Неравная любовь князя Оленева

Представляя себе историю своей жизни и своей любви, Никита, князь Оленев, непременно видел некоторую драму. С драмы началась его жизнь, и отчего-то казалось, что этот груз — его судьба, и что так или иначе повторится в его жизни разрушающее все надежды и мечты неравенство. Покорённый принцессой Фике, которая никогда не могла принадлежать ему, Никита уверился, что, да, его личная драма свершилась, и тяжёлый крест несбывшихся надежд отныне станет верным его спутником. Четыре года это действительно было так. Он лишился сна и аппетита. Свободными вечерами зачастую просто запирался в покоях и лежал на софе, вспоминая данную на постоялом дворе клятву, тонкие ручки, обвивающие шею, сладкие губки. Томление терзало его сердце, и горечь невозможности рвала душу на части. И жил бы молодой князь в привычном заблуждении, предаваясь меланхолии и печали, кабы Гаврила не надумал выведать старинные рецепты одной заезжей знахарки, а его, Никиту, не потащил за собой. Идёмте, мол, барин, без вашего сиятельства, сдаётся мне, ничего я у знахарки не разберу. Никита порывался отказаться. Дескать, тебе надо, ты и иди, а меня в свои колдовские дела не вмешивай. Да только камердинер лишь посмеивался. Как де, барин, деньжата занимать, так «Гаврила, поди сюда», как настойки требовать от хандры и сердечной печали, так «подай, живо», а как помочь в деле полезном и богоугодном, так «не вмешивай, Гаврила, колдун и шельмец». Говорил он долго и вспыльчиво, и Никита то ли устыдился, то ли попросту сдался. Как бы то ни было, а с утра, чуть свет, карета их прибыла к цыганскому табору, что под Петербургом на ярмарку встал. Ещё не сошел утренний мороз, а в таборе жизнь уже кипела. Здесь и гадали, и торговали, и танцевали, и делали это так много и так густо, что у молодого князя зарябило в глазах, да позакладывало уши. Гаврила, ведомый внутренним чутьём, не иначе, знахарку живо сыскал, про травки и снадобья разговоры завёл, а Никите только и осталось за спиной его стоять, да что не ясно, пояснять и переводить. Знахарка говорила бегло, с жаром, в пылу эмоций переходя то на немецкий, то на французский, и хоть Гаврила языкам был обучен, Никита улавливал суть быстрее и яснее. В помещении стоял запах трав, отчего голова неприятно кружилась, а потому в какой-то момент молодой князь потерялся, перестав всматриваться и вслушиваться. По привычке бормотал переводы, совсем не думая, минута прошла или час, опомнился лишь когда чьи-то цепкие пальцы настойчиво ухватили его за ладонь. Гаврила и знахарка склонились над флаконами и тюбиками, пересыпался порошок из мешочка в мешочек, отмерялись пропорции, монотонный голос тихо пояснял происходящее. На Никиту внимания ни старый камердинер, ни его собеседница не обращали, а между тем пальчики — приятно холодные, настойчиво крепкие — рисовали узоры на ладони умело и привычно. Молодая, совсем дитя — цыганке перед ним было не больше шестнадцати. Хрупкая, как тростиночка, улыбчивая, взгляд озорной, волосы как смоль чёрные и глаза — два гематита — глубокие, пронзительные. — Боль на сердце твоём, барин, — звонко напророчил голосок. — Думаешь, что нет от того лекарства, да только рядом оно, за воротами — лишь руку протяни. Драма его жизни — любовь неравная. Любовь к Великой княгине. Любовь неистребимая, вечная, мучительно невозможная. Ещё утром Никита думал так, и мог голову на отсечение дать, что никогда и никто не исцелит ран души его. Вот только цыганка всё говорила: про прошлое, будущее, про солнце на небосводе его жизни, а Никита верил. Околдовала, верно, ведьма проклятая! — но верил свято, каждому слову. Ладонь сама сместилась в нагрудный карман, звякнули монеты — да не копейки — рубли! — а потом дурманом мысль затуманилась, остались только глаза, в самую душу глядящие, только слова, полушепотом, тайной. Как домой вернулись, сразу Гаврила тревогу забил: захворал барин. Порчу навели, не иначе! Поругавшись для приличия, решился завтра снова в табор съездить, лечение барину подобрать. Никита только вздыхал. Как мог он сказать, что не порча путает сознание и не хворь сковала члены, а глаза — чёрные, бездонные — до самой