По лунному щебню

Джозетт — пятьдесят на пятьдесят чёрного растворимого кофе в шафрановом молоке; деготь с патокой вперемешку. Она вся состоит из вороньих перьев Лайтвудов в аккуратно-уложенных локонах и запаха горьких жженых трав Паркеров, въевшихся в фамильные кольца; она нечто среднее, объединяющее два мира в одном, ведь если Лиззи — настоящая белокурая ведьма с каплей взрыва по ядреным материнским венам, то Джо — угольно-смольная вязь непроявившихся рун нефелимов, которая однажды сделала виток и создала нечто новое, непохожее, смелое; низшего вознесла выше к Богу. Джо ведь учили с детства — где она и Лайтвуд была внешне, и Паркер по сути, и Зальтцман по отцу — что, вот, есть ты, есть сестра, есть семья, и вы едины. Несмотря ни на что. Несмотря на процентное соотношение ангельской сути к демонической магии там внутри, поэтому, милая, если просят помощи, пускай, и неосознанно даже, ты протяни руку и будь как трос — вытяни оттуда, где всегда темно. А Изабель пишет так вовремя, будто зная, как сложно ее кузине приходится в школе после отъезда Пенелопы, что слова охотницы сердечко бронзовое более не ранят, наоборот, Джо хочется вновь кого-то залечить — Алеку пришлось расстаться с Магнусом, он снова нуждается в своей маленькой Джози-зи. И она приезжает; целует крепко отца, выслушивает триаду Лиззи, мол, не лезь на рожон, хорошо, и не пытайся прибить Магнуса Бейна в одиночку, сделаем это вместе; девушка улыбается — ее близнец же мечтает однажды носить титул Верховной ведьмы Джорджии; Джозетт кажется, тот идеально сядет позолоченной короной да на волосы цветом в пшеницу. Нью-Йорк по обыкновению своему встречает гостью серостью небес и током повисшей катастрофы в воздухе; он весь съежен будто в панцире и готов биться, дробясь конечностями, как мостами, о готические шпили Института. В суете мельтешащих охотников Джози в пушистом объемном свитере, не в лаковой черноте, встречает Изабель; она — лаконично натянутая кобольтовая тетива, блеск графитовый по загорелой коже и в новых, не покрытых рубцами зажившими, рунах. — Эрманита, я так рада, что ты приехала, — объятия Иззи будто намертво, хоть сама она тонка, словно карамельная струя; Джо в руках ее вспоминает совместные ужины в Мистик-Гриль, где они с Лиззи играли с карами уно против Алека с сестрой, а Джейс судьей нависал над всеми, командую, как же ходить дальше; Лайтвуды были старше, сплочённее даже, а судьбы их не так серьезно истерзаны: — Ему сейчас нужна вся семья рядом. А где Лиз? — Не только здесь творится апокалипсис. Дома должен был кто-то остаться защищать отца и школу, а ты знаешь, она у нас герой, практически святая. Девушка лишь улыбается, понимающе еще кивает раз и, обняв младшую сестренку за плечи, ведет сквозь охотников, ножи свои затачивающих, и попутно говорит, а это Клэри — девчонка совсем с мандариновыми дольками вместо шевелюры; Зальтцман почему-то уверена, что в мыслях своих Иззи ее тоже называет «моя кровь». У Алека теперь отдельный директорский кабинет; когда Джо в последний раз была в Институте, то его, Алека, тут была разве что миниатюрная комнатка рядом с «проходным двором» Джейса да блестящий во всех случаях лук и острые стрелы. Сейчас же мужчина кажется раздавленным, разобщенным; Изабель уходит, тихо закрыв за собой дверь. — Джо-джо? Старший Лайтвуд едва отнимает со сложенных рук голову, в глазах его остывший остов костра и тяжесть такая, будто настоящего ангела приковали к бренной земле, и весь он словно сырым туманом окутан по прошествии стольких лет. С губ Джозетт слетает лишь теплое «мне очень жаль» вместо «я никогда не видела тебя таким… убитым?..». А Александр на самом деле сильнее любых неопотных нефилимов, он умоляюще молчит на всплывающие вопросы, мол, Джози, не нужно, я не смогу ответить, а ты, возможно, не сможешь понять, только девушка сможет, она всегда могла. Поэтому ее маленькие ладошки на его сгорбленной спине в мгновение превращаются в крепость и нерушимый бастион; прощупывают аж нестабильный пульс, каждый раз как в последний. — У вас просто не вышло. Должно было, но не срослось. — Я любил его, — тихо, хрипло и в космос, чтоб услышали там, наверху, что ли, — А он любил меня. Наверное, во всем виноват дурацкий Институт с правилами, выбитыми самыми священными рунами теле, и под сводами его одинокими каждый так отчаянно хочет чувствовать боль, быть против всех и вне всех — вот и Алек здесь точно багряный мак, увядший в силках жары; уставший сражаться. И единственно-оставшееся константой и неприкосновенностью — это семья; черные каркающие птицы, булькающее внутривенно безумие, песня кастетов и лезвий, где неправильный первый шаг уже делается в пропасть — или в тюрьму, под кардинал, в забвение. Джо-джо ведь только присутствием своим слишком правильно ложится мягким успокаивающим холодом атласа по вспоротым ранам, что Алеку Лайтвуду действительно сильно-сильно хочется в нее верить — каждому слову ее, каждому ее «все однажды будет хорошо». — Обещаешь? — Обещаю.