«Я сделаю тебя счастливым, чего бы мне это не стоило».
Эту мысль Тозиер повторял себе каждый раз, когда видел напуганные большие глаза, которые были прямо как у крохотного олененка, загнанного в угол. Его хрупкое тельце часто тряслось: то ли от страха, то ли от подступившего к горлу комка нервов. Этот несуществующий в физиологии комок заставлял его задыхаться, биться в еще большей истерике, пытаясь достать дрожащими пальцами из поясной сумки этот чертов ингалятор. Прыск, вдох. Прыск, вдох. Во рту Эдди уже привычно сушило от препарата и появлялся медикаментозный привкус, отчего мальчик иногда лишь раздраженно пытался насупиться и пару раз причмокнуть, стараясь набрать в полость как можно больше слюны. Это вошло в привычку, ровно как чистить зубы дважды раз в день по три-пять минут, пить таблетки перед и после завтрака, а также не забыть надевать носочки на ночь, чтобы не простудиться и не проснуться в соплях. И, признаться, Тозиер меньше всего хотел почувствовать этот привкус медикаментозного дерьма во рту Эдди. Не то, чтобы он действительно хотел его поцеловать, пытаясь успокоить и привести в чувства. Напротив, может его и называли бестолковым кретином, только вот назло всем мозги у него были, поэтому целовать своего лучшего друга, какой бы ни была причина, просто непозволительно. И не только потому что «пидоры не приняты в обществе, иди и убей себя, придурок, или это сделаем мы». А просто потому, что… Эдди от этого станет только хуже. Этого Тозиер допустить попросту не мог, какие бы нежные чувства сам Балабол ни испытывал. – Эдди, слушай сюда, смотри на меня, посмотри на меня, Эдди! Переходя на крик, умолял Риччи, осторожно держа лицо своего лучшего друга в руках. Он гладил слегка шершавым пальцем его нежную, тонкую щеку, невольно заметив насколько ему приятно ощущать тепло своего маленького, напуганного и растерянного мальчика с большими глазами. Вся эта романтика, все эти розовые сопли, несомненно, совсем не похожи на постоянное и привычное как для себя, так и для окружающих, поведение Тозиера и на его повадки в том числе. Но, отчего то, сердце билось куда сильнее и больнее не сколько от гребанного клоуна-убийцы, который вот-вот разорвет их на мелкие кусочки, а потом сожрет, словно настоящий деликатес, сколько от осознания, что он должен помочь. Даже если они погибнут, Ричи знал, что Эдди не должен этого видеть. Пусть тогда последнее, что он запомнит перед страшной кончиной в пасти этой твари, так это мальчика в очках с глупой оправой, языком без костей и чертовски чутким сердцем.«Я спасу тебя, чего бы мне это не стоило»
Эта мысль отчаянно била Тозиера в висках, отчего на лбу выступали венки, а руки окутала дрожь, неприятно отдавая легкой болью в локтях. Осторожно поглаживая Каспбрака по щекам, оставив несколько пальцев на его нижней челюсти, Ричи почти беззвучно шептал ему. Шептал, что они выживут. Шептал, что они смогут. Что все будет хорошо. Что они обязательно выберутся из этой конкретной жопы мира в квадрате (потому что Дерри –– тоже та еще Жопа, так еще и с большой буквы, никак иначе). Никаких колких шуток, никаких смешков, никакой болтовни без причины. Казалось, что время вокруг остановилось, и существовали во всем мире только они двое: Ричи-Балабол-Тозиер и Эдди-Мамку-Твою-Ебал-Каспбрак. –Вставай, Эдди, ты справишься, Эдс. Времени на раздумья особо не было и не могло быть: мало того, что общее состояние Эдварда оставляло желать лучшего, так еще и на них прямо сейчас и по-настоящему надвигался клоун-мать-его-убийца, готовый сожрать их с потрохами. И даже не