Травма

      Оуэн с самого начала знал, что это плохая идея.       Он сидел у бара, покручивая в руках граненый стакан с виски, уже третий, и то и дело косился на метрдотеля, который все еще придерживал их столик, да на крутящиеся двери, в которых постоянно кто-то мелькал, но не она. Он не видел ее уже сколько? Вечность. Как люди исчезали в этих дверях, так и Кристина ушла из его жизни, разве что забрав вместо чемодана нечто более важное. Более ценное. Нечто, без чего он не был собой, будто его подключили к аппаратам искусственного поддержания жизни без всякой возможности отказаться от реанимации и просто оставили доживать. Ведь это было не его решение, вот только грешить на бумаги уже поздно.       Оуэн лишь смочил губы, отказываясь напиваться, и терпкий вкус, уже заметно пострадавший от почти полностью растаявшего льда, обжег лишь на секунду, но не более. И все же он чувствовал, чувствовал это жжение, растекающееся по нервам и сворачивающее внутренности узлом, сворачивающее кровь прямо в артериях и кричащее об одном — обширной травме.       Очень плохая идея, вот только его психотерапевт был другого мнения. Но Оуэн, прикованный к барному стулу, прикованный взглядом к дверям, прикованный к прошлому и несбывшемуся будущему, отказывался верить в благоприятный прогноз. Он вообще мало во что верил. Особенно теперь.       Но одного у него было не отнять: Оуэн свято верил в долг — перед страной и перед людьми. И он должен был Тедди; ей он должен был почти всем.       Оуэн сделал глоток и усмехнулся. Горько. Как же горько! Ведь этому не учили на войне. Этому не учили в меде. Этому никто и никогда не учит. И все же какая ирония...       — Доктор Хант, — будто из-под земли вырос метрдотель, но Оуэн знал, что просто слишком отвлекся на собственные мысли.— Пройдемте к столику, ваша спутница уже ждет.       И Оуэн поднялся, шокированный, как же он ее упустил, и первый шаг дался ему как никогда трудно.       Он думал, что увидит ее такой же, как когда-то. Когда-то давно. Но больше не было того пальто, за грубой кожей которого она пряталась как за броней. Кристина как раз стягивала с себя кашемир, и  ее не убранные в пучок волосы рассыпались по спине, и на долю секунды он пожалел, что не мог видеть её шеи, а потом облегченно вздохнул. Он всегда считал, что не было в ней чего-то столь же сексуального, как её тонкая шея. Просто позвонки, но для него это был самый привлекательный ряд с СIII по СVI. Он боялся, что и это не изменилось.       — Кристина, — в горле было так же сухо, как в той чертовой пустыне под Багдадом, а быть с ней на одной территории так же опасно, но Оуэн был должен.       Она обернулась, резко, пронзив его взглядом, но это была Кристина, все та же Кристина, и она всегда принимала быстрые решения, поэтому тут же улыбнулась, хохотнула даже и, взбросив руки, прижалась к нему на миг, выдохнув короткое:       — Мередит нужна была консультация, поэтому задержалась, — и отпустила.       А он все продолжал стоять. Обезоруженный, обескураженный и снова привязанный. И, конечно, все дело было в Мередит, как всегда в Мередит и почти никогда в нем.       — Знал бы ты, как я голодна, интересно, стейки здесь все так же хороши?       Она уже сидела, обводя пальцем меню, говоря что-то еще, даже переходя иногда то ли на немецкий, то ли французский, а может — на оба, а он все еще стоял, незамеченный ею, как стоял когда-то. Зачастую. Сбоку. Так часто сбоку и так редко внутри того мира, что строила вокруг себя Кристина, того мира, что и был Кристиной, того мира, частью которого он так отчаянно хотел когда-то быть. Его мира.       Наконец она посмотрела на него.       — Оуэн?       Её глаза всегда следящие, всегда голодные до ответов, голодные до правды и победы почти любой ценой, сканировали его с тщательностью рентгеновских лучей, и если он не даст ей ответ, то она будет готова выдать свой диагноз, поэтому он просто ухмыльнулся и указал в сторону бара:       — Да, заказывай, я только заберу вещи.       Ее губы округлились в протяжном «оу», но она сжалилась, не став его препарировать дальнейшими вопросами, и снова погрузилась в меню.       Уйти от нее, сделать даже шаг было подобно попытке встать на вновь обретенные ноги: так же желанно и чертовски болезненно. Но такова цена после серьезной травмы. Кому как не ему все знать об этом.       Подойдя к бару и взяв свою куртку, он взглянул на нее, на свой недопитый виски и махом его осушил. Ведь ничто так не било по голове, как Кристина. Все еще. Какая ирония.       

