Серый дождь

Офис-институт Трансперсоналити Корпорэйшн располагался в старом здании, возведенном на заре эпохи глобализма. Современники его строителей, вероятно, сказали бы, что это – безликая коробка, удел которой – затеряться в каменном лесу среди сотен и тысяч себе подобных. Но теперь оно не казалось таким уж заурядным: серые, немного шершавые стены давали отдых глазам, привыкшим к изобилию тошнотворно яркой рекламы. Глазам, которые до того свыклись с ее неизбежностью, что не смели протестовать. В отличие от стен большинства домов, выполнявших роль огромных интерактивных баннеров, эти стены – неизменные – внушали чувство надежности и покоя. К счастью, в них не встроили сенсорных датчиков, готовых при любом неосторожном взгляде или прикосновении идентифицировать жертву, чтобы приторно дружелюбный голос тут же сообщил счастливцу о выигрыше в лотерею или невероятных скидках, предусмотренных сегодня только для него. Напротив, стены Института вели себя подчеркнуто равнодушно. Они не смотрели на тебя. Они не разговаривали с тобой. Они просто стояли, своим хладнокровием и достоинством уподобившись древним безмолвным исполинам. Когда Рэйн, дожевывая витаминизированный углеводный батончик, подходил к Институту, начинал накрапывать мелкий дождь. Люди нехотя застегивали куртки-хамелеоны, накидывали капюшоны, прятали руки в карманы. Дождь не был холодным и не лил, как из ведра. Он не мог причинить человеку ощутимого дискомфорта – по крайней мере, сразу. Но кто знает, какие примеси может содержать эта изморось? Экологи давно трубят о токсикологической опасности осадков и необходимости защищать от них открытые участки тела. После цветных дождей – желтых, бурых, голубых – в лечебно-оздоровительные блоки обращаются клиенты с кожным зудом, разнообразной сыпью, язвами. Относительно безопасные дожди – серые. Ну а совершено безопасные, искусственно очищенные эко-дожди идут только в Зеленой зоне... Невооруженным взглядом нельзя отличить опасные дожди от условно безопасных. Поэтому большинство людей с раздражением относится к этому погодному явлению. Если дождь все-таки застиг тебя врасплох – разумнее перестраховаться. Но Рэйн не слишком щепетильно относился к таким вещам. К тому же, до ворот оставались считанные шаги, поэтому парень пренебрег мерами предосторожности. Изнутри Институт выглядел совсем не так, как снаружи. Если фасад здания будто бы сошел с двухмерных фотографий начала XXI века, то его начинка казалась квинтэссенцией дня сегодняшнего. В приемной не было посетителей, но эта пустота компенсировалась обилием интерактивных экранных модулей, живых голограмм и светодиодной подсветки, в такт разноцветным переливам которой тихо журчала и пульсировала музыка. Экраны работали беззвучно, но стоило дольше секунды задержать взгляд на любом из них – и звук появлялся. Каждый экранный модуль спешил поведать о чем-то своем: о новостях политики, науки, спорта, бизнеса, шоу-бизнеса. Где-то шли экспресс-новости, трансляции различных концертов и шоу, реклама… Да, рекламы, как всегда, больше всего. Рэйн терпеть не мог рекламу, будучи безвестным солдатом в бесчисленной армии тех, кто создавал ее. Если, конечно, «создавать» – уместное слово для обозначения процесса, в которым основополагающая роль отводилась искусственным нейронным сетям. О, да: эта вездесущая реклама, готовая заманить в свои путы зазевавшегося прохожего подобно хищным тропическим цветам, коварно завлекающим в липкий удушливый плен мелких насекомых, создавалась не людьми. Роботы давно научились понимать насущные потребности гладкокожих приматов и играть на их примитивных инстинктах лучше, чем сами несчастные. К тому же, компьютеры могли плодить рекламу с такой скоростью и в таком объеме, на какие ни один работник из плоти и крови не был способен. Человеку в этом