Шеви Блейзер

Дом Стонеров с окраины улицы зажигался рождественскими огнями и ещё какими-то надписями снаружи, которые желали соответствующих благ соседям и прохожим. Этот дом словно бы говорил, что рад всем и лучился он не пустыми обещаниями. Харви Стонер, вымученный нервозным заключением сделок маклер, уже сидел за столом и, потирая переносицу, недовольно смотрел на свою мать, которая сидела по центру. Её называли бабушкой Энни. Бабушка Энни курила разные марки сигарет, в частности «Пэлл-Мэлл» и «Кэмэла», но всегда поджигала одной и той же зажигалкой «Зиппо». Топливо в ней странным образом не заканчивалось ещё с тех самых пор, как Никсона приняли на президентский срок, а Дорис Дэй[1] начала продвигать предложения по защите животных в Конгресс. Бабушка Энни сидела в чёрном бархатном платье и придерживала сигарету между ссохшихся пальцев, с отвращением закатывала древние веки, неровно подведённые чёрными стрелками. Ближе к отцу сидела Джинни. Она размахивала рукой направо и налево, хотела отогнать от себя острый запах сигарет. Она называла это «невыносимой вонью, которая однажды сожгла бы весь дом, были бы у него ноздри». Джинни питалась пирожными и прочими сладостями, и была одной из тех конфетных девочек и мальчиков, у которых слипались задницы. Так говорила бабушка Энни, а губы её подёргивались то ли в улыбке, то ли в отвращении. Ближе к бабушке Энни всегда размещался Шеви — брат Харви. Глубокая резьба морщин по осунувшемуся лицу впечатывалась клеймом долгой болезни и возраста. Шон Леви был старшим братом. В узком семейном кругу — Шеви Блейзер. Так его называли, приписывали «Блейзер» в качестве сходства сочетания двух имён с моделью автомобиля. Он перегнулся через мясное блюдо на столе и протянул матери сигарету. Она с удовольствием щёлкнула разок-другой фирменной зажигалкой и сотворила небольшое рождественское чудо. Шеви Блейзер делал своим парикам начёсы на манер Присциллы времён 60-х, одевался так, как это делала мать — длинные чёрные платья в разных интерпретациях, и красил губы так ярко, как загнивали червивые вишни в солнечных лучах. — Шон, если ты не прекратишь брать пример с матери, стены в нашем доме почернеют от скопления никотина, вас двоих он не выдержит, — Харви потирал переносицу, как делал это всегда, когда его переставали слушать. Он был из разряда тех людей, которые имели категорическое мнение на тему никотиновой зависимости. — Неблагодарное занятие. Мать поздно отучивать, вся надежда осталась на тебя. — Нет, пап, никакой надежды, — Джинни запихнула в рот большой кусок пирожного и говорила с набитым ртом, жирные капли слюны стекали по подбородку. — Он до сих пор ждёт своего друга. Представь, а? — Джинни, мы с тобой каждый раз, на каждое Рождество о чём говорим? О чем, Джинни, скажи мне? — Отец резко оторвал руки от переносицы и пригвоздил к столу ладонями. — Я знаю, пап, я знаю! Ты говоришь мне заткнуться и не затевать сплетен о воображаемом дружке Шеви, вот так, — глаза у Джинни горели, как маленькие слюнявые рты, которые хотели втянуть в себя все липкие сладости со стола. Шеви монотонно прикладывал к губам сигарету и отпускал. Он действительно ждал. Раньше Моззер приходил часто, снимал аккуратного кроя чёрную шинель, офицерскую фуражку без эмблемы и садился за рождественский стол. Он застывал чёрно-белым кадром, как из некоторых фильмов на кассетах. Шеви никогда не спрашивал, почему лицо Моззера стягивала чёрная плотная ткань. Когда Шеви исполнилось четырнадцать, как Джинни сейчас, Моззер стал пропускать рождественские ужины. И Шеви с каждым разом понимал — чёрная пелена тоски окутывала его сильнее. Чёрная пелена тоски взвивалась вокруг шеи, приносила за собой приступы асфиксии. Дыхание наполнялось кровью и желчью. Жидкие маслянистые кольца вырывались изо рта, липли к узким губам и костлявым пальцам. И когда Шеви вдыхал сигаретный дым, он входил вместе с чёрной тоской. — Ох, неужели я