***

      Оуэн сидел и слушал ее бесконечные истории про клинику в Швейцарии. Кристина так гордилась каждым напечатанным графтом, будто то были ее собственные дети, а не шунты, клапаны и артерии. И с каким упоением некоторые женщины хвастают фотографиями детей, так и она была готова показать ему не один десяток своих творений. Он улыбался ее успехам, ее стремлению наконец возвыситься и встать на пьедестал творцов — кардиобогов, как она всегда называла кого-то из своего списка, — и все же ему было невыносимо горько. Вот она показывает ему новую фотографию, а он не может оторвать глаз от ее пальцев, от этих тонких искусных невероятных пальцев, что когда-то украшало кольцо. Его кольцо. Но она не замечает, а он прячет сползшую улыбку за своим бокалом. Четвертым.       Когда им принесли стейки, Кристина берет в руки нож и немного кривится — как всегда и кривилась, — ведь это не скальпель: будто недостаточно острые приборы оскорбляли ее лично, ведь Кристина Янг не могла делать такой неровный надрез. И милостивится она только когда видит кровь.       Она всегда любила все оттенки красного, и красный был ее цветом по праву.       Оуэн смотрел на бордо в ее руках, на бордо ее губ и вспоминал бордо ее платья. Того самого. Ведь Кристина Янг не могла выйти замуж в белом. Кристина Янг не совершала одной ошибки дважды.       Вот только Оуэн все еще не знал, все сомневался, он хотел рассмеяться, ведь это было плохой идеей, и доктор со своими экспериментальными методами ошибался, ему не становилось лучше, по всем показателям его состояние стремительно скатывалось к ненавистной прямой линии, и даже в ушах уже отдавался противный писк... Ее телефон.       — Росс, — невзначай сказала она, уже набрав сообщение в ответ одной левой, так и не опустив бокал. — Ты помнишь его? Радуется, что очередной этап исследования все еще дает стабильно высокие показатели, — ее губы изогнулись в той самой улыбке, которую он ненавидел: она даже не сомневалась, что результаты могли быть другими.       Эта безмерная самонадеянность, граничащая с самовлюбленностью: Кристина, Мередит, Шепарды, даже Веббер, — все они грешили этим, и именно этого никогда не мог позволить себе Оуэн. Оуэн боялся. Боялся такой уверенности, боялся ошибок и боялся падения, ведь он знал лучше. Не всякую травму можно контролировать. Нельзя быть уверенным на все сто, как чужой организм отреагирует на хирургическое вмешательство, оправится ли он, будет ли человек жить после всего, что с ним произошло. У Оуэна никогда не было такой безграничной уверенности хоть в чем-то и тем более в себе. Ведь даже с Кристиной он до сих пор сомневался...       — У меня есть ребенок, — выпалил он вдруг, — вернее, уже двое с недавнего времени...       Оуэн оторвал взгляд от своих веснушчатых рук, крепко сжимавших бокал, и заглянул Кристине в глаза.       Она, обескураженная лишь на долю секунды, на призрачный миг округлив губы и вздернув брови, поставила бокал и коснулась его руки холодными пальцами:       — Поздравляю, — она улыбалась ему так же, как улыбалась всем, кто когда-либо говорил при ней о детях: ярко, выверенно и абсолютно точно вынужденно. — Так вы с Амелией?       Оуэн, смутившись, снова поднял бокал, и ее пальцы соскользнули с его руки. Он должен был проверить, убедиться, знать наверняка, что все и правда кончилось. Может, его психотерапевт не так сильно и ошибался.       — Тедди, — наконец ответил он и удивился ее реакции.       Ему даже показалось на секунду, что Кристина подавилась, но нет. Сперва пытаясь запить начинающий бурлить хохот, она в итоге плюнула, и по залу разлился ее живой, безудержный и так редко по-доброму искренний смех. Она смеялась так долго и так сильно, что ее глаза с трудом справлялись с подступившими слезами, а руки то и дело цеплялись за бока и живот, будто она и правда боялась лопнуть. И, черт возьми, это было заразно!       Оуэн и сам уже смеялся. Смеялся от этой дурацкой иронии, от того, что предполагал, что сможет задеть Кристину за живое, сможет заставить ее пожалеть, ужалить, впервые в жизни обжечь её хоть на сотую долю так же, как она его. Но нет.       — О, а я говорила, что у меня рыбки? Вернее, теперь только одна, вторая от чего-то умерла, я даже думала сделать ей вскрытие...       Теперь Оуэн взорвался. Он хохотал так громко, и сильно, и жадно, будто впервые за долгое время его больше ничего не сдерживало.       И это было правдой.       Он глянул на такую же смеющуюся Кристину и снова задохнулся в новой волне подступившего хохота.       Как он не понимал этого раньше? Она столько раз говорила, что дети — это не ее, а он упрямо продолжал сшивать их отношения, полностью игнорируя прямую линию пульса их брака и надоедливое жужжание собственных мечтаний о нормальной, полной жизни и детей семье. И все это время как же он ненавидел — не мог простить, — что она, Кристина Янг, новый светоч кардиохирургии, перестала пытаться оживить замершее сердце их когда-то большой любви и просто вышла из операционной, из больницы и его жизни.       Оуэн тепло улыбнулся ей в конце вечера.       Все же это было отличной идеей.       Но больше расставленных точек Оуэн радовался, что Кристина Янг была не единственным кардиобогом в его жизни. Тедди обращалась с его сердцем не менее умело, а он точно знал, что случись какая травма, он сделает все возможное, чтобы эти отношения оставались живыми.