***
Я смотрю в зеркало и вижу четырёхлетнего мальчика. Он выглядел бы искусственным, почти фарфоровым, если бы, конечно, на керамических изделиях могли оставаться синяки и ссадины вместо трещин и сколов. Он внимательно смотрит на меня из-за стекла, разделяющего нас незримой преградой, со странным интересом будущего писателя. «Неужели это правда я?» — кажется, думает он. Присматривается, наклоняет голову, не прекращая смотреть в одну точку. Я же в этот момент, ни капли не сомневаясь, думаю: «Не похож». И в этом глупом детском осознании лежит основа будущего понимания того, что ни одно из физических тел не подошло бы мне. Я ведь не могу быть просто вот этим странным существом по ту сторону зеркальной поверхности? Я — чуть больше, чем мёртвый взгляд печальных глаз и бледная кожа, служащая фантиком сразу для двух миров: кроваво-склизкого, не имеющего ко мне никакого отношения, и небесного, бескрайнего и глубокого. Но, даже притворяясь бесполезной игрушкой из молекул, я чувствую, что чем-то отличаюсь от одногруппников в детском саду. Не могу уловить, чем. Одеваюсь почти как они, такой же растрёпанный, точно так же оставленный родителями «чтоб не путался под ногами» — по крайней мере, мне, не знающему пока, как устроено в других семьях, так кажется. Смотрю внимательно, пытаюсь анализировать своим ограниченным сознанием. Ах. Улыбка. Почти все дети, которых я знаю, улыбаются. Я делаю усилие, и мой двойник улыбается мне. Безэмоционально. Неумело. Не криво, более того — излишне ровно. Практически жутко. Никуда не годится. Второй раз я пытаюсь приподнять уголки губ пальцами. Это вообще не похоже на улыбку. Что же я делаю не так? Стоит попробовать ещё раз.***
Какой-то семейный праздник. А, точно. Юбилей тёти по отцовской линии. Странно думать о том, что я сижу на празднике в честь незнакомой женщины, в то время, как за восемь лет мне лишь пару раз бросали холодное: «С днём рождения». Мне не хочется пересекаться взглядом ни с одним человеком за столом, поэтому, незаинтересованно уставившись в тарелку, я прячусь в привычном и комфортном ледяном одеяле своих мыслей от пустых разговоров. Мать шипит мне что-то в ухо. Я настолько абстрагировался, что даже не слышу, но молча киваю. Может, это что-то общее, наподобие «дома поговорим» или «веди себя нормально», а может — внезапная придирка к торчащим волосам, отсутствию аппетита (разве пару часов назад, ещё дома, вам не было всё равно?) или «тупому взгляду». Когда мы фотографируемся с членами семьи, которых я не знаю, мне отвешивают резкий подзатыльник и одним рывком дёргают за волосы на затылке, чтобы выпрямился. Пытаются ли они сделать это незаметно? Нет, напротив, они упиваются чувством моей беспомощности. И меня вводит в ужас не сам факт этого, не насилие, моральное или физическое. Мне страшно осознавать, что я отчасти это понимаю. Я лишь прикусываю губу, опуская взгляд. «Улыбайся, кому сказано!» Наверное, не мне. Разве боль может заставить улыбаться? Дома на меня весь вечер кричат за то, что я испортил фотографии улыбкой умирающего от голода попрошайки. А обшарпанные обои, недоеденные салаты и ваши лицемерные лица их разве не испортили? Как я могу улыбаться, если никто меня этому не учил? Почему ваши причинно-следственные связи уродливым паззлом, собранным явно неверно, складываются в ржавую цепь «схватить за волосы — заставить улыбаться — придраться к получившейся эмоции»? Когда я становлюсь совсем немного старше, я, увлечённый случайной статьёй из биологической энциклопедии, узнаю, что улыбка и боль довольно тесно связаны, ведь прародитель её — агрессивный оскал загнанного в угол зверя, гримаса страха. Это лишь одна из нескольких версий. Мне больше понравилось мнение об улыбке как о средстве контроля. Но не над другими. Если я улыбаюсь, я контролирую свою жизнь. И разве есть тогда разница между жуткой маской, «улыбкой попрошайки» и чем-то куда более человеческим? На моей безразличной фарфоровой маске нет прорези для рта, но есть трещина на месте, где она должна быть. Я продавливаю её, углубляя, превращая в аккуратную дыру. На периферии сознания мелькает какое-то безобидно-извращённое удовольствие обычного ребёнка, который снимает с пальцев слой подсохшего клея или расцарапывает заживающую ранку. Но процесс куда более кропотливый, вдумчивый, обманчиво-небессмысленный. Самое сложное — детали. В этот раз не должно быть жутко, театрально или просто некомфортно.***
Я смотрю в зеркало и вижу одиннадцатилетнего мальчика. В грязно-серых глазах его плещется пустота, а потрескавшиеся на морозе губы растянуты в неизменной, как сказал бы любой человек, знакомый с ним поверхностно, улыбке. Он отклеивает пластырь со своего лица наполовину, проверяя, остались ли на коже следы того, о чём говорить не принято. Когда он завязывает галстук, у меня появляется неоформленное желание затянуть потуже, заставить взгляд поплыть, потухнуть и никогда больше не зажигаться этим мёртвым светом погасших звёзд. Это всего лишь детский интерес. Пустое «а что, если?». Но таких мыслей ведь не должно быть у маленького ребёнка? «Узнаем, что опоздал в школу — прибьём». Я оборачиваюсь в сторону комнаты, из которой доносится звук голоса, к которому я чувствую нездоровое равнодушие. Я понял, мама. Хорошо, папа. Если это то, что для вас важно, я не опоздаю. Я могу даже задержаться в школе на час, на два. Всё для вас. Это то, что вы хотите увидеть. То, что вы хотите услышать. Разве не важно давать людям то, чего им так хочется? Это бессмысленно, но кто сказал, что смысл есть хоть в чём-то? Можете замахиваться на меня, останавливаясь в последний момент. Можете со всей силы бить по лицу. Толкать мою голову в сторону стены до лёгкого, но от этого не менее неприятного столкновения. Носом тыкать в исписанные ровными буквами тетради. За волосы или за шиворот хватать. Угрожать — побоями или детским домом. Делайте всё, что хотите, пожалуйста. Всегда рад стараться. Я вырос достаточно вежливым для этого. Достаточно покорным. Понимающим и умным. Любой подобный эпитет сойдёт. Я не унижен, и обиды в сердце моём нет, правда. Моё лицо ужасным шрамом уродует идеальная улыбка.