ошиблась и Шеви больше не ждёт? — Джинни даже перестала есть и вытаращила глаза, но через минуту оказалось, что вылупилась она на кусок пирога с черничным джемом. — Солнце, прекращай налегать на сладкое, — бабушка Энни вновь скривилась, выдавив из губ слой дыма, да так, что Джинни поперхнулась над пирогом. — Разнесёт тебя до небывалых величин, как меня, когда я вынашивала в утробе Шеви, а потом и твоего отца. В своём собственном утробе, знаешь ли. Только в твоём случае там будут все эти чёртовы пирожные, — она, наконец, потушила сигарету, воткнула её прямо в тот воздушный крем. Шеви никого не слушал. Он опирался локтем о спинку стула, полупрозрачные чёрные рукава платья ярко освещались лампами и просвечивали полоски его истощённых рук. Чёрные рукава, а под ними — два тёмных пятна, две опухоли. Этот дом, как и другие с их улицы, пожирал безумное количество электроэнергии, особенно в праздничные дни. Но Шеви видел вокруг лишь тягучую чёрную патоку, паучью сеть, которая заставляла дым вязнуть, застывать внутри себя. Харви что-то говорил матери, как-то вступался за Джинни, снова потирал пальцами переносицу, потом переходил на брови. Он увлекался дискуссией и незаметно для себя выдирал по одной волосинке. Шеви не знал, почему Моззер приходил именно к нему. Шеви с ним разговаривал. Моззер слушал, а когда отвечал, голос его казался ни на что не похожим. Иногда он разливался, словно бы двоился, и Шеви тогда ничего не мог разобрать. Моззер никогда не представлялся, Шеви взял инициативу на себя. Жена Харви выбрала монастырь и развод, уехала лет шесть назад. Так она решила. Она рассказывала Шеви, не Харви, о том, как старалась терпеть невыносимые боли. Она рассказывала о том, как ни с того, ни с сего умерли два соседских французских бульдога. Рассказывала и о том, откуда у неё кроваво-синие следы на пальцах. Она кусала их в приступе невроза. — Шеви, ответь уже что-нибудь своему брату, скажи ему, что эти сигареты ценнее всякого золота, правда ведь? И уж если на то пошло, выбирай изысканность жемчуга, когда тебе стукнет, как мне, — бабушка Энни тяжело выдохнула, потом хотела улыбнуться, но сильно закашлялась. — Да, предпочту сигареты до самой смерти, — Шеви беспристрастно посмотрел на Джинни, потом на брата, и воткнул сигарету в тот же крем, с которым это проделала мать. Он встал из-за стола и, не оборачиваясь на взгляды, направился по винтовой лестнице в свою комнату. Вот и весь рождественский ужин. Шеви сел напротив зеркала. Это трюмо досталось ему от матери. Сидел в чёрном бесформенном платье, тонкая спидозная фигура в углублении старого бежевого трюмо. Сигарета подрагивала в неспокойных пальцах, Шеви решил, что это Рождество станет последним для него. Он выберет такое платье, которое будет стягивать тело туже ненависти, обтягивать твёрдой тканью каждую выступающую кость. Шеви блекло улыбнулся. Этому платью подойдёт белая тарелка на столе, а на тарелке — стройно выложенные плоские таблетки. Он задумал повторить кончину легенды индустрии моды — манекенщицы Регины Збарской, Красной Королевы. Да, он — и вдруг Королева. Снимет парик, наденет другой. От таких мыслей его бы, вероятно, обвинили в связях с коммунистами. Но это бы уже не имело значения. Шеви слабо выдохнул серый дым в лицо своему отражению. По складкам морщин на выбеленном лице извернулось отчаяние. Рука сорвалась и с силой, с исступлением разбила зеркало, сжимая осколки. Пальцы скользили в крови. Как тогда, в той крови на асфальте, над выбитыми зубами. Тело Шеви содрогалась от ударов тяжёлых армейских ботинков, рёбра входили глубже, резали внутренние органы, визжали, ломались. Но он выжил, оставленный за мусорными баками на одной из гниющих улиц. Выжил, а зря. Шеви увидел в искажённом зеркальном отражении руку в кожаной перчатке, она опустилась на его плечо, а потом крепко сжала изрезанную ладонь. — Ты вернулся? — Шеви ощутил, как всё тело накалилось, жар сжигал