De toutes les fureurs de son ame

      - Когда ты меня отпустишь? Ты обещал помочь бежать из Парижа!       Вот уже пять дней, с самой первой их ночи, Фролло ждал и боялся этого вопроса. Каждый вечер возвращался он в укромное жилище на задворках столицы и предавался наисладчайшему греху с прекрасной язычницей, чтобы с наступлением утра вновь вернуться в собор, к жизни сурового аскета и ярого борца с ересью.       Почти не надеясь на успех, мужчина пытался задобрить плясунью знаками внимания, никогда не появляясь с пустыми руками: в благодарность за первую их ночь преподнес гордо отвергнутую золотую брошку, которую, однако, все равно оставил на столике на случай, если девушка смягчится. В другой раз, смерив изящную ножку спящей красавицы, заказал швее удобные, легкие туфельки, которые как раз сегодня были готовы. Кроме того, священник приносил лишенной в детстве сладостей цыганке то марципаны, то груши, то вафли или облатку и к ним – кисточку сладкой мальвазии. В его присутствии девушка никогда не притрагивалась к этим лакомствам, однако к следующему вечеру десерт, как правило, исчезал.       Что же касается жарких ночей, то в любви Клод оказался не менее, а возможно даже и более усердным, чем в прочих науках. С энтузиазмом, свойственным всем страстным натурам, он изучал женское тело, отыскивая все новые источники наслаждения маленькой чаровницы с тем же упорством, с каким прежде искал философский камень. Рвение его было вознаграждено: каждую ночь ему удавалось доводить свою строптивую пленницу до вершины наслаждения, и стоны ее доставляли радость едва ли не большую, чем собственное удовольствие. Цыганка по-прежнему почти не разговаривала с ним, но, кажется, почти перестала бояться. Архидьякон Жозасский, получив долгожданное удовлетворение своей безответной страсти, перестал быть внушающим ужас безумцем, превратившись в заботливого, хотя по-прежнему властного и не терпящего отказов, мужчину.       - Как только у тебя начнутся женские недомогания, мы покинем Париж. Обещаю.       Эсмеральда разочарованно вздохнула: больные дни только-только закончились, когда монах выкрал ее из Собора Парижской Богоматери и притащил сюда, а значит, ждать следующих не приходится еще дней семь или даже десять. Мерзкий поп желает наслаждаться ее телом до последней возможности!.. «Впрочем, - горько напомнила она сама себе, - даже красавец-Феб, как оказалось, говоря о любви на самом деле подразумевал только лишь похоть… Если и прекраснейшие из мужчин таковы, чего можно ожидать от преступившего обеты монаха!»       К несчастью для Фролло, цыганка была не права. Его надежда, что наваждение развеется, стоит лишь овладеть юной плясуньей, разбилась точно так же, как прежде – вера в то, что вынесенный ей смертный приговор рассеет чары. Священник с ужасом понимал, что с каждым днем водоворот неведомых прежде чувств засасывает его все глубже: похоть уступала место щемящей нежности, страсть обращалась обожанием; он готов был поклоняться цыганке, точно Пресвятой Деве, бросить к ее ногам все, что имел, отречься от прошлой жизни, бежать хоть на край света, лишь бы только остаться рядом с ней. Он не знал, как сможет жить дальше без нее. Кроме того, мужчина осознал, что плодом их – его! – любви вполне может стать ребенок. И если усилием воли он еще сможет заставить себя отпустить девушку одну, чтобы потом мучительно умирать от одиночества – да, архидьякон был готов сознательно обречь себя на эту искупительную муку за все то зло, что причинил возлюбленной, за все данные Богу и поруганные обеты, – то позволить ей уйти с его – их! – ребенком он не может! Вот почему Клод решил дождаться того дня, когда станет окончательно ясно, что либо все для него кончено, либо каким-то образом должна начаться новая, совершенно иная, быть может трудная, но бесконечно желанная жизнь.       - Но ведь сегодня еще не этот день, правда? – пробормотал Фролло, привлекая к себе слабо упирающуюся цыганку и целуя ее в висок. – Я хочу любить тебя, девушка!       - Ты не любишь, ты лишь используешь мое тело! – она сделала очередную бесплодную попытку вырваться из крепких объятий. – Я ненавижу тебя!..       - Ты можешь ненавидеть меня – здесь я бессилен, - печально вздохнул ее мучитель, зарываясь лицом в густые черные пряди. – Но ты не можешь, однако, отрицать, что в минуты близости ты желаешь меня с той же страстью, что и я тебя. Пусть не разум, не сердце, но твоя женская суть принимает меня, тело твое сливается с моим в нетерпеливом удовольствии, твое прерывистое дыхание, тихие стоны – созвучны моим…       - Это не так, неправда! – чуть не плача, выкрикнула Эсмеральда. – Никогда я не разделю твоего гнусного вожделения, развратный монах, вероотступник, насильник!..       Оба понимали, что она лжет. Мучительный стыд и бессильная ярость охватили цыганку: она не понимала, почему тело раз за разом предает ее, почему не остается безучастным к ласкам палача, и это делало ее несчастной вдвойне. Короткими летними ночами, на ложе их любви прелестница отдавалась своему пленителю со всем жаром цветущей юности; в эти мгновения, подчиняясь лишь зову природы, она забывала, кто он такой. Он был лишь тем человеком, который дарил неведомое доселе, запретное наслаждение, тем, кто заставлял трепетать и выгибаться от переполнявшего желания. Подобно разнежившейся на солнце кошечке, льнула она к крепкому мужскому телу, позволяя священнику доставлять удовольствие им обоим; однако ни одного ласкового слова так ни разу и не слетело с ее губ. И если, охваченная лихорадочным огнем, ночами плясунья по собственной воле прижималась к мужчине, отвечала на его поцелуи, смежив в истоме веки, робко гладила тонкими пальчиками покрытую жесткими завитками грудь и широкие плечи, то утром на нее накатывала волна жгучего раскаяния за собственную несдержанность. Красавица всегда просыпалась в одиночестве: архидьякон покидал их ложе рано утром, торопясь возвратиться в монастырскую обитель, но никогда не решался тревожить возлюбленную, спавшую крепким молодым сном. Поэтому их жаркие ночи казались ей каким-то пламенным бредом, о реальности которого напоминала лишь смятая постель. В ее прелестной головке странно и отчетливо разделились два образа: возвращающийся в сгустившихся сумерках тюремщик никак не ассоциировался с тем мужчиной, кто повергал ночью в любовную лихорадку. Монах по-прежнему вызывал в цыганке лишь неясный, похожий больше на воспоминание о чувстве, чем на само чувство, страх, и потому каждый вечер ему приходилось завоевывать эту крепость заново.       Однако на сей раз Клод твердо вознамерился заставить строптивицу признать свою власть над ней. Предупредив накануне, что отправляется проверить несколько находящихся в его ведении сельских приходов, а также развеять скорбное уныние, вызванное кончиной брата и не подобающее священнослужителю, он вознамерился провести ближайшие дни наедине с прекрасной пленницей. Взбешенный ее последними жестокими словами, Фролло гневно прошептал:       - По ночам ты бываешь не так сурова, маленькая ведьма!.. Ты еще сама будешь молить меня взять тебя, слышишь?!       - Никогда! – всхлипнула бедняжка, чувствуя, как быстро соскользнуло с плеч платье, мягкой волной опустившись у ног; за ним последовала сорочка…       Силой уложив сопротивляющуюся Эсмеральду на кровать, мужчина быстро скинул с себя одежду и лег рядом.       - Я укрощу тебя, дикая кошка!.. – ярость вперемешку с желанием клокотала в охрипшем голосе, когда, прижав изящную ручку обнаженным торсом, другую он крепко перехватил над головой.       