хорошо отлаженном процессе отводилась скромная, даже унизительная роль – следить за автоматизированным творчеством интеллектуальных машин и отсеивать брак. Войдя в приемную, Рэйн поймал на себе взгляд девушки с миловидным лицом и большими, но невыразительными глазами. Пожалуй, ее не кривя душой можно было назвать привлекательной, даже красивой – только эта красота напоминала скорее однодневную манкость кричащих афиш, чем прелесть настоящих картин, написанных красками на холсте, с вложенными в них замыслом и любовью. Картин, которые давно восхищали и притягивали Рэйна, хотя он боялся признаться себе в том, что его что-то еще способно притягивать и восхищать. Та ли это девушка, что сидела здесь за ресепшеном в прошлый раз? Рэйн не мог сказать наверняка. Парень даже не был уверен, что перед ним – живое человеческое существо, а не антропоид. Антропоморфные роботы, задействованные в сфере обслуживания, удивительно точно научились копировать повадки людей. Или, может, это люди стали почти неотличимы от антропоидов?.. – Здравствуйте, мистер Грэй. Мы рады снова видеть вас, – ровно произнесла девушка. Закончив фразу, улыбнулась, обнажив идеальные белоснежные зубы, и посмотрела на клиента пристальным студенистым взглядом. Следовало бы уже привыкнуть к этому взгляду: внимательному, но лишенному даже капли человеческой теплоты. Ежедневно встречая его в заведениях сферы услуг, Рэйн нередко начинал играть с самим собой в мысленную игру, пытаясь сообразить, с человеком ли он разговаривает в этот раз. Парню всегда удавалось верно определить – вопрос состоял лишь в том, сколько времени ему понадобится. Начиная разговор с очередным менеджером или продавцом-консультантом, Рэйн засекал время при помощи своего нейросекундомера. Такой внутренний секундомер, имевшийся у любого жителя Желтой зоны, конечно, не был техническим средством, в буквальном смысле вшитым в человеческий мозг. Просто любой гражданин этой самой обширной зоны Объединенных Штатов Земли с молоком матери усваивал неумолимый закон: «Время – деньги». Ребенок, идя в школу, параллельно начинал работать. С двенадцати лет ничто не мешало ему вести самостоятельную жизнь. Можно было продолжать образование, но мало кто видел в этом смысл. Обладатели желтых паспортов не делали фундаментальных научных открытий, не создавали шедевров. Их мало интересовали отвлеченные предметы вроде искусства, истории, философии. И у них совершенно точно не было детства – в том смысле, как этот туманный полузабытый термин понимали еще каких-нибудь полторы-две сотни лет назад, на стыке тысячелетий. – Кхм-кхм. Мне назначено на одиннадцать часов в комнату 12-42 04, сектор Z, – Рэйн старался четко выговаривать слова, чтобы девушка, если она все-таки антропоид, смогла правильно их распознать и выдала ему пропускной жетон. – Верно. Только вы пришли раньше на семь минут. Можете пока присесть, выпить кофе, полистать мультимедийный журнал... – Спасибо, я просто подожду, если вы не возражаете. А не знаете, что там насчет погоды обещают? Опять весь день будет лить? Девушка ничего не ответила, быстро переведя взгляд так, словно и не разговаривала с посетителем только что. «Робот», – заключил про себя Рэйн. Не самый убедительный из тех, что ему доводилось видеть. Спустя пять с половиной минут Рэйн напомнил о своем существовании, попросив жетон. Он по-прежнему старался говорить разборчиво и громко. И только подойдя ближе – заметил под прозрачными силиконовыми дредами хрупкого существа наушники-невидимки. Взгляд девушки был устремлен в мультимедийный журнал: похоже, она играла в интерактивную игру, но лицо оставалось бесстрастным – только зрачки беспокойно бегали, и уголки губ иногда подрагивали, а сами губы то сжимались, то разжимались. – Не надо так кричать, мистер Грэй, – сказала она, поднимая глаза. – Я