изнутри и снаружи, а порезы обрели раздирающую боль. Голос Моззера проходил сквозь слуховые каналы и где-то там останавливался. Этот голос исходил из глубин сознания, он не был похож на что-либо в материальном пространстве. Шеви его осязал каким-то глубинным чувством, не разбирая слов. Дыхание Моззера растворялось за спиной дымом, оставляло едкий привкус. Он крепче сжимал руку. — Рано или поздно наступают такие времена, когда мы уже для этого не годимся. Для слишком долгих ожиданий. Останься, хотя бы на последний рождественский ужин, — Шеви улыбнулся россыпью морщин, но улыбку вскрыла новая волна боли. Моззер двумя пальцами растянул глубокий разрез на руке Шеви, потом отпустил руку и вышел из-за спины. Неизменно высокий и жилистый. Он выпрямился во фрунт и скрыл руки за спиной. Его голос вкрадывался глубже и глубже, шумом слепил и делал множественные надрезы на нервных окончаниях. Он искал себе путь, он пытался найти нужную частоту. Шеви услышал нервный шёпот, похожий на работу печатной машинки: «Мне нужны две ведьмы. Но сперва я должен вшить тебе в ладонь навлон[2]». Он показал небольшую серебряную монету между пальцев и вновь спрятал за спиной. «Две ведьмы из твоего окружения. Они питаются энергией и жизнью других, подобных тебе. Они убивают, не касаясь руками жертвы. Если позволишь забрать их, я это сделаю. Если нет — уйду». Шеви без слов протянул ему руку. В ранние годы он впервые сообщил о существовании Моззера единственному человеку — матери, но по воле случая об этом узнали все. Энни Шарлиз Стонер ставила пластинки в проигрыватель, слушала ведущий голос рок-н-ролла 60-х — Элвиса Пресли, Бадди Холли, Роя Орбисона. И она танцевала. Непринуждённо и с чувством ритма. И она верила, казалось, правда, верила словам Шеви. У неё был аккуратный начёс тёмно-каштановых волос, вьющихся на концах. Она восхваляла Присциллу Пресли. Моззер жестом предложил сесть на край кровати, в комнате Шеви не нашлось другой мебели, способной уместить двоих. «Я должен раскрыть порез шире. Ты будешь кричать. Они услышат», — голос Моззера вибрировал в сознании Шеви, касался стылым железом мыслей. — Я могу поставить пластинку, — искривлённые губы Шеви дрожали сильнее обычного, но ему это было нужно, а ещё закурить. — Мне нужна сигарета. Пачка сигарет «Пэлл-Мэлл» лежала в осколках на столе трюмо. Моззер методично схватил гибкими пальцами кусок стекла подходящей формы, достал сигарету и сел рядом. На кровати Шеви нащупал зажигалку, вытянул дряблую шею и крепко вцепился зубами в протянутую сигарету. «Она была одета в синий бархат… синее бархата была ночь»,[3] — голос Бобби Винтона протяжно разливался по комнате. Чёрная пластинка вращалась вокруг боли, словно планета вокруг солнца. «И я всё ещё вижу синий бархат сквозь слёзы…» Моззер медленно проталкивал серебряную монету под слои кожи и мяса в крови. Шеви чувствовал холод, но что-то было выше этого, выше. Слабость. Глаза укрыла пелена чёрной тоски. Шеви в последний момент ощутил, как руки Моззера опустили его тело на кровать. Столько крови натекло на ковёр и пропитало простыни… Шеви Блейзер очнулся в одиночестве. Широкое окно впустило дневной свет. Рождественский вечер потух как мёртвая звезда, а потом зажёгся ярче сверхновой. Шеви увидел бледный шрам на ладони. Присутствие инородного тела не ощущалось, он свободно шевелил рукой, сгибал в кулак и разгибал. Как будто бы монета растеклась ртутью под кожей, впиталась без остатка. Он лежал на кровати, утопал в загнивающих от кровавого смрада простынях и надеялся, что Моззер вернётся. Кто-то открыл дверь, оказалось, что мать. — У тебя не найдётся лишних «Пэлл-Мэлл»? Я вчера так надралась, что выкинула свои в окно после разговора с твоим братом, а потом их раздавили колёса грузовика, — она села на стул возле трюмо, не замечая разбитого стекла и крови вокруг. — К слову, с добрым утром. — Я не знаю, — Шеви приподнялся с кровати и не мог вспомнить, куда