от стен глухим отлунием голос; в руках крепко сжимает пистолет, прицеливаясь.
Цепкий взгляд цианитового глаза останавливается на нём, внимательный, на грани оценивающего, всё время будто подбирающий более подходящий ракурс; по коже проходится волна необъяснимой дрожи. Аккуратные губы трогает почти неуловимая усмешка, проскользает на лице мнимой тенью, словно что-то скрытое, предназначенное только ему одному, перед тем, как ярко вспыхнувшие языки синего пламени заслоняют взор, унося с собой любые намёки на присутствие здесь ещё одного человека. Оставляет за собой совершенно противоречивые чувства: лёгкую пустоту где-то на душе, тихим эхом отзывающийся внутри трепет, недоумение. Отвлекают от этого лишь появившиеся из-под земли очередные твари, позволяя выбросить всё это из головы, хотя бы, на некоторое время, чему Себастьян очень благодарен, в самом-то деле.
Яркая вспышка камеры ослепляет, прочно заковывая в невидимые глазу оковы времени, и это полностью да всецело его оплошность — он реагирует слишком поздно, слишком медленно, слишком сосредоточен на включении какого-то там стабилизатора, чтобы позабыть сам факт, что он всё время столь удобно пребывает прямо под прицелом, находится в доме собственного же врага, который, похоже, знает абсолютно всё происходящее на родной себе территории — нет причин искать виноватых, будь он сам на месте таинственного «художника», вряд ли бы пренебрёг подобной возможностью. Взгляд янтарных глаз насильно-добровольно прикован к фотографу; в какой раз Себастьян на кой-то чёрт про себя подмечает лёгкость шагов и походки, раз и навсегда убеждаясь, как же достоверно слово «изящный» подходит к мужчине перед ним. Тот обходит бывшего детектива со спины, слоняясь вокруг, подобно жаждущей внимания кошке — нарочито ещё более медленно, останавливается, обернувшись в полоборота; разыгрывает представление (весьма умелое, как бы не хотелось признавать), упивается полученным вниманием. Приблизившись, осторожно, почти что невесомо, касается сжавшейся в кулак ладони, дорожкой ведёт слегка щекочущее прикосновение выше, поднявшись к локтю, где и останавливает несильную, вежливую хватку. Ощущения вновь неоднозначные, слишком разные, перебивающие друг друга, чтобы возможно было хотя бы примерно определить категорию, к которым они принадлежат: въедчивый шёпот вгрызается бесспорным осознанием того, что к нему прикасается тот, кто сгубил сотни, если не более, ни в чём неповинных душ ради своего псевдо-искусства, но что-то приглушённое, совсем далёкое, сокрытое в самых забытых уголках его души, просит ни в коем случае не останавливать происходящего абсурда.
Инстинкты вновь отчаянно взывают к здравому рассудку, когда в свободной руке фотографа холодная сталь причудливо искривлённой формы кинжала поблёскивает, отражая яркий свет излучателя; Себастьяну хочется дёрнуться, отстраниться, высвободиться, но прочная ловушка из замершего времени плотно окутывает, ничуть не хуже железных колец наручников, не позволяя ни единого движения, помимо как сфокусировать взгляд перед собой. Лезвие прикладывается в, пусть и отдающем металлической прохладой, но каким-то граничащим со столь контрастной нежностью, мягком касании к шеё — словно вовсе не оружие, столь опасно приставленное к глотке, а мимолётно подаренная (а может быть, напротив, без разрешения украденная) ласка.
В глазах напротив — горящие огоньки восхищения, безумие, спрятанное, тщательно скрытое, утопленное посреди бесконечных и спутанных глубин тёмного зрачка и какое-то мнимо проскользывающее, но никак уж не угасающее тепло; может легко обжечь, или даже сжечь, без особых усилий унести очередную жизнь, обретая уже какую по счёту душу на вечные скитания в одном чётко определённом мгновении, но почему-то не делает этого — не с ним. Губы напротив трогает усмешка — совсем другая, не скрытая и загадочная, точно какое-то тайное письмо с неразгаданным шифром; нет, эта — восхищенная, отдающая почти невесомым сумашествием. Нездоровая, чем-то особенная.
Нож у горла, в подобии ласкового поглаживания, спускается несколько ниже — мог бы он, то обязательно дрогнул от холода лезвия, смешавшегося с обыкновенными рефлексами, чем, возможно, нанёс бы себе закрученным кончиком орудия порез, но он не может. Отдающей полупрозрачной синевой взор неизменно прикован к нему, словно бы это самого творца время хитро поймало в собственную же ловушку, попросту не предоставляя возможности отвести взгляда; за счёт светлого оттёнка радужки видно как зрачок едва ли заметно подрагивает, кажется, расширяясь.
— Не думал, что когда-либо скажу подобное, — на выдохе, слегка дрожащее в тон отобразившемся во взгляде восхищению; едва ли уловимый слуху акцент вплетается между слов тонкой аккуратной нитью. — Но жизнь тебе к лицу.
Давление острого металла в районе ключиц ослабляется, затем и вовсе исчезая, срывая у Кастелланоса с губ удивлённый вдох — единственная поблажка, которую позволяет тугая ловушка времени. Скрытая алой перчаткой ладонь, осторожно сжимающая рукоять кинжала, неторопливо отстраняется от кожи; на лице Валентини отображаются нечитаемые эмоции — будто ему пришлось по каким-либо причинам внезапно прервать настоящее прикосновение.
— Настолько, что даже красота смерти отступает пред твоим светом, — наконец заканчивает мысль фотограф, в этот раз, в противовес сдержанно улыбнувшись; окончательно убирает ладонь с лезвием, после чего отнимает от чужого локтя и вторую, отступая шаг назад от мужчины. — Моё имя Стефано Валентини.
Временные рамки становятся контрастно хрупкими, начинают дрожать, подобно листве дерьев во время ветренной погоды, в явно неравной, обречённой с самого начала на провал, попытки удержать попавшего в ловушку на месте, когда «художник» по-привычному неторопливо направляется к выходу; тот оборачивается, ещё один лишний раз задержав взгляд на былом детективе, чтобы с всё такой же лёгкой, почти невесомой улыбкой добавить прежде, чем ослабевшие стены застывшего в подчинении времени окончательно рассыпятся, усеяв пол незримыми осколками:
— А ты, Себастьян Кастелланос, отныне являешься моей музой.