Земля обетованная

Бомбы свистели в воздухе, и Рива прижималась теснее к нему, дрожавшая под своей тонкой, не по сезону, одёжкой, смотрела своими миндалевидными, раскосыми чуть глазами, слепо, доверчиво по-коровьи, безоглядной доверчивостью, которой нигде и ни в ком не найти ему было больше, искала по нему веры в будущую счастливую жизнь в обетованной земле. Палестина обернулась горсткой красной пыли, смерчами пуль и свистом чужих и своих бомб, нутовой сытной похлёбкой, беспокойно мечущимися керосиновыми лампадками под бетонными сводами бомбоубежищ. Страшным грехом, в который вогнала его слепым коровьим доверием ушедшая из дому за мальчишкой на юг, в священную безгреховную землю, доверчиво жавшаяся к боку Рива. Она и взрослой женщиной всё так же — к его боку, доверчиво, будто не молитву возносила Яхве, будто Яхве воплотился в нём, Аароне Цимкере, её брате, и он один лишь, всеведущий, вездесущий, неколебимый, мог спасти и сохранить её среди надвигавшегося царствия сил зла. Ни вездесущим, ни всеведущим, ни неколебимым Аарон Цимкер не был и себя не считал. Причины грехопадения оставались неясными ему — им обоим (считала Рива грехом то, что случилось?) — и не взволновали его, проделавшего путь от мыслей о нём до покаяния на пути в Иерусалим крупнобёдрой, цепкой, пышущей итальянской круглотелостью и здоровьем — совсем не как выцветше смуглая еврейка Рива — Сильване. Бывало, накатывала на него зависть, к ней, со свистом змеиного шипения в первой букве имени, с полновесным ударным звуком, широким, округлявшимся, как сама её вся фигура, к возможности для неё в её вере покаяться и быть прощённой тем отцом человеков, в которого она верила и на прощение которого надеялась в их первую, затянувшуюся, встречу. Он в своей вере нёс в себе, с собой всё, что сотворил в своей жизни. Он сотворил много. Рива звонила ему, и писала, и письма, как раньше, полнились слепым обожествлением, доверчивостью, верой в него, и она-то одна, как прежде, смотрела на него с безоглядным доверием и восхищением, как не смотрела другая, волновавшая кровь. Порой он завидовал и ей, не знавшей греха, будто бы не догадывавшейся о том, что есть такой грех. Рива была не глупа, отнюдь не глупа, и ему неведомо было — ведомо ли было ей? — отчего она не видела греха в плоде греха их, отчего не раз и не два впав во грех, она не переменилась к нему, к себе, к самому бытию всего мира. В нём-то самом что-то будто бы надломилось, оттого, что там, в Вене, он много думал об этом; не оттого ли он и бежал в Вену, дальше от обетованной земли, дальше от миндалевидных глаз, дальше от выцветавшей, как пески под солнцем, смуглой кожи; не оттого ли готов он был сбивать радары с не состоявшей в родстве с ним, не отягчавшей грехом женщиной, которая бы не смогла бы никогда остаться бок о бок рядом и смотреть, смотреть, смотреть на него?