Священник уже обнаружил самое чувствительное место женского тела, легкое прикосновение к которому заставляло юную чаровницу трепетать, и теперь, уверенно придавив коленом стройные ножки, свободной ладонью быстро нащупал спящий бутон ее женственности. Плясунья начала дико извиваться, пытаясь избежать сладкой пытки, однако архидьякон не позволял ей вывернуться, неумолимо продолжая ласкать оросившуюся первой влагой жемчужину мягкими круговыми движениями.       - Перестань… Пожалуйста! – взмолилась цыганка по прошествии нескольких минут напряженной тишины, нарушаемой лишь частым дыханием.       Поняв, что сопротивление бесполезно, а ее движения лишь усиливают нажим на беззащитный цветок, девушка замерла, пытаясь не обращать внимания на действия своего мучителя. Однако вскоре отчетливо осознала, что игнорировать жестокую ласку становится невозможным: нарастающее удовольствие, не находя выхода, стало болезненно-острым, лишая остатков воли. Если бы испанский сапожок мог доставлять блаженство, а не только муку, ощущения были бы схожие. И потому прелестница вновь прерывисто прошептала:       - Прекрати! Я не могу… не могу больше выносить этого!..       - Не раньше, чем ты признаешь, что тоже жаждешь соединиться со мной, - неумолимо ответил Фролло, ни на миг не прекращая терзать горевший жарким пламенем нежный бутон. – Признай это, покорись мне!.. Я хочу услышать, как твой дрожащий от страсти голос произносит мое имя: монах, поп – ты еще ни разу не позвала меня по имени, Эсмеральда! А ведь рядом с тобой я только мужчина, просто Клод… Скажи только, что хочешь принадлежать мне – и твои мучения в ту же секунду прекратятся.       Стиснув зубы, плясунья молчала. Через минуту она снова начала дико извиваться, точно обезумев от разрывающих на части желания и противостоящей ему гордости. Тщетно: священник на сей раз не собирался уступать.       - О, будь ты проклят!.. – произнесла наконец, чуть не рыдая от неутолимой страсти, дрожа всем телом, цыганка. – Да, да, я желаю тебя – и ненавижу себя за это!       - Так ты хочешь меня, маленькая колдунья?! – архидьякон возвысил голос, чувствуя удовлетворение победителя, понимая, что теперь она готова подчиниться любому его приказу, подтвердить любые слова – бедняжка снова не выдержала пытки, пусть на сей раз она и была столь сладостной. – Скажи так, чтобы я поверил тебе; позови меня по имени!..       - Прекрати же, терзать меня, палач!.. Да, я хочу тебя!.. Клод… Хочу, чтобы ты овладел мной! – несчастной казалось, что она вот-вот умрет или, по крайней мере, лишится чувств, если не получит немедленного освобождения. – Хочу почувствовать, как ты входишь, как берешь меня, хочу ощутить тяжесть твоего тела… Клод, пожалуйста!.. Я больше не вынесу этого…       Одним быстрым движением мужчина возвысился над задыхающейся жертвой и в ту же секунду овладел ею, мягко и глубоко проникнув в сочащееся соком женское лоно. Громкий стон облегчения вырвался из уст красавицы, одинокая слезинка за собственную слабость скатилась по алевшей в свете свечи щечке.       - Обними меня своими стройными ножками, дитя, - страстно шепнул Фролло. – Тогда я смогу проникнуть в тебя еще глубже, и подарить нам обоим ни с чем не сравнимое блаженство. Как ты восхитительна, моя Эсмеральда, как я люблю тебя!.. Ты богиня, ты само совершенство!..       Эти слова неприкрытого обожания, этот наполненный бесконечной теплотой голос смягчили унижение предыдущей сцены: девушка больше не чувствовала себя оскорбленной. Послушно подчинилась она этому мягкому приказу, ощутив, как заполняет ее мужская плоть.       