Моззер убрал пачку сигарет. — Они были на столе, а потом… чёрт знает. — У тебя лицо совсем бледное. И помада на губах размазалась, ишь как, — мать закинула ногу на ногу. В комнату ворвалась Джинни с бешеными глазами. Она держалась рукой за сердце, точно на смертном одре. — Там… там… такое! Папа сейчас мне глаза вырвет! — Джинни задыхалась от ужаса, но продолжила, перейдя на всхлипы: — Мы с Мартой выгуливали её пса, а потом она заорала вот так! — Джинни продемонстрировала натуральный крик, — и закрыла мне глаза руками. Но я вырвалась и увидела. Господи Боже! Красные тела на ветке, шеями на железных крюках! Мать подскочила и начала как-то успокаивать Джинни. Шеви вспомнил, что она успокаивала последний раз отца, сидя на больничной койке рядом с ним. Она сказала ему, что те, кто там обитают, наверху, должны забрать её. Но вышло иначе. Крики и вопли Джинни отдалялись по коридору, уходили с концами. Шеви принял ванну, наложил макияж, слои пудры оседали на спидозных опухолях, скрывались в глубоких впадинах морщин. Вся грязь, которая там была, вся грязь в нём самом — не существовало способа от неё избавиться, не существовало способа её отмыть. Он надел парик, переоделся. Не нашёл пачку «Пэлл-Мэлл». Спустился по лестнице безликой тенью. Где-то были слышны голоса. Это Харви уговаривал мать сегодня же отвести Джинни к знакомому гипнотизёру после увиденного. Сама Джинни только всхлипывала короткими судорогами. Наверное, она больше не притронется к сладостям и в скором станет настолько худа, что кости будут выпирать через чёрный бархат. Шеви накинул манто из искусственного выцветшего меха и вышел на улицу. Снег хрустел под ногами, наверное, лопались чьи-то хребты. На другом конце улицы собрались люди, они окружили массивный дуб, растущий здесь энное количество лет. Его на днях определили под снос для постройки нового жилого дома. Когда Шеви был уже достаточно близко, услышал крики: «Вы уже второй раз вызываете полицию!», «Держите себя в руках», «О, нет, мои дети теперь месяц не будут ходить в колледж. Заплачу за частных преподавателей», «Поберегите детей, вдруг этот псих и на детей охотится». Шеви пробрался через толкущиеся тела в дорогих шубах, изнывающие от ужаса тела, и увидел совсем другие — голые. Без кожи. Как свиные туши, они свисали с толстой ветки дуба рыхлой гнилью. На снегу под их ногами растеклось озеро крови. Шеви увидел, что из разорванных шей торчало по железному крюку, воткнутому в массивную ветвь. А рядом подрагивали на стылом ветру остатки кожи — рваные красные тряпки. Шеви отвернулся. Он бросился прочь. Он понял — тела принадлежали тем ведьмам, которые преследовали жену Харви. От них она бежала в монастырь. Шеви тогда не поверил, искал другую причину. Любую. Сейчас он дышал открытым ртом, задыхался, холод разрывал изнутри лёгкие. Рвотные позывы когтями драли глотку — невозможно сдержать. Шеви блевал кровью вовсю, его выворачивало наизнанку. В бессилии он упал на снег вблизи от дома. Со стороны порога Шеви ощутил тишину. Тишину, которой быть не должно. — «Они покинули тебя. Они собрались и уехали», — голос расстилался по снежным хребтам густым дымом сигарет. — «Она не должна была этого видеть. Мне следует уйти». С порога спускался Моззер. От него исходил тягучий запах сигарет, тех самых. Он остановился рядом с Шеви, опустился коленями на снег и склонил голову. — Но это несправедливо. Ведь ты обещал, — глаза Шеви слезились, он осторожно протянул руку к тёмной материи на лице Моззера. — Теперь я хочу рассмотреть твоё лицо. Хочу так, как никогда прежде, — он принялся снимать ткань, — ведь мы рождены, чтобы уродливо сдохнуть. Шеви увидел множественные злокачественные новообразования на коже, выпуклые и бурые. Они искажались, наливались гнойной язвой на глазах, сильнее и сильнее. Они раздирали кожу, изливались кровью и белой мертвенной печатью. Шеви Блейзер увидел плоское зеркало на месте лица Моззера.