Отвратительно

Три года назад — братья. Этой ночью — Джек-потрошитель и шлюха. У Джека дрожат руки, сжатые в крупные, выглядящие опасно-сильными кулаки. Он дрожит весь и глотает обиду и разочарование. Ярость же не глотается. Даже в горле не застревает. Она выливается наружу с дрожью, прослеживается в покрасневших, но невлажных глазах, хмурых бровях и складке между ними. Потрошитель смотрит на шлюху, и вот она перед ним — шипит, кусает алые губы и просит не убивать. А он слушает? Не слушает. Душит. Мысленно. Наяву она сидит напротив — ножка на ножке, длинные пальчики сжимают зеркальце, в котором её прекрасное отражение. Её бы не со шлюхой сравнивать, а с Белоснежкой. Но Джек не станет. Он не видит её красоты, не прикидывает мысленно, сколько машин можно купить, продав её наряд. Грязная, мерзкая шлюха, а на тонкой шее золотая цепочка болтается, с крестиком. На шее с фиолетовыми пятнами. Шлюха поднимает взгляд, закрывает зеркало и кладёт на стол. Джек-потрошитель смотрит в эти её размалеванные омуты и хочет закричать: «а глаза-то те же! Те же!», но молчит, глотает слова так яростно, что вот-вот стошнит на стол, на единственное препятствие между ними. Наивно! Она смотрит наивно. Как смотрела, когда… Сидят они в комнатушке на чердаке, двое совсем юных мальчишек, и тянут за разные концы старую фляжку. А им-то интересно, что же там такое! И булькает ещё так интригующе. — Может, крышку покрутить? — говорит тот, что повыше. Ему кивают в ответ. Крутит, та поддается и падает на ветхий пол. Мальчишка принюхивается к булькающему веществу и морщится. — Воняет, — заключает. — Дай попробовать, — наивно просит другой мальчик и улыбается. — Отвратительно? — наивно спрашивает шлюха и улыбается. Джек-потрошитель ещё долго смотрит на неё, и сердце его болит. И волосы тёмные, и родинка на переносице ровного носа, и голос тот же. Но разве эта женщина, эта шлюха — его брат? Это вот это он должен родителям везти и радостно верещать, что нашёлся, не помер, вот он? А глупая душа цепляется за воспоминания о брате и любит шлюху. Она не позволяет поднять на неё руку. Разум-то затащил её сюда, чтобы избить до полусмерти и дурь эту выбить; искупать в грязи, чтоб духами женскими не воняло. А душа заставляет сидеть за столом и непрерывно смотреть — может, хоть так какое-то оправдание найдётся. И эта тупая душа долго не позволяет произнести: — Отвратительно. *** Ночью Джек-потрошитель, как ведомо всем, принимается потрошить. В одном из кулаков теперь сжат перочинный ножик — привезённый с собой издалека для каких-то иных, мирских целей. — Я хочу спать, — говорит шлюха, зевая. Рот ещё так ладошкой прикрывает; боже, ну не леди ли?! — Когда ты отпустишь меня? Он же обыскался меня, наверное… — Закрой свой чёртов рот, Оливер. Потрошитель трогает у себя под губами, но яда так и не нащупывает. А кажется, что полилось рекой, покапало на брюки и проело что ткань, что кожу. Душу, эту идиотскую душу выело. Тишина так и не повисает между ними. — Я хочу к Микки, отвези меня к Микки, Сай, мне тут плохо. Зачем ты меня привёз? — Это твой очередной клиент? Всё ещё сухо. И голос сухой, и яд лишь иллюзорный, и внутри — пустыня Сахара. — Нет, это мой парень, — капризничает шлюха, ноет, чуть ли не плачет и качается, как психбольная. — Он меня, знаешь ли, любит, а не трахает. Хотя и… Она вскрикивает и замолкает, потому что в лицо ей летит ложка. Ей больно, хочется заплакать и сбежать от злого Джека, но страшно. Страшно, вот она и слушается. Её так научили. Она хоть и старается не замечать нож, но знает — будет себя плохо вести, прольётся кровь. Посему она избирает путь молчания и тихого ожидания, пока пожар внутри юноши напротив потухнет. Но Потрошитель не может долго молчать, так как не хочет умирать один. А этот яд внутри него как раз-таки убивает. Он сплевывает его, обличая в слова, и обои голубого цвета чернеют, и огни ночного города за окном потухают. Всё становится черным. Отвратительным. — Как ты докатился до этого? Как?! Шлюха потрошится, даже не пытаясь сопротивляться. — Я знал, что вы не поймёте меня, знал… — Что мы не поймём? Что ты больной на голову? — Джек всаживает острие ножа в поверхность стола, глубоко, заставляя краску треснуть, а дерево расколоться. — Ты знаешь, что отца хватил удар, когда детектив сказал ему, что ты скорее всего мертв? Ты хоть представляешь, сколько мама плакала? Шлюха плачет вместе с фантомом матери, не в силах удержать внутренности там, где им положено быть. Она вскакивает и толкает стол руками, заставляя потрошителя зашипеть от боли. — Разве не лучше им считать, что я мертв, чем это? *** Утро, но ещё не светает. Лишь звезды медленно потухают и Луна где-то за крышами прячется, и «полотно» над головой из черного становится каким-то серым. Город медленно просыпается, хоть и не уснула ещё мафия — под окнами отеля пробегали то озорная шпана с пушками, то высокие мужики с пушками посерьёзнее. Отвратительный район. Сплошь бандиты да шлюхи. Но на их балконе всё эстетичнее. Вялые цветы, которые не меняли неделями, две чашки тёплого чая, золотистые, но твёрдые, как камень, булки. Ветер несёт чей-то ласковый шёпот и едва уловимые нотки музыки — не менее ласковой, успокаивающей. Уличная музыка всегда прекрасна — даже если дома она кажется отвратительной. Узость стен умело убивает магию. Оливер любит сладкое. Всегда любил. Когда в его карман не залезь, — а там ириска, от которой зубы склеивались, и говорить становилось трудно-трудно, но было так вкусно-вкусно. Вот он, радостный, как ребёнок, и мочит булку в чае, та размокает и становится куда приличнее. Юноша приоткрывает ротик, откусывает кусочек столь маленький, что и цыплёнка не прокормить, и чай стекает по его ныне бледно-розовым губам. Кап-кап — с острого подбородка на продрогшие бёдра, обтянутые короткой юбкой. Саймон наблюдает каким-то убитым, до ужаса печальным взглядом и его уже даже не тошнит. И он уже вроде как прощает. «Да и за что прощать?» — спрашивает он сам себя, отворачивая голову в сторону городского пейзажа. Хотя, какого там пейзажа… Не то гетто, не то край цивилизации. — Олли, — так… просто, так тепло, — что же с тобой случилось? Оливер отламывает ещё ломтик, чуть больше размером. Сыпятся крошки, кунжут, и ветер тут же забирает их с собой вместе с шёпотом, вместе с музыкой, вместе со сладким ароматом оливеровых волос и шеи. — Ты однажды полюбишь кого-нибудь и поймёшь меня, — смеется мальчишка. Размачивает жалкий твёрдый ломоть в чае и подносит к губам брата. — Истина в любви. Саймон отмахивается. — Я никогда тебя не пойму, — отрезает он безо всякой толики прежней грубости; отрезает с убийственной тоской. По ветру развевают чужие мечты и жизни, но тоска, как скалы… Черт её развей. *** — Поехал в Нью-Йорк. Проучился два месяца. Встретил Микки в кофейне и, знаешь, он меня фотографировал. Сначала было капец как страшно. Я хотел заяву на него накатать, но… Ах. Эти идиотские улыбки влюблённых мечтателей. Будто бы Саймон в состоянии что-то понять. Ни черта. Он не умеет любить, как Оливер, потому что любит только родителей и своего огромного пса, который ему в тапки иногда гадит. Что им там в школе говорили? Что любовь возвышает? Это… Оливер — возвышен? Парень бродит из стороны в сторону, рассказывая с таким энтузиазмом, что и толстокожему сухарю, вроде Саймона, становится ясно, что высказать, выпотрошиться кому-то хотелось ой как давно. Мысли, мечты, воспоминания полонят его осторожно подстриженную головку и не позволяют заметить, как раздражён брат — как он с этой своей серьгой в носу похож на быка. Позже Оливер всё же заметит это сходство и посмеётся. — Микки нравятся девушки. Пришлось стать… ну, девушкой, — пожимает плечами он. — Типа, только внешне. Он сказал, что я настолько прекрасен, что на мне можно заработать. И, знаешь, один его поцелуй в лоб стоит всех этих отвратительных ночей. Саймон кривится, ворочается на этом чертовом диване, размером всяко под пятилетнего ребёнка или лилипута, отворачивается к стенке и бурчит: — Отдохнём и выйдем. Только заткнись уже. *** Потрошителю снится Ад. Джек сидит за письменным столом, руки на его шероховатой поверхности — дрожащие, испачканные в крови и оттого имеющие мерзкий коричневый цвет, словно в ржавчине с час копался. В чернильнице жидкость того же цвета, вонючая, слипающаяся и совсем не годящаяся для дорогого пера, купленного в подарок отцу на юбилей. Ад отнюдь не полон грешников, в нем нет ни одной сковородки или даже искорки бенгальского огонька; Джек оборачивается, — а позади одни лишь письма. Из Ада. Он поднимается из-за стола, проходится по ним, — бумага жалобно хрустит под его весом. Одно из писем оказывается в длинных пальцах и их хозяин бегло читает: «Дорогие мама и папа,» Глупышка. То был вовсе не он. Какой Ад так прост? Ты спишь, Джек Потрошитель. А Ад наяву — там где отель на окраине города, где за одной стеной ебутся, а за другой занимаются любовью. Где любимый старший брат превращается в шлюху. «У меня всё более менее хорошо. Как вы? Как там Чак?» — У тебя есть девушка? Или парень? — шлюха шепчет ему на ухо, