Страхом единым

Лили не любит директора Снейпа. Все истории, которые в детстве рассказывал о нем отец, кажутся ей не более чем выдумкой. «Плохие люди не совершают хороших поступков» - так она думает в пять, когда от восхищения при встрече с этим человеком перехватывает дыхание, так продолжает думать и в пятнадцать, когда от одного его взгляда начинает чувствовать тошноту. Это что-то вроде защиты у хороших девочек от плохих людей, даже если каждый будет о мужчине иного мнения, внутренний радар ее не провести. Этот человек пугает ее с рождения, когда еще маленькие ее ручки тянулись к седым прядям его волос. На достаточном расстоянии темная радужка его глаз сливается со зрачком, отчего они становятся похожи на темные коридоры, где кто-то по ошибке забыл включить свет, в таких блуждают бесконечно, как на болотах за обманчивым огоньком. Лили мотает головой, будто движением можно выкинуть мысль из головы. Мужчина смотрит на неё или за ней, не пропуская ни единого ее движения и молчит, много молчит, даже тогда, когда ее стоило бы ругать. Ни один профессор Хогвартса не пугает ее так, как он, пусть только он ее никогда по-настоящему и не наказывал. Когда ей исполняется шестнадцать, и друзья устраивают для неё вечеринку в гостиной факультета, она не думает даже говорить с ними о раздобытой где-то бутылке огневиски, хотя она староста, и должна. Для неё всегда существовало правило, что иногда что-то происходит, пусть редко и пусть случайно, и подобного не избежать, как не избежать встречи с темным человеком в его светлом кабинете после такой случайности – вот и все. То, что она сама делает глоток, второй, третий... седьмой – ерунда; какая-то любимая бабушкой баллада звучит из колдоприемника, и почему-то у всех есть партнёр для танцев, а Лили в своём легком цветочном платьице остаётся одна... Директор Снейп не смотрит ей в глаза, хотя она пытается вглядываться в ответ, вместо этого взгляд его разлитой смолой скользит по обнаженным плечам, цветной ткани и открытым коленкам. Он почти хрипит, когда начинает говорить, отчего ему приходится откашляться, а Лили не сдерживает смешок. Ей его почти что жаль… было бы: не заставляй он ее щеки и шею заливаться румянцем, а желудок нервно сокращаться, будто снова и снова впервые пробуешь летать. Он замолкает, так ничего и не сказав, а потом подходит к ней, и она перестаёт чувствовать себя такой смелой, опускает взгляд на носки его начищенных ботинок и начинает считать, пытаясь хоть так отвлечь себя от неприятных мыслей. Ничего не получается... Лили горит от негодования: как так получается, что этому человеку уже за пятьдесят, он всю жизнь проработал преподавателем, обучал ее родителей, но смотрит на неё так, будто мечтает снять ее в баре, но не знает с чего начать? Лили откровенно тошнит от этих его взглядов. Ей по-настоящему страшно находиться рядом с ним, когда каждая клеточка ее тела вопит об опасности, пусть и ничего никогда не происходит. По факту, ей даже пожаловаться не на что: он никогда ее не трогал и не тронет. В последнем она уверена, но горечь во рту становится слишком невыносимой, поэтому лишь, а не из-за выпитого, в момент, когда он на выдохе произносит ее имя своим глубоким, слишком приятным слуху голосом, ее рвёт ему под ноги, пачкая глянец чёрной кожи. Он слишком близко, отчего ей приходится упираться лбом ему в грудь, чтобы спрятать от него же лицо. Секунды бухают в ее голове, будто собственный секундомер в кровяном русле. Ее все ещё тошнит, но страшный человек ещё не начинал ее ругать, только пытка – легкое поглаживание шеи в основании головы, россыпь мурашек, заставляющая голые плечи и руки покрыться гусиной кожей. Лили ненавидит его за каждую из них, но так боится, что больше никогда не испытает ничего подобного в более подходящих объятиях. Он отпускает ее почти сразу же, будто рвота в такой ситуации само по себе наказание, и Лили уходит на нетвёрдых ногах, слегка покачиваясь от выпитого и пережитого, и впервые задается вопросом: «Что бы сказал ее отец об этом человеке, расскажи она ему о неловких минутах в его кабинете?». Стал бы с ходу кидать в него проклятиями или наоборот, объяснил бы ей, неразумной, что все так лелеянное ей не более чем случайность, совпадение, обман ее детского восприятия? Ей думается, что последнее. Возможно, ничего такого никогда и не происходило наяву, только у неё в голове. ***** Она бы соврала, если бы сказала, что не была готова к чему-то подобному. Потому что была. С тех пор, как ей исполнилось тринадцать, она ждала от него чего-то подобного, так как никогда по-настоящему не забывала: кто перед ней. Это не герой – тот, кто смотрит так на ребенка, даже если каждый демон внутри посажен на крепкую цепь и заперт на сотню замков. Лили, кажется, с самого детства чувствует, насколько сильно мотает внутри этого человека, отчего большую часть времени она действительно готова сострадать, дай он ей такую возможность. Только сама суть его противоречивой натуры выпестована и перелатана, он горит, но горит изолировано. Общество таких способно принимать, покуда не возникнет причины, за которую их стоило бы наказать. Его не за что, ведь неважно, что она там себе напридумывала – этот человек ее и пальцем не коснулся, пока она была ребенком, подростком, взро… Ей хочется плакать. И она, скорее всего, плачет, глядя в темные глаза человека напротив. Каряя, не чёрная, радужка с мелкими темными крапинками перетекает в провал зрачка, солнечные лучи высекают искры. Лили чувствует, что горит, скорее всего, на костре, а может быть на собственных тлеющих углях, что остались внутри неё от этой встречи. Она не верит в ее случайность, этот человек – выверенное действие, точность в каждой детали, он не мог не знать, что ее родители с младшими братьями отправились в отпуск, оставив ее одну готовиться к вступительным экзаменам. Знал ли он, что ситуация повернётся так? Она думает, что нет, потому что уверена: он никогда бы ее не тронул, дай судьба ему хоть шанс избежать этого. Лили уверена, что отчасти она его кошмар и головная боль, а не привязанность и мания. Он лежит напротив неё и только и может что смотреть. Ей хочется высмеять его, так как она уверена, что его руки до сих пор дрожат, как дрожали в тот момент, когда он спускал платье с ее плеч, когда целовал их. Лили думает, что он, скорее всего, просто болен, и в этот раз получил правильное лечение, ему больше не в чем заблуждаться, нечего представлять. Она лежит голая напротив него, специально ничем не прикрываясь, хотя хочется, нестерпимо хочется укрыться одеялом, спрятаться от него и мира и заплакать. Между ними на простыни пятно, он бессознательно касается его пальцами, поглаживает так, как должен поглаживать ее, чтобы она не чувствовала себя такой дурой. Между его бровей глубокая борозда, его лицо точно не назовёшь расслабленным, но и удивленным тоже не назовёшь. Может быть, она всегда ошибалась на его счёт, и с тех пор, как ей исполнилось тринадцать, он видел этот день? День, когда она позволит ему все, на что он только способен будет решиться. Лили снова начинает тошнить; она чувствует, как в уголок рта затекает соленая капля, собирая ее языком, она уже не чувствует в себе ни наглости, ни смелости, только дрожь и страх. Он молчит, будто все его слова закончились на пороге, когда он спросил дома ли Поттер. Она отошла тогда от двери, пропуская его внутрь, даже понимая, что нечего этому человеку делать в ее доме. Чай, оставшийся нетронутым, и натянутая беседа, больше похожая на диалог случайных попутчиков, но никак не знакомых, его скомканное извинение, и ее рука на его плече у самой двери – она всего лишь хотела спросить его о цели визита, но получила столько, что ноги и руки ее подвели. Он сам поднял ее в ее комнату, сам раздел и уложил на незаправленную после сна постель, а после разделся сам... Вообще все сделал сам; будь она куклой – действие было бы более живым. Единственное, что отличало ее от неодушевлённого предмета – это то, что она дышала, задыхалась под ним. Ей не было ни больно, ни страшно, ни стыдно, только очень горячо, будто он поджег наконец костёр, который закладывал собственноручно в течение долгих пяти лет. Между ее восемнадцатью и тринадцатью на деле оказалась небольшая разница, она все так же не знает, что нужно с ним делать, как говорить и как смотреть. Солнце заходит за облака, переставая подсвечивать ее фигуру на кровати, и он, наконец, отмирает, вытряхивая из себя, как из древнего чемодана свои бесполезные уже извинения. Лили всхлипывает чуть громче, сама пугаясь этого звука в тишине дома, а после выдыхает: «я люблю вас...». Страшный человек закрывает глаза, а когда открывает их, легкий солнечный луч золотит ему радужку, отчего та становится обычно карей, не чёрной, и рука его привычно ложится в основании ее шеи, и от легких касаний мурашки снова вспыхивают у неё на коже, правда, со страхом это чувство имеет мало общего.