подавится, небось, сукин сын. Проверять это предположение явно не хотелось. Жмурясь, пытаясь побороть собственный страх, включая инстинкт самосохранения на максимум, с дрожью в коленках и комом крика в горле, они смогли. Смогут еще и не раз, потому что клуб Неудачников намного сильнее и круче, чем все вокруг думают. Тогда, на асфальте напротив прогнившего, грязного, пыльного, разваливающегося дома, где жил ебучий клоун-психопат, Тозиер впервые заметил, как сильно тельце Эдди содрогается в нервных конвульсиях. Его плечи тряслись, коленки выводили невидимые окружности в воздухе, а нижняя губа, искусанная почти что до крови, дрожала, отчего челюсть Каспбрака противно сводило. Было ощущение, что его сейчас вот-вот унесет очередным порывом ветра, прямо как грёбанную Мэри Поппинс, только вот у Эдди, кроме как ингалятора в кармане и безмерного страха, не было никакого зонта. Оказывается, Каспбрак трясся намного чаще и перед лицом, пожалуй, самого ужасного страха: огромной, похожей на свиноматку, грузной, пахнущей потом, замыленной женщины. Имя ей было Соня Каспбрак, и она была его матерью. И, поскольку, всем детям положено любить собственных родителей, то так и поступал мальчик-умница Эдди. Он прилежно целовал ее влажную, заплывшую жиром, щеку каждое утро, после полдника, перед прогулкой, после прогулки и перед сном. Прилежно надевал носочки перед сном, укутывался в пуховое одеяло летом, пил таблетки после того, как почистит зубы, после обеда, ежедневно ровно в 17:00 и прямо перед сном, ложась в кровать. Прилежно распахивал глаза, поджимал губы и опускал взгляд на пол, смиренно шаркая ножкой каждый раз, когда Соне-Я-Тоже-Могу-Поцеловать-Вас-Миссис-Каспбрак стоило только вскинуть брови и открыть свой ротик. Самое омерзительное, что такое всевластие крайне ужасно и несправедливо сказывается на будущем уже впоследствии далеко не ребенка. Так произошло и с ним: с его некогда маленьким, но все еще не перешедшим черту «среднего роста», некогда таким же испуганным, но все еще не отошедшим от детского стресса, некогда таким же большеглазым олененком, но уже превратившимся в настоящего оленя (причем не в обидном смысле слова), Эдди-Спагетти Каспбраком. Тогда они были детьми, а сейчас стали другими, но остались всё такими же знакомыми и родными. Им всем под сорок: кто-то выглядит нормально, кто-то хуевее, а кто-то выглядит так, словно вот-вот развалится от груза работы на плечах. У них на лицах морщины, грубыми линиями разрезающие кожу, словно нож бумагу. У них на лицах усталость, в глазах –– смесь озадаченности, радости и капелька, которая больше становилась морем с каждой секундой, страха. Руки трясутся то ли уже от приближающегося старческого маразма, то ли от усталости, то ли от присущих их клубу нервозности. У него была слегка вытянутая шея, аккуратные и маленькие уши, слегка прижатые к самой голове, короткие каштановые волосы, некогда пахнувшие шампунем с экстрактом ромашки (а все потому, что ромашка –– вообще обосраться какой чудо-цветок по мнению мамаши). А еще у Эдварда были тонкие пальцы, на одном из которых –– кольцо. Золотое, тонкое, не слишком вычурное, а просто обычное, какое можно купить в любом отделе бижутерии, где выдают железяку за золото самой высшей пробы. – Так ты, значит, женился? – Да, и что с того? – На женщине? Давясь алкоголем от подступающих смешков к горлу, они общались так, словно это была встреча гребанных выпускников, а не уже изрядно постаревших детей, некогда победивших херню в обличье клоуна. И только, отчего-то, где-то в глубине души Тозиер чувствовал странную тяжесть, будто он проглотил камень, и тот застрял у него в районе пищевода. Почему-то было так тошно и омерзительно, что хотелось блевать, сжимая в руках любезно поданные кем-нибудь салфетки. Ему было так херово, а голова трещала, раскалывалась, словно мужчину кто-то огрел кирпичом по макушке, заставляя вспомнить. Вспомнить что-то важное, что-то трепетное, что-то личное и настолько интимное, что даже он, Ричард-Балабол-Тозиер держал язык за зубами. Его «глаза Бэмби» смотрели на него удивленно, с долей интереса и чего-то еще большего, словно Каспбрак анализировал его, впадал в тяжелые и долгие раздумья каждый раз, как только он сталкивался взглядом с Ричи. Будто бы пытался что-то понять, узнать, вспомнить. И чем дольше Эдди пялился на него (даже если эти взгляды ограничивались пятью секундами), тем сильнее нечто сжималось внутри в непонятный и странный ком, болезненно давящий прямо на солнечное сплетение, добираясь до легких и того, что пряталось за ними, словно за самой крепкой броней. Вся жизнь — пазл, а детальки в нем — воспоминания, без которых общая картина попросту не сложится. И, что самое дерьмовое, так это количественно самих элементов, потому что это вам не детскую картинку с паровозиком Томасом собрать. Жизнь — это гребанный пазл на миллиард этих крохотных, черт бы их побрал, деталек, некоторые из которых настолько микроскопические и похожие на сотню таких, что невольно думаешь: «а оно вообще тебе нахрен надо?» Примерно та же мысль звенела в голове Ричи так, словно это была самая противная и, в то же время, устрашающая сигнализация в мире. Приехав в Дэрри лишь с одной сумкой, кинув туда всего пару вещей и средства первой необходимости, включая завалявшиеся пластыри и марлевые повязки, которые он лет так 20 не видел у себя в руках, в здесь, почему-то, вспомнил о них, собираться обратно было не слишком сложно. И, будучи человеком нормальным, пусть и не всегда разумным, Ричи хотел свалить из этого богом забытом городка, где в аквариумах плавают головы, а печенья рассказывают о смерти друга и потом смотрят на тебя, выпучив один единственный глаз. — Эдс, давай, собирай манатки и валим отсюда Услышав только краткое и, кажется, некогда родное «угу», забытое где-то в дальних уголках сознания, Ричи схватил свою спортивную сумку и облокотился о старые и скрипучие перила этой крохотной гостиницы, пропахшей старьем, сыростью и впитавшая все людское дерьмо, словно губка. Ладно, хорошо, он начал эту игру, равно как и все остальные неудачники: там, в китайском ресторанчике, Тозиер взял в руки маленькую детальку и начал складывать пазл из тысячи разных элементов. Крикнув «Эдди!», заметив, как тот съеживается от страха, жмурится, отмахивается от печеньки с крыльями летучей мыши, Ричи вдруг почувствовал острую необходимость спасти своего друга. Закрыть ему обзор, положить руки на лицо и шептать, чтобы он смотрел на него. Смотрел прямо ему в глаза и не боялся. Следующая деталь — они вдвоем на одной трассе в разных машинах. Это было так странно и так понятно и привычно одновременно: Эдди всегда шел следом за Ричи, какое бы решение ни было. И было совсем «обыкновенно», когда Капсбрак рванул следом за Балаболом к собственной машине, поддерживая идею свалить к чертовой матери из этого проклятого города. Переглядываясь по пути, кое-как поддерживая примерно одинаковую скорость, Тозиер вцеплялся пальцами в гладкий руль красного мустанга, желая лишь одного: уехать куда подальше, где Эдди (ну и он тоже, конечно же), будет в безопасности. В гордом одиночестве Ричи начал