и так вас прекрасно слышу. Вот ваш жетон. Полагаю, вам не нужны инструкции, как его использовать. Если же нужны – можете обратиться к любому роботу-консультанту на вашем пути. Удачи! Положив жетон на стойку, вызывающе неестественно улыбнулась и снова опустила взгляд, вернувшись к игре. «Все-таки человек», – с грустью подумал Рэйн. Взяв жетон, буркнул сквозь зубы «хорошего дня» и прошагал к лифту. Комната 12-42 04-Z находилась на двенадцатом этаже. Найти ее в путаном лабиринте коридоров, усеянных, словно бисером, светодиодной иллюминацией и интерактивными экранными модулями всевозможных размеров и форм, было невозможно. К счастью, искать и не требовалось: лифт, способный перемещаться как в вертикальной, так и в горизонтальной плоскости, позволял проехать с ветерком большую часть пути, а жетон выполнял так же роль индивидуального навигатора, исключая всякую возможность заблудиться. Когда перед Рэйном наконец раскрылись двери комнаты, где ему следовало пройти заключительный этап психологического консультирования – он сверил внутреннее нейровремя с показаниями сверхточных наддверных часов. На циферблате высветилось 11:00:55.56.97.800.643 – уловив человеческий взгляд, цифры на какое-то время замерли, остановили безумный бег. Такая точность, конечно, не имела практического смысла: люди все равно округляли время до часов, минут и секунд. Сверхточные часы в научном учреждении были вещью скорее концептуальной, чем необходимой. Внутри комнаты светодиоды разных форм и размеров, равномерно рассеянные по стенам и пололку, создавали мягкий, приглушенный свето-цветовой ансамбль. Над массивным столом-бюро возвышалась старомодная зеленая лампа, а за ним, спиной ко входу, стоял немолодой мужчина в потертом добротном темном костюме. Он курил и, казалось, о чем-то задумался, тяжело опершись свободной рукой о край столешницы. Рэйн не почувствовал запаха никотина: его мгновенно поглощала мощная вытяжка, компенсировавшая отсутствие окон. Услышав шаги, мужчина обернулся, хмурясь. – Это вы, что ли, Рэйн Грэй? – спросил ворчливо. – Желаете ли знать, молодой человек, как долго мне пришлось ожидать вас? Почти целую минуту… Рэйн не успел возразить на мелочную придирку – лицо собеседника просветлело, он примирительно махнул рукой. – Да не волнуйтесь вы, друг мой, в этом нет ничего ужасного, правда. Вы ведь не сочтете такое дружеское обращение к вам за фамильярность? Рэйн не ответил, но взглядом дал понять – все нормально. Мужчина продолжил: – Это, напротив, даже хорошо, что вы опоздали. Понимаете, если бы вы вошли в дверь ровно в 11:00, я бы, право, начал сомневаться: а человек ли вы? – старик усмехнулся собственной шутке. Рэйн натянуто хмыкнул в ответ. – Меня зовут Джиованни Банчини. Ваше имя мне уже известно. Лицо Джиованни показалось парню смутно знакомым, но имя ни о чем не говорило. Старик затушил дорогую сигару, вышел из-за стола, слегка прихрамывая, подошел к клиенту и протянул правую руку. Рэйн пожал ее – не слишком крепко, но и не слишком слабо, надеясь, что собеседник не поймет: он никогда прежде этого не делал. Впрочем, мужчина, жесткие темные волосы которого тронула седина, едва ли мог не знать, что подобный жест не принят здесь: в Желтой зоне с ее городами-муравейниками у людей и так не слишком много личного пространства, поэтому телесные границы уважают свято. Рэйн не сетовал на жизнь. Есть ведь еще Красная зона, где люди, точно селедки в бочке, вынуждены ежедневно касаться друг друга помимо воли, терпя тесноту и давку – в общественном транспорте, в переулках, на шумных базарах и площадях. Стоит ли удивляться тому, что им хватает ненамеренных прикосновений? Традиции рукопожатий, дружеских объятий, похлопываний по плечу до сих пор сохранились только в элитной Зеленой зоне. – Присаживайтесь, пожалуйста, – Джиованни указал