Исповедь.

      Я забыл сказать ему, как он был важен для меня.       Жизнь… Дикая дрянь, как пучина небытия, жестоко испытывала меня поминутно, постоянно напоминая о том, какой я лжец и трус. Как я отказался от того, кто искренне меня любил просто за то, что я есть. Не этот безносый ублюдок его убил. Совсем не он. Это был я.       В день своего побега я убил Регулуса. В свои сопливые шестнадцать лет я лишил младшего брата опоры. Бросил его одного. Потерянного. Беспомощного. С чистой как у младенца душой. И добрым сердцем. Я сломал его веру, надежды, мечты.       Весь парадокс был в том, что сущность Блэка я показал не заклятому врагу, не случайному прохожему, не очередной подружке, а брату. Тот, кто смотрел на меня с неподдельным восхищением, жадно глотая каждое слово из моих историй. Тот, кто постоянно выгораживал меня, избавляя от гнева матери. Тот, кто ждал, чтобы я посмотрел на него хоть раз.       Простил мне мой эгоизм. Мое равнодушие. Мою жестокость.       Я насмехался над ним в школе.       Я игнорировал его появление подле себя.       Я не видел его в упор.       Я вычеркнул его из своего сознания.       Гордость за самого себя брала небывалые высоты. Блэк, который учится на Гриффиндоре. Мне казалось, что в тот момент я плюнул в лицо своей семье и ни капли не пожалел об этом. Над материнским письмом, выражавшим глубокое во мне разочарование, я лишь посмеялся. Казалось, того и добивался — снять с пьедестала свою семью, которая при каждом удобном случае уверяла всех и вся, что нет вариантов, кроме Слизерина. И мог бы полностью насладиться своей независимостью, пока не получил однажды маленькое письмецо, от содержания которого я даже оторопел.       «Ну как, тебе нравится красный цвет, брат?»       Я слыл как непоседа. Беспризорник. Мародер. Бродяга. Блэк. Для Регулуса остался Сириусом.       Мое стремление быть не Блэком, причем, в полном смысле этого слова, настолько далеко зашло, что я перестал видеть и ощущать границы дозволенного. Эгоизм, подобно змее, душил меня с каждым днем все сильнее, я сам стал верить в свою ложь, в то, что родным братом для меня был Джеймс. Целиком и полностью направил хладность и жестокость, присущую моей семье, человеку, который был последним, кто этого заслуживал. Я оставил его на растерзание матери, которой удалось сделать с ним то, что она собиралась сделать со мной. Вернулся ли я тогда? И даже мысль не допустил.       И все же, я не стал упускать возможность, написав письмо. Чтобы бы иметь шанс извиниться, попросить простить ошибки, стать братом. Настоящим. Слова, которые я прочитал в ответ, навсегда остались в моей голове.       «Увидимся в следующей жизни, брат».       Всю жизнь я искал ответы на всевозможные вопросы. А когда возник самый важный, то понял, что не найду ответа.       В коей мере вину с себя снять можно было. Как тяжелые кандалы, висевшие на плечах дни напролет, сгибая спину так, что и света солнечного не видать. Я был рад этому. Забыл о доме. О семье. О родителях, кем бы они ни были. О брате.       Назад. Вернуться назад, пока не поздно исправить свои ошибки. Так я думал, когда узнал, что он стал Пожирателем Смерти. Друзья поддерживали, как могли, уверяя, что он поддался влиянию наших родителей. Смешно. Глупо. Предсказуемо. Но рядом не было меня. Я предпочел безмятежно смеяться, чувствуя мохнатыми лапами мягкую траву; предпочел приглашать девиц на свидания, спуская последние деньги; предпочел получать удовольствие от жизни.       Предательство Питера было мне уроком. И хотя тогда я этого не понял, в те минуты горя желанием придушить гнилую крысу. Отчаянно кричал на всю округу, что не я виновен в убийстве. Не виновен, не виновен, не виновен…       Слова, которые я беспристано твердил самому себе, сидя на каменном полу и дрожа от холода в Азкабане. Четыре дня. Семь недель. Десять месяцев. Двенадцать лет. Я считал мгновения. Перестал есть, спать, думать. Верить.       Они забрали одно воспоминание. Потом второе. А затем отбирая все больше и больше, оставляли в дальнем углу, пока я в состоянии полного безумия бормотал, что не виновен. В конце концов, забыв значение этих слов.       «А как жаба превращается в чашку?»       «Можно мне в Косой Переулок с вами?»       «Отец приказал выкинуть твои плакаты, я их спрятал. Подаришь мне один из них?»       «Сириус, покажи нам, как ты летаешь. Белла, Меда, Цисси, смотрите!»       — Ты слишком долго тут сидишь.       Хриплый смех. Который принадлежал мне самому.       — Мне дали пожизненный.       — Это твой ответ?       — Ты ждал другого? Нет альтернативы, есть только здесь и сейчас.       — Выбирайся отсюда.       — Я пытался, Регулус! Пять раз пытался сбежать, да все напрасно.       — Тогда я могу задать другой вопрос. Все ли собаки, Сириус, преданы? — тихие слова как нож резанули слух в гнетущей тишине.       Я провел еще несколько месяцев в своей одиночной камере, но уже в облике пса. Мои постоянные гости прекратили один за другим прибывать ко мне. Рвущая изнутри пустота стала затягивается и впервые за двенадцать лет я вдохнул глоток свежего воздуха. Я открыл глаза. Я ожил.       Найдя своего крестника, сына моего лучшего друга, я решил, что не все потеряно. Что ему я смогу дать то, что не дал родному брату. Что не дали мне самому.       … Я был готов их встретить. Сразиться, наконец, за себя. За тех, кого любил. Кого оберегал. И кого потерял.       И вновь подвел.       Крик, за ним — ярко-зеленый свет. Тепло. А перед глазами все замаячило, уплывая то наверх, то вниз, стремясь исчезнуть в любую секунду.       — Сириус!!!       Вдруг стало так мягко…       «Я вытащил у отца из кабинета трубу из коллекции, пойдем скорее!»       «Ты мог бы учиться и получше!»       «Нет, Сириус. Я знаю, что делаю».       — СИРИУС!       Увидимся в следующей жизни, брат.