восстанавливать некогда потерянную и разрушенную карту прошлого, пока рука, будто бы из ниоткуда, с тонкими пальцами и единственным, слегка потертым золотым кольцом на безымянном, не протянула ему еще один маленький квадратик. Эдди Капсбрак постоянно ходил рядом с ним, хвостиком, кивая, поддакивая, вступая в незамедлительные споры, уделяя ему, Ричи-Балаболу-Тозиеру внимание раза в три-четыре чаще, чем другим неудачникам. Крупица за крупицей память восстанавливалась, а чувства, некогда вновь собравшиеся в маленький и закрывшийся бутон, расцвели с новой силой. Они пришли со странным пониманием многих вещей, некогда ушедших в самые дальние и потаенные места сознания, будто бы Ричи, как только тот уехал из Дерри, насильно заставил себя хотя бы отчасти забыть тот ужас, что с ним произошел, но невольно заглушил и все хорошее. Загнал в угол души поверхностные прикосновения, улыбки, взгляды, разбитые коленки, нежную кожу на щеках, запах волос и пара от ингалятора. Перебирая пальцами аркадный жетон, спрятанный в кармане куртки, Тозиер горько усмехнулся. Ну надо же, все возвращается на свои места: с каждым шагом по новому и гладкому асфальту главной улицы Дерри — новое воспоминание, новая деталь, а картина становилась все больше, больше и больше. С каждым вздохом, каждый взглядом, каждым словом сердце пропускало оборот, а в ушах звенело, будто сейчас он сидит в самолете, и тот попал в зону турбулентности. Все возвращалось на свои места: старые, но давно позабытые и катк быстро вернувшиеся, привычки; старые встречи, с болью втирающиеся обратно в память; старые страхи, заставляющие кровь леденеть; старые желания, опять застрявшие в горле. Он хотел схватить его за руку, остановить, сказать то, что хранилось, созревало и теплилось где-то в груди все эти 27 гребанных лет сплошного тумана в голове с единственным маленьким светом, который было еле-еле разглядеть. Но все не мог. Боялся.«Я сделаю тебя счастливым, чего бы мне это не стоило»
Пронеслось в голове Тозиера, когда он смотрел на потерянного и напуганного Эдварда, все еще оставшегося под впечатлением от головы-паука Стэнли. И пусть Ричи и сам был перепуган до усрачки, но, отчего тог, ему казалось, что его страх и вовсе не сравним с тем, что испытывал Каспбрак. Отобрав ингалятор у Эдди, Балабол выдержал паузу, сжав в руке медицинский препарат. Он смотрел своему лучшему другу, ставшему ему давным давно кем-то большим, прямо в его большие, нет, огромные карие и бездонные глаза. — Ты храбрее, чем ты думаешь. В эти слова он вложил куда больше смысла, чем могло показаться сперва. Будто так хотел объяснить, хотел признаться в том, что никак не мог сказать много лет назад. Но опять… испугался, а чего — сам не знал. И Ричи мог поклясться, что Эдди понял его, как понимал всегда, и он был единственным, кто смог уловить даже самый скрытый смысл в словах. Невольно Тозиер слегка хлопнул Каспбрака по щечке, больной, словно пытался разрядить обстановку и вернуть как себя, так и Эдварда в реальность, суровую, страшную, склизкую и просто напросто дерьмовую. Тихо буркнув что-то в роде «идем», Тозиер сглотнул и прикусил губу изнутри так сильно, что почувствовал противный привкус железа во рту. Сердце, отчего-то, вновь болезненно закололо, а Ричи поклялся себе в сотый раз, что потом, когда они выберутся, если вообще смогут, обязательно скажет то, что Балабол держал за зубами так много лет. — Не зови меня Эдс, — Со слабой улыбкой сипло прошептал Каспбрак, игнорируя кровь, вырывавшуюся новыми сгустками каждый раз, когда Эдвард открывал рот. — Ты