De toutes les fureurs de son ame

      А куда же так быстро и внезапно исчез Клод?.. Измученный, смятенный, не доверяющий самому себе, медленно, точно слепой, брел он в сторону собора. Перед глазами стоял образ сжавшейся в углу темной комнаты плясуньи: испуганной, беззащитной, прекрасной… Вдруг картинка исчезла, и вместо нее возник Жеан. Будто сложенное пополам тело, безвольно болтающееся на одном из выступов каменной стены, странно приплюснутый, изуродованный череп… Фролло в исступлении сжал голову ледяными ладонями; сухие глаза полыхнули болезненным огнем.       - Мертв. Из-за меня! Из-за нее… Ее вина!.. Моя вина…       Осознание потери вдруг пронзило грудь несчастного тысячей мелких крючьев, разрывая на части кровоточащее сердце. Священник захрипел, хватая ртом воздух; рванул ворот черной рясы. Соль оросила сухие щеки, и он захлебнулся коротким судорожным рыданием. Жеан, его непутевый брат, его милое дитя, единственная родная кровь – его больше нет!       Пожалуй, впервые за прошедший год архидьякон не думал о черноглазой колдунье. Смерть вытеснила ее образ даже с периферии сознания. Однако Клод, прежде так неистово молящий об этом избавлении, вовсе не чувствовал себя счастливым. Напротив, он был несчастнейшим из людей. Он уже не пытался понять, кто повинен в смерти Жеана Фролло, Жеана Мельника – лишь одна мысль занимала все его существо: «Его больше нет!». Боль кромсала на части, прорываясь наружу глухими всхлипами и скупыми слезами.       Когда же Фролло оказался на Соборной площади и увидел распростертое на камнях тело, очевидно, сброшенное во время неудачного штурма или же соскользнувшее с ненадежного выступа под собственной тяжестью, мука его достигла апогея. Рухнув на колени рядом с братом, убитый горем человек приподнял обезображенную голову и плечи мертвеца и прижал к груди. Как ни странно, некоторое время спустя слезы все же принесли облегчение: к священнику вернулась способность соображать. Поднявшись, он с трудом поволок тело убитого к воротам собора, не обращая внимания ни на сновавших солдат, ни на стоны умирающих бродяг, ни на начавшую собираться толпу любопытных. Вскоре Нотр-Дам укрыл братьев Фролло за своими надежными стенами.       Жеана отпели и похоронили в тот же день, по настоятельному требованию архидьякона Жозасского. Никто не увидел ни слезинки на суровом лице брата погибшего, однако покрасневшие, с нездоровым блеском глаза, темные тени под ними, бледное, изможденное лицо были красноречивее бурных рыданий. Клод любил брата, несмотря на все выходки последнего, и, хотя глубокая скорбь мужчины была очевидна, никто не решился подойти к нему с соболезнованиями или утешениями. После службы священник еще долго истово молился, стоя на коленях пред Девой Марией, а затем удалился в свою келью, не обмолвившись ни с кем ни словом. С молчаливого согласия епископа второму викарию было решено дать несколько дней или чуть более, чтобы оправиться от потери и спокойно помолиться за упокой души юного Жеана Фролло. Таким образом, архидьякона временно освободили от всех обязанностей: что ж, и служителям церкви ведомо порою сострадание к утратам ближних своих.       Однако вместо того, чтобы предаваться молитвам, Клод метался по келье, точно запертый в клетке лис. Сладостные думы о заточенной не столь далеко цыганке вновь вернулись, однако теперь, помимо вины за снедаемое желание, прибавился новый страшный груз. Мысли о смерти брата навалились на несчастного, каленым железом пронзая и без того истерзанную душу.       - Искупление… - бессвязно шептал архидьякон, не переставая мерять шагами тесную келью. – Его жизнь – искупление моего греха. О, на его месте должен был быть я, чтобы разрубить наконец этот гордиев узел!.. Боже, за что ты так мучишь меня! Почему не взял ты недостойного раба своего прежде, чем падет он и низвергнется в геенну огненную?! Рок… Таков мой рок. И ее! Да, ее. Слишком высока цена, чтобы я смог теперь отказаться. Нет смысла бороться, противиться… Бедная, бедная мушка!.. Ты надеешься еще, верно, выпутаться из липкой паутины, но ты чувствуешь, что хозяин ее вот-вот вернется в логово, и у тебя не хватит сил противостоять ему. Теперь уже нет: твои ножки искалечены, твои крылья обрублены… Но ты по-прежнему прекрасна, ты желанна, даже если его кровь и на тебе тоже…       Некоторое время он еще бормотал что-то, точно в горячке, присев на узкую постель и упершись пылающим лбом в ладони. Потом, словно очнувшись от сна, поднял голову, окинул хищным взором замкнутое пространство и, решительно накинув широкий черный плащ, покинул святую обитель.