рукой на старомодное кожаное кресло. Рэйн сел, оглядевшись. Хорошо, что здесь нет включенных экранных модулей – хоть психологическое консультирование можно пройти без мельтешащей рекламы и информационных роликов. – Вы ведь не из Министерства контроля психологического благополучия? – на всякий случай уточнил Рэйн. – Вы совсем не похожи на… Парень вспомнил плановые психологические консультации, которые периодически доводилось проходить: в школе, на работе. Уж психологи из Министерства точно не сказали бы, что опоздание – одна из вещей, позволяющих безошибочно распознать человека. Скорее всего, они вообще не стали бы шутить. Тем более, шутить о святом – о времени. Пунктуальность стала священной коровой современного мира, а «Время – деньги» – новым Символом веры. На такие темы не принято шутить. Во всяком случае, в среднем кругу, среди обладателей желтых паспортов. У мозгоправов из Министерства нейросекундомер не выключается никогда. Впрочем, как и у подавляющего большинства выкормышей Желтой зоны, независимо от выбранной ими профессиональной стези. Говоришь с ними, а в глазах будто стрелки бегают. Быстро-быстро бегают. И человек, слушая тебя, думает: а сколько он за это время мог бы сделать более полезных дел? Итальянец задумчиво покачал головой. Он был явно не из той породы людей. Без суеты усевшись за стол напротив своего визави, внимательно, с каким-то удивительно светлым сочувствием посмотрел Рэйну в глаза. В отличие от жалости, это сочувствие не принижало, а возвышало; давало силы подняться, а не припечатывало к земле еще сильнее. Рэйн не привык к такому взгляду: взгляду человека, уважающему в себе – себя, а в другом – другого. Парень уже забыл, когда и где в последний раз видел его. Видел ли вообще? Если да – пожалуй, лишь на картинах... Рэйн любил живопись. Он и сам делал эскизы, зарисовки. Лица. Не портреты реальных людей, нет. Находил в Паутине фотографии и художественные изображения обитателей прошлых эпох – обычных, ничем не знаменитых людей, которым посчастливилось родиться тогда, когда деньги и развлечения еще не окончательно поработили человеческие сердца. Когда люди еще могли не считать секунды. Хотя бы перед сном. Хотя бы в выходные. Когда еще не считалось странным обнять близкого человека, похлопать приятеля по плечу... Иногда, когда становилось совсем невмоготу, Рэйн мысленно разговаривал с ними. И, честное слово, бывали моменты между сном и явью, когда они ему отвечали. Но потом наступало утро, неумолимые потоки городских артерий несли парня на работу, и он снова начинал играть в ту мысленную игру, целью которой было как можно скорее отгадать, антропоид перед тобой или живой человек. До сегодняшнего дня Рэйн ни разу не ошибался… – Рэйн… кхм, мне ведь можно называть вас так, просто Рэйн? Парень кивнул. Он не привык, чтобы его называли по имени, тем более – совсем посторонние люди. Но в лице старика виделось что-то знакомое, а голос успокаивал, обволакивал. – Очень хорошо. Знаете, не люблю пустые условности. Если я правильно все уяснил, вы хотите и готовы радикально изменить свою жизнь. Точнее, вы готовы вовсе отказаться от прежней жизни. От своего прошлого и настоящего. Готовы хоть прямо сейчас на это пойти. Верно? – Верно, – подтвердил Рэйн. – Готов. – Но почему? Что толкает вас к этому? Я понимаю, вы пришли сюда не просто так. Не раз прокручивали в голове все сценарии. Но все же, Рэнни, почему? Вы ведь еще так молоды... – Я устал, – грустно сказал Рэйн, не зная, что к этому еще можно добавить. – У вас есть молодость, силы, здоровье! У вас наверняка есть родные, близкие люди. У вас столько непрожитых лет впереди! Неужели вы хотите от всего этого отказаться? Неужели не хотите поймать каждый момент, распробовать, насладиться каждым мгновением? Неужели… – Послушайте, мистер Банчини… – Джиованни, – поправил итальянец. – Просто Джиованни. – Хорошо. Джиованни,… – Рэйн замялся. – Вы говорите со мной так, будто я – самоубийца. Как будто я эвтаназии у вас прошу. Но ведь это не так! Я ведь не за этим пришел. Я не собираюсь умирать. Я собираюсь только… – Поменяться судьбой со стариком! Променять свою жизнь на жизнь старика. Это не равноценный обмен, Рэнни. Ты еще слишком молод, чтобы понять это. – Вы что, в судьбу верите? Причем здесь это вообще? Я хочу обменяться телами. Телами, гражданством, социальной личностью… – Да, я верю в судьбу, – тихо произнес итальянец. – Но неважно. Просто пойми, мой мальчик, что ты выиграешь гораздо меньше, чем потеряешь. Это неравноценный… – Простите, но это не вам решать, – перебил Грэй. – Вы ведь не можете мне запретить, да? Вы должны оценить мою психологическую готовность, осознанность и твердость принятого решения. На этом ваша роль в моей судьбе заканчивается. Вы мне симпатичны, но почему вы думаете, что вправе учить меня? Старик вздохнул и отвел взгляд, о чем-то думая. Они недолго помолчали. – Куришь? – неожиданно спросил Джиованни, достав из пачки сигару и протянув парню. Рэйн, не ожидавший такого выпада, взял сигару и, попробовав затянуться, глухо закашлялся. – Никогда не поздно начать, – рассмеялся старик. – Я тоже прикурю. – Он вынул из пачки еще одну, зажал между губами и снова чиркнул зажигалкой. – А я видел твои эскизы. Те, которые ты принес в Институт. Не знаю, говорили тебе раньше или нет, но ты по-настоящему талантлив, парень! – Спасибо, – смутился Рэйн. – Нет, никто мне не говорил. Я никому до этого не показывал свои рисунки… – Так никогда не поздно показать! Почему ты думаешь, что не сможешь стать успешным художником, будучи собой? На кой черт тебе сдался дряхлый старик? Вот предположим, завтра ты проснулся в его теле, в его постели, в его особняке в этой треклятой Зеленой зоне. Но ты ведь будешь писать картины за него! Их, разумеется, будешь писать ты – ты и никто иной. Но никто никогда об этом не узнает! Даже не догадается. У тебя будет его имя, его чертов зеленый паспорт. Ты каждый день будешь видеть в зеркале его сморщенное лицо. Ты будешь нездоров. Уж поверь, ты не избежишь старческих болезней. И, в конце концов, ты умрешь. Пусть через десять лет, через пятнадцать, но умрешь, парень! Я понимаю, ты чувствуешь себя уже очень взрослым человеком. Все вы сейчас взрослые. С двенадцати лет, а то и раньше. В Желтой зоне время быстро бежит, ритм жизни сумасшедший. Вы уже к восемнадцати годам чувствуете себя стариками. Считаете, что все попробовали и повидали. Устаете от жизни. Но у вас ведь этой жизни-то и не было на самом деле. У вас детства не было – его у вас отняла эта проклятая работа, эта проклятая беготня не пойми куда, это ваше вечное «время – деньги». Не вы это придумали – вам все это в головы вбили. И дальше будут вбивать. А хочешь знать, почему? Рэйн смотрел на старика изучающе. – Да. Я всегда хотел понять... – А потому, что смысла жизни у людей не стало! Тысячи лет подряд люди имели этот смысл. Для большинства продолжение рода было смыслом. Продолжение рода, уют семейного очага. А что теперь? Земля не может вместить больше людей, чем есть. Не помещаются люди на этом маленьком шарике. Того и гляди, посыплются с него в тартарары. Слишком много нас расплодилось. Все это понимают, и правительство не может закрывать на это глаза. Поэтому и пришлось ввести такие драконовские меры по контролю рождаемости. Представляешь: были времена, когда рождаемость, наоборот, поднять пытались. Я об этом знаю, ты – нет. И не твоя вина – в том, что ты не знаешь. Вас ведь в Желтой зоне не учат истории. Вас ничему не учат, кроме самых простых прикладных навыков. Чтобы вырастить надзирателей за роботами. Знаешь, почему? Да потому, что не нужны вы! Лишние вы на этой Земле. Так в правительстве считают. У меня есть там кой-какие связи, и я вижу, как они к вам, большинству, относятся. Они бы, может, и в газовые камеры вас отправили, да нельзя. Было уже. История не стерпит во второй раз. Надо искать другие пути, как поступать с ненужными людьми. И они нашли. Они заняли вас этой вечной беготней по кругу, чтобы у вас не было ни сил, ни времени думать, чувствовать, хотеть чего-то, стремиться к чему-то! Вы как белки в колесе с этой своей мантрой «время – деньги». А бегущие белки не воюют и революций не устраивают. Но и не живут они на самом деле, вот что страшно... Рэйн слушал старика и курил. Парень больше не кашлял. Он наконец получал внятные ответы на немые вопросы, которые и сформулировать бы толком не смог. – Когда-то у людей была религия. В те времена, которых ты не застал, сынок. Религия на протяжении тысяч лет давала людям простые ответы на извечные вопросы. О том, как и зачем им жить. Пусть иллюзорные, мифические ответы, но они были. И они были нужны. Но все религиозные постулаты ниспровергла наука. Не сразу. Постепенно. Один за одним. Начиная с плоской Земли, с мифов о сотворении человека, и заканчивая самым главным постулатом, самой главной Тайной. В конце концов, наука со всей своей беспощадной неопровержимостью доказала, что бога нет. Точно так же, как раньше доказала, что Земля – не плоская. Вот так. И жизни загробной тоже нет. Ничего там нет, Рэнни. Понимаешь, совсем ничего? Чернота, пустота, и ничего больше. Нет ни малейшей надежды на то, что какой-то свет там есть. Ни малейшей зацепки. А человек так устроен, что надеется до последнего. Даже когда лежит и кровью захлебывается – все равно надеется и все равно бьется. Бьется с суровостью бытия, с его несправедливостью, с его беспощадной объективностью, в конце концов. Бьется до тех пор, пока бьется его сердце. А потом уже не бьется, конечно. Потом уже нечему биться. Нечему и некому. Эх, Рэнни, есть такие вопросы, точных ответов на которые человечеству лучше бы не знать. Оно никогда не будет готово к этим ответам. Но если открытия уже совершены, а знания добыты – спрятать их невозможно. Если ящик Пандоры раскрылся и оттуда вырвались беды – их никак не загнать обратно… Рэйн слушал старика молча. – Религия денег и развлечений стала последним прибежищем, последним оплотом человеческой души. Она не дает ответов, но и не порождает вопросов. Она не сулит вечной жизни, но позволяет хотя бы до поры не думать о смерти. Большинство людей это устраивает. Большинство людей этим и живет. Но не ты, Рэнни. Не ты. Я же видел твои портреты. Я все почувствовал, все уловил, что в тебе есть. Тебе нужно больше, чем другим. Гораздо больше. И Желтая зона не может тебе этого дать... Рэнни запрокинул лицо кверху, выпустив изо рта длинную струйку дыма. По щекам прокатились крупные слезы. Он был не в силах ничего сказать. Старик поднялся, обошел стол, встал за спиной парня и положил суховатые пегие руки ему на плечи. – Все хорошо, сынок. Ну-ну, не надо, все хорошо… Они помолчали какое-то время. Первым тишину нарушил Джиованни. – Теперь, когда ты все знаешь – ты можешь сделать осознанный выбор. Только теперь. Знание – великая сила, великое оружие. Но и великий груз. Ты теперь понимаешь, как устроен мир. Знаешь, что такое смерть. Смерть – это конец, мой мальчик. Нет никакой вечности, никакого воздаяния, никакой справедливости. Увы! – старик пожал плечами. – Наука это доказала. Человек умирает тогда, когда умирает последний, кто помнил о нем и кому он был дорог. В этом правда. Рэнни поднялся с кресла, сделал несколько шагов по комнате, пытаясь утрясти мысли, растревоженным осиным облаком роящиеся в голове. Меньше чем за час перевернулся весь его мир – все, что он прежде знал о мире. – Я не хочу и не собираюсь давить на тебя. Я только прошу тебя подумать хорошенько, хочешь ли ты становиться стариком, приблизив свою смерть на десятки лет. Конечно, в Зеленой зоне люди живут дольше, чем здесь. Но не настолько дольше! Давай будем реалистами: совершив обмен, ты не выиграешь – ты проиграешь. И проиграешь очень сильно. – Я сделал выбор, – после паузы проговорил Рэйн – тихо, но твердо. – И я не отступлю. Я хочу стать художником. Не хочу следить за рекламным конвейером, отфильтровывать бракованную рекламу. Я хочу картины писать. Но для этого время нужно. И деньги нужны. Деньги, чтобы жить на что-то, понимаете? Пусть небогато жить, но хоть что-то кушать. Атмосфера нужна другая. Я не могу заниматься делом, которое люблю, живя тут. Это клетка, поймите вы меня, я вас очень прошу. То, как я жил эти девятнадцать лет – это же не жизнь. Это существование. И я не хочу так больше существовать – ни год, ни десять, ни сорок лет. Я хочу оставить что-то важное после себя. Хочу жить в картинах. Может, кто-то посмотрит на написанный мной портрет и не наложит на себя руки, спасется от отчаяния. Потому что увидит одухотворенность и теплоту. Ту самую, которую я увидел сегодня в ваших глазах – сразу, как только зашел сюда. Вы на меня так посмотрели, как никто никогда еще не смотрел. Как на родного сына... Старик снова взглянул на Рэнни с невыразимым состраданием, не находя, что ответить. Его собственный сын погиб. Примерно в том возрасте, что и этот парень сейчас. Тоже любил рисовать. Даже внешне чем-то его напоминал: вихроватые темные волосы, впалые скулы, неправильный прикус и глубоко посаженные карие глаза, вечно чего-то ищущие. Может, тепла? Сколько же он ему недодал… Жена тоже умерла. Смерть никого не щадит. Совсем он один остался – дряхлый, больной, не нужный никому. Даже талант, вознесший его когда-то на Олимп, зачах – нет больше ни свежих идей, ни желания что-то делать. Ради кого, ради чего он живет? Ведь и собственная смерть не за горами. Вот если бы снова стать молодым: хоть на день, хоть на час! Если бы только вспомнить, каково это… – Простите, а почему мне кажется знакомым ваше лицо? – вырвал его Рэйн из раздумий. – Я не могу отделаться от чувства, что где-то вас уже видел. Старик насупился, приподнял брови, задумался на мгновение. – Кхм. Ты мог видеть мои фото. Хотя их не очень много в Паутине. Зато работы мои все там есть. – Так вы – не психолог? – удивился Рэйн. – Значит, вы… – Я – художник, – подтвердил его догадку Джиованни. – Настоящее свое имя – Джиованни Банчини – я назвал тебе в начале нашей беседы. А картины я подписывал псевдонимом. – Иван Банчин, – вдруг осенило Рэйна. – Да вы – знаменитый Иван Банчин! – Лестно осознавать, молодой человек, что мое имя известно тем, кто всерьез увлечен живописью. Таких людей – все меньше. Я не особо рассчитывал, по правде сказать, что за пределами Зеленой зоны они все еще обретаются. – Но почему вы выбрали себе такой странный псевдоним? Вы ведь итальянец?.. – По материнской линии мой дед – итальянец. А вот бабка – русская. Когда я изучал историю великих цивилизаций – почему-то особенно проникся русской культурой. Мне кажется, русские – удивительно сильный народ. Он такие войны пережил, таких тиранов. И все равно не сломался. Да, государство исчезло, как многие прочие – но народ выжил, выстоял. Ты, конечно, прав: во мне больше итальянских кровей, чем русских. Я и русского языка-то совсем не знаю. Да и мало кто его знает теперь – Россия, как и почти все другие государства прошлого, исчезла с мировой карты. Нынче есть Объединенные Штаты Земли, разделенные на Красную, Желтую и Зеленую зоны. И границы зон – единственные реальные границы. Все остальное – фикция, мишура для отвода глаз. В Красной зоне самая большая плотность населения, самая плохая экология, самые тяжелые условия выживания, никакой социальной