знаешь, я… — Помолчи, Эдди, просто замолчи! Вдруг перебил его Тозиер, чувствуя, как его щеки касаются холодные и дрожащие чужие пальцы. Накрыв слабую руку Каспбрака своей, теплой, Ричи отчаянно прикладывал свою куртку тому на живот, стараясь сильно не давить на рану, в которой застряло огромное жало этой Твари. Он насупился, игнорируя надоедливые очки, съехавшие на кончик носа, и держал руки крепко: одну — на щеке, а другую — около живота, где зияла ужасная дыра с выглядывающим острым наконечником. И это «орудие» было единственным, что хотя бы совсем чуть-чуть останавливало, по возможности, кровь, и та сочилась не так быстро. Не так сильно. Не так страшно. — Я сейчас вернусь, слышишь? — Тихо, почти беззвучно прошептал Тозиер, нехотя оставляя Эдварда совсем одного, истекающего кровью, с полуприкрытыми глазами, еле дышащего, но, кажется, слегка улыбнувшегося в ответ на слова Ричи, — Не смей. Даже и не думай. Одними губами проговорил Балабол, стиснув зубы и сжав кулаки так сильно, что костяшки на пальцах побелели до болезненной синюшности. Он убьет его, вырвет его конечности с корнями, разломает на две части, а потом сцепит пальцы на шее и сломает ее, задушит, выбьет всю херь из этой физической оболочки и заставит эти огни потухнуть навсегда. Ему больше не страшно. Потому что Эдди, тот самый маленький (и где-то в глубине души тоже, пусть ему и было то уже под сорок) олененок, вновь совершил чудо: заставил его поверить. Поверить, принять и собраться. — Эдди…Эдди! — Его окровавленная, испачканная в дерьме цвета крови Оно, рука легла на израненную щеку Каспбрака, — Эдди, мы победили его, слышишь? Голос Тозиера дрожал. Уголки губ дернулись в попытке улыбнуться, а он нежно смотрел сквозь толстые линзы очков на друга и все никак не мог поверить ни в рану на животе, которая чудесным образом не затянулась после смерти ебучего клоуна, ни в убийство этих космических Мертвых-ебать-кто-в-это-поверит-Огней. Взгляд из-под полуприкрытых глаз не читался: пышные ресницы прикрыли взор, а сам Каспбрак не двигался, не кряхтел и не кашлял, давясь кровью. Он напоминал красивую, но разбитую фарфоровую хрупкую куклу. Губа предательски дрожала, а в голове Ричи мысль сменялась другой с такой скоростью, словно весь его мозг стал местом проведения Формулы-1. Его теплые, столь контрастирующие с прохладной кожей Эдди, руки коснулись плеч Каспбрака, пока сам Тозиер пытался понять, как ему вытащить друга из этой жопы наверх. — Ричи... — послышался тихий и наполненный горем и слезами голос Марш за спиной, а сам Балабол резко повернулся в ее сторону, удивленно вскинув брови, — Ричи, дорогой, он погиб... Ну конечно! Она то может говорить такие страшные слова и без всякого зазрения совести советовать бросить их, между прочим, общего друга. В отличие от Беверли, только нашедшую свою вторую половинку (если не по Фрейду, то по Платону точно) в лице некогда толстячка Бена-Я-Сущий-Аполлон-Хэнскома, у Тозиера было слишком много недосказанного, особенно для такого балабола, как он. — Что? — Рассеянно спросил Ричи, кидая взгляд на бледного Каспбрака, который неподвижно лежал, облокотившись о каменный выступ спиной, — Нет-нет, ему еще можно помочь, ребята! — Ричи, — Громко позвал его Билли, тот самый заикающийся некогда мальчик, который, став взрослее, все также старается всех спасти и всем помочь, вдруг дал слабину и разрушил собственные принципы, — Ричи, ему уже не помочь. Нет. Эдди, конечно, всегда был самым маленьким, самым хилым и пугливым из всей их компании, хотя во внутренней и нереализованной храбрости и силы духа ему