души достали и там остались?! Любовь неравная, драма извечная, до рождения клеймом на его судьбу упавшая, более не казалась чем-то прожитым, сбывшимся. Здесь и сейчас разгоралась она с новой пугающей силой. Токайское лишь горчило, не принося облегчения, закуски в горле комом стояли, а друзей верных спровадил, не раздумывая. Не мог рассказать, что с ним приключилось. Сам себе не признавался, только думал теперь не о принцессе Фике, отобранном у него ангеле, а о земной, живой и ещё более далёкой. Князь, отцовская надежда и будущее рода, Никита не мог позволить себе вольности любить ни царицу, ни цыганку, а потому смутилось его сердце сильнее, чем когда-либо, и только мог он вздыхать, обратив взор к городской границе, да отвары пить, сготовленные заботливой гаврилиной рукой. Впрочем, без особого проку. Неделю маялся, руки заламывал. Ночи не спал, с места не вставал. Как молитву шептал: уедет. Через день-два уедет, а о нём и не вспомнит. Лишь в этом оставалось его утешение, и лишь это повторяли бескровные губы снова и снова. Не бывать новой встрече, а любовь дьявольская растает как снег по весне. Истлеет углями, утечет рекой. Мечтатель и поэт, Никита мог привести ещё сотню сравнений, только мелькнул стройный силуэт на той стороне дороги, и мысли все улетучились как одна. Она. Ведьма. Да нет, ангел. Чёрный лебедь с колдовскими глазами. Едва её ручка коснулась дверного молотка, как Никита был уже в саду, быстрее лакеев у забора оказался и взглянул снова в гематитовую бездну. — Деньги, барин, я тебе верну, — проговорил тихий голосок, и звякнули монеты. — Много ты мне дал. Много. Так неправильно, непорядочно. Знаю, околдовали тебя речи мои. Поверил словам, да только фразы эти я всем говорю, кто на пути попадается. Возьми, барин, не хочу обманом жить. Она говорила что-то ещё, только Никита не слушал. К чему слова, когда вот она — рядом. Голубка его невозможная. Любовь его неравная, написанная на роду самой судьбой. Рядом. Он помнил и не забывал, что титул его требует другого, что не водиться князю с безродной, и что сама она созналась в обмане, в непорядочности. Но ведь созналась! Могла монеты забрать, он и не хватился бы. Но вернулась! Вернулась! — Так ли совсем ничего не видишь? — спросил он, подставив ей ладонь. — Или что-то да скажешь? На руку его она даже не взглянула. — Скажу. Только не по нраву тебе придутся речи мои. — Пробормотала и затихла, потупив взгляд. Зарделась. — А хочешь, я тебе скажу? — предложил Никита и замер, испугавшись самого себя. И что говорить-то собрался, дурак этакий?! — Скажи. — Бездна чёрная снова глянула в самую душу, и улыбка ласковая-ласковая согрела сердце. — Суждена мне любовь неравная. — Тяжелы слова, да поздно отступать. — Не князем рождён, не князем и жить. Не по-барски любить и не с принцессами в брак вступать. Цыганка испугалась его слов, птахой всполошенной заозиралась, к губам его приложила ладонь. — Тише, барин. Кабы не услышал кто. Вещи страшные, запретные. Никита перехватил её пальчики, коснулся губами. Кожа оказалась нежная, пахнущая травами. Не забыть никогда — а надо ли? — Ты пришла ко мне, — вспомнил он, подкинув на ладони монеты. — Не говори теперь, что всё пустое. Что просто порыв сердечный. Ни за что не поверю. Ты чувствуешь и сама, а может и по руке видишь: не случайно дороги наши переплелись. И не расплестись им более никогда. Молва говорит, приворожила ведьма молодого князя — верить ей или нет, дело каждого, да только в дом она его вошла, а с тех пор более и не выходила. Старый князь заламывал руки, но поздно — когда проведал он о случившемся, молодая цыганка с сыном его уже тайно обвенчалась, а уж когда родился внучок — вылитый дед, князь поутих. Быстро нашлись в невесткином роду и аристократы немецкие, и бумаги, сие подтверждающие. Кто-то говорит, Бестужев приложился; кто-то, что сама Великая княгиня. Знать того не дано. А что знаю, расскажу: живёт молодой князь Оленев с женой в любви и согласии, и зовёт он судьбу свою не проклятьем, а великим счастьем, залетевшим однажды птицей в его дом. Когда сердца бьются одним чувством, не бывает любовь неравной, то он всем говорит. И, знаете, я ему верю.