стабильности. Знаешь, Рэнни, люди не должны жить, дерясь за каждый клочок земли и за каждый ломоть хлеба. Но они вынуждены так жить. Это и порождает тот страшный уровень преступности, постоянные войны, революции, хаос. Не знаю, могут ли в тех условиях вообще появиться люди, подобные тебе. Люди, у которых есть время задаваться вопросами и стремиться к лучшему, а не только думать о том, как выжить. Что касается Желтой зоны – ты расскажешь о ней больше, чем я, потому что знаешь ее изнутри. Ну а Зеленая зона, в которую ты так самоотверженно стремишься – это последний экологически чистый земной оазис и прибежище всяких чудаков: видных ученых, мыслителей, людей искусства, живущих в достатке и могущих многое себе позволить. Время там течет размеренно, никто никуда не спешит. Куда спешить-то в этой жизни? Разве что в могилу, – старик грустно усмехнулся, и Рэйн так же грустно ухмыльнулся ему в ответ. – Там очень мягкий климат, – продолжал художник. – Министерство контроля погоды и климата зорко следит за этим. Не бывает ни зимы, ни лета. Какая-то вечная не то осень, не то весна. И идут очищенные эко-дожди, от которых можно не закрываться. Правда, они и на дожди-то не похожи, – старик хмыкнул, – а скорее, знаешь, будто кто-то из распылителя поливает газон. Только распылитель этот – высоко-высоко в небе. Рэйн невольно улыбался, глядя на старика. Какой же милый и хороший это был старик. – Мне серые дожди более всего по душе – те, что у вас в Желтой зоне идут, когда к ним гадость всякая не примешивается. Потому что они – настоящие, – старик многозначительно посмотрел на Рэйна. – Но раз так далась тебе эта ненаглядная Зеленая зона – ты туда попадешь, я тебе это обещаю. – Так что, уже нашелся человек, который согласен со мной обменяться?.. – Нашелся, Рэнни. Он перед тобой. …Что случится в следующие несколько дней – никто не смог бы предугадать. Рэйна Грэя убили, когда он возвращался с работы в свою каморку в царапающем небо многоквартирнике. Напали неизвестные в масках-хамелеонах, пырнули несколько раз ножом, украли электронный бумажник, быстро скрылись. Интерактивные стены ближайших домов со свойственным им педантизмом зафиксировали, как парень шел в тот пасмурный день веселый, напевая что-то себе под нос. Это удивительно, потому что все знали Грэя угрюмым девятнадцатилетним стариком. Никто никогда не видел его таким счастливым и по-настоящему молодым. Будто бы не он это был, а кто другой в его оболочке. И в те мгновения, когда сердце судорожно отбивало последние удары, а на лицо падали мелкие дождевые капли – улыбался. Точно пожил на Земле достаточно и уходил с миром. Точно не отняли у него жизнь, а он передал кому-то свою жизнь. Сам того не предвидя, умер за кого-то другого. А если бы и предвидел – пожалуй, пошел бы на это, чтобы спасти жизнь мальчику, напомнившему ему сына. Ведь он еще так молод... …Теперь этот мальчик там, в Зеленой зоне. Стал тем, кем всегда мечтал. Знаменитым художником: да, немолодым, но ведь он проживет еще десять, пятнадцать, а может – все двадцать лет. Разве это так уж мало? Вот ведь все удивятся, когда старик Джиованни, известный публике как Иван Банчин, после пятилетнего творческого простоя напомнит миру о себе. Да еще в новом, нехарактерном для себя стиле: смелом, экспериментальном, авангардном. Критики напишут, что такие самобытные картины, если бы они не принадлежали кисти всем известного Банчина, могли бы быть творением молодого, очень незаурядного и талантливого художника-самоучки. Особенно публика полюбит автопортрет 2168 года – портрет, на котором запечатлен изрезанный морщинами старик с сигарой и невероятно глубоким, добрым, одухотворенным взглядом. Трудно поверить в то, что человек может так написать собственные глаза. Так, словно смотрит на себя извне, взглядом другого – любящего и помнящего.