было не занимать (естественно, об этом Тозиер никогда вслух не скажет). Но он не мог погибнуть, как минимум потому, что дал негласное обещание. Он поклялся, пусть никогда подобного и не делал, пусть и вовсе не открывал рот, не произносил и слова. — Нет, подождите, — Тозиер нервно затараторил, притягивая за плечи изрядно обмякшее и расслабленное тело Эдди,— Мы ещё можем ему помочь! Над головой послышался треск с последующим грохотом и шумом. Пол затрясся, а стены загудели, словно все это проклятое место старалось сжаться максимально сильно и резко, самоуничтожиться вслед за раздавленным, разорванным сердцем Твари, похожей в свои последние моменты существования на клоуна-неудачника, которого цирк, уезжая, специально забыл. — Ричи, идём, Ричи!«Я спасу тебя, чего бы мне это не стоило»
Признаться, ему было все равно. Сердце гулко билось, отдавая силой и ритмично ударяя прямо по венам на шее, а руки сами обхватили чужое и обессиленное, все такое же хрупкое, тело. Прижав Эдди к себе, так и не вытянув из него и вздоха, Тозиер подхватил его и невольно покачнулся от очередной волны своеобразного землетрясения, перебравшегося с каменного пола на стены и даже потолок пещеры, отчего почти что с небес на неудачников начали падать камни, осколки, пыль, то и дело норовя оглушить, ранить, а то и вовсе убить, похоронить заживо и утащить за собой во Тьму, небытие. Словно этот проклятый дом — последние остатки жизни, воли и сущности того существа, словно Оно старалось забрать их с собой, отомстить, словно делало последний рывок в надежде отомстить и умереть не в склизком и холодном одиночестве. И Ричи не был готов позволить Оно сдохнуть так, как этой твари хотелось. Как и не был готов отдать Эдди в ледяные объятия ничтожного клоуна, не мог бросить его, похоронив под этими развалинами, толстым слоем земли, камней, прогнивших деревянных балок. Игнорируя крики друзей, Ричи прижимал Каспбрака к себе, впиваясь пальцами в кожу, и просто повторяя в голове одну и ту же неизменную мантру:«Живи, Эдди. Просто живи»
Бип. Бип. Бип. Бип. Бип. Бип-Тук. Бип-Тук. Бип-Тук. Монотонный и противный писк кардиомонитора разрезал тишину, тонкой линией, незримо тянувшейся от дисплея аппарата вдоль до Тозиера, связывая их сердца воедино. Они стучали друг за другом, и в этом Ричи не сомневался: видел кривые, слышал, пусть звук и был обработан в цифровой формат, сердце Эдди, а потом чувствовал где-то в вене на виске, как сжимается и его. Всю свою сущность Балабол отдал на служение одной цели: присматривать за ним. И так было всегда, с самого момента их знакомства, ровно с того первого взгляда друг на друга. «А я Эдди. Приятно познакомиться, Ричи. Будем дружить?» - сказал тогда маленький хрупкий мальчик с огромными наивными карими глазами, обрамленными длинными ресницами. «Конечно, Эдди-Спагетти. А разве мы не уже?» - ответил тогда маленький мальчик с огромными линзами в нелепых очках, увеличивших его карие глаза до еще больших размеров, будто они занимали половину лица. Тогда, совсем еще ребенком, он брал его за руку каждый раз, когда Каспбраку было плохо. Сейчас, став взрослым, вытраханным жизнью во все щели, он держал его за руку и сжимал совсем чуточку, поглаживая большим пальцем слегка шершавую ладонь. Он знал: тот чувствует, знает, понимает и слышит. Слышит, как каждый раз врачи чуть ли не угрозами заставляют Ричи покинуть палату, потому что он слишком засиделся и от его присутствия он, Эдвард Каспбрак, не придет в себя, что было явно неправдой. Понимает, что Тозиер вымотан и сидит рядом с ним уже который день, не отходя, кажется, ни на минуту даже ночью, карауля около здания больницы, расхаживая туда-сюда, наматывая километры от одного угла здания до другого. Чувствует, что Ричи с ним и всей своей балабольской душой верит, что совсем скоро Эдди откроет глаза. От этого странного ощущения близости, надежды и такой самоотдачи некогда зияющая дыра с застрявшей клешней, ныне заштопанная, но все еще такая же страшная и своим узором от швов и колючек напоминающая кадр из фильма про презервативы-убийцы, затягивалась все быстрее. И, признаться, так и хотелось каждый раз открыть глаза и сипло прошептать, жалобно глядя на врачей: «Пусть он останется, не уводите его». Тозиер, к слову, и не хотел уходить. Никогда не хотел: начиная с детства, когда им приходилось разбегаться по домам, и вплоть до сегодняшнего дня, когда он выгрызал «хотя бы еще пять минуточек» у людей в белых халатах. Признаться, им он верил слабо после всего того, что случилось в этом проклятом городишке, откуда хотелось сбежать уже как несколько дней, желательно с Эдди по правую руку от руля красного мустанга, все также стоявшего около дряхлой гостиницы. И они обязательно так сделают. Вдвоем, вместе, навсегда. И стартанут в тот же день, когда Каспбраку просто разрешат выйти прогуляться во внутренний скудный дворик. Естественно, «наша песня хороша и начинай сначала», поэтому Тозиер даже мог предсказать примерный разговор. Спагетти как обычно начнет ломаться и паниковать, словно девчонка, впервые раздвинувшая свои ножки-палочки перед бойфрендом, будет смущаться, отнекиваться, мотать головой, шипеть, но послушно идти следом за Ричи, куда бы тот ни отправился. Так было и будет всегда, и от этого, отчего-то, у Тозиера теплилось где-то за легкими, в грудине. — Знаешь, Эдди, — начал было Балабол, прижав кисть руки Капсбрака к собственной щеке, не разрывая своеобразного «замочка», который он сплел их пальцами, — Когда ты проснешься и встанешь на ноги, то мы с тобой уедем отсюда. Доедем до твоей квартиры, держу пари, что она вся у тебя чертовски чистая, вылизанная желатиновым язычком твоей женушки, и ты, Эдс, демонстративно соберешь остатки своих вещей, кинешь их в один из двух твоих чемоданов и хлопнешь дверью. Вот так вот просто, Спагетти. Потому что ты выше этого. Ты сильнее этого. Ты храбрее этого, и сейчас это знают все, — На выдохе, добавил Ричи, а после выдержал небольшую паузу, словно собирался с мыслями. Осторожно коснувшись теплыми и слегка шершавыми, покусанными губами костяшки на кисти Эдварда, Тозиер невольно улыбнулся, мазнув поцелуем еще, а потом и еще, — И знаешь…Я хочу все это время быть с тобой, Эдс. Хочу подбросить тебя до квартиры, а потом забрать оттуда и умчать, куда глаза глядят. Не знаю, почему мне потребовалось целых гребанных 27 лет, чтобы на этот раз предложить тебе авантюру, о которой я задумался глядя тебе в худощавую спину, когда ты собирался уезжать со своей дражайший и горячо любимой мною мамашей в другой город. Но сейчас хер ты от меня отвертишься, Спагетти, слышишь? — Тихо усмехнувшись под нос, Ричи прикрыл глаза и ткнулся носом тому в кисть, нежно проведя кончиком вдоль по голубоватой венке, проигнорировав стаю мурашек, прошедшую по коже Каспбрака, — Я хочу сделать тебя счастливым, Эдди. По-настоящему счастливым. Самым счастливым во всем этом ебучем и подгнившем мире. И тебе бы лучше очнуться как можно скорее, а то я здесь присохну к этой койке и нам еще понадобится время, чтобы отодрать от меня пыльную корку. Так что просыпайся, спящая красавица, открывай свои глазки. И он послушно открыл.