Такого огня плясунья еще не испытывала: первая волна удовольствия накрыла ее почти сразу, заставив закричать. Обмякнув, она на какое-то время перестала принимать участие в происходящем, позволяя архидьякону делать с ней все, что тот пожелает. Однако вскоре с удивлением ощутила, что новая волна жара неумолимо накатывает на нее, грозя стать еще более ослепительной, нежели предыдущая. В попытке вскарабкаться на эту вершину, с которой так приятно низвергаться в пучину наслаждения, цыганка неосознанно пыталась заставить Клода двигаться быстрее, крепче обхватывала гибкими ножками его талию, впивалась ноготочками в каменную спину…       - Тебе ведь нравится эта преступная страсть, этот сладкий блуд… - лихорадочно шептал тот, повинуясь немому приказу, ускоряя темп, остервенело вонзаясь на всю глубину. – Ты сводишь меня с ума, маленькая ведьма!.. Любовь моя; проклятье мое… Если только ты ответишь на мою любовь, я сделаю для тебя все, слышишь?! Все, что ни попросишь…       Наконец священник со стоном излил свою страсть, впиваясь жестоким поцелуем в округлое плечико, вжав в смятую постель распростертую под ним девушку. Через секунду она вторила ему своим низким от вожделения голосом, сотрясшись в жестокой судороге: этот взрыв, действительно, оказался ярче предыдущего.       - Эсмеральда… - обессиленно произнес архидьякон, и такая невыразимая нежность, такая мучительная любовь сквозили в его чуть охрипшем баритоне, что цыганка невольно вздрогнула от смутного, пугающего предчувствия с горько-сладким привкусом неизбежности.       Привычно свернувшись клубком в сильных руках, она лежала без сна, устремив невидящий взор на подрагивающее пламя светильника. Если какие-нибудь пару часов назад, когда Фролло только вернулся, его приветственное объятие вызвало в ней волну протеста, то сейчас девушка легко принимала тот факт, что большая ладонь собственнически обхватывает ее тонкий стан: покоящаяся на обнаженном теле рука уже не казалась чужой. Плясунья не могла понять, как такое возможно: утомленная любовной схваткой, она покорно склонила голову на плечо провалившегося в чуткую дрему монаха, ощущая спиной его ровно вздымающуюся грудь. Сейчас она не могла бояться его, не могла ненавидеть – настолько трогательно открыт и нежен казался он, умиротворенно почивший рядом, с едва заметной, пробивающейся сквозь сон улыбкой на расслабленном лице.       Сон никак не шел к погрузившейся в размышления цыганке: в голове ее крутились образы и события, плавно перетекавшие одно в другое – звонарь, Феб, роковой удар черного монаха, его обжигающий поцелуй, тюрьма, пытка, ужасное любовное признание, спасший ее несчастный урод, Гренгуар, бегство из собора, предательство капитана… Эсмеральда пыталась представить себе, какая жизнь ждет ее в чужой стране. Она почти не сомневалась, что мужчина сдержит слово и выведет ее из Парижа: теперь, когда он утолил свою страсть, больше ни к чему было удерживать уличную плясунью. Вот только что ждет ее дальше?.. Дорога, голод, неизвестность. Одна, лишенная возможности даже взять с собой верную подружку Джали! Будущее пугало, и покинуть столицу Франции, а с ней и своего мучителя было почти так же страшно, как и оставаться рядом с ним дальше: этот непонятный, надменный, властный человек, такой разный, так быстро переходящий от жестокости к нежности, от угроз к мольбам, казалось, приобретал какую-то силу над ней, завладевая постепенно не только побежденным телом, но и надломленной душой.       Так пролежала цыганка не менее – а может и гораздо дольше – часа, погруженная в собственные мысли, пока не почувствовала сильное покалывание в затекшей руке. Слегка пошевелившись, она осторожно приподнялась, оглянулась на по-прежнему ровно дышащего священника и встала с кровати. Накинув сорочку, она вдруг увидела небрежно забытую на столе связку ключей. Неужели?! Это был шанс, и девушка не собиралась его упускать. Неслышно подошла она к столику, крепко зажала в кулачке тихо звякнувшие ключи и поспешно нагнулась, чтобы подобрать платье: разумнее было надевать его внизу, дабы не разбудить шуршанием своего тюремщика. Красавица одним плавным движением подняла легкую ткань, бросила последний взгляд на кровать, желая убедиться, что мучитель ее мирно спит… и словно приросла к полу. Клод сидел на постели; его совиные глаза мерцали в полумраке мистическим желтоватым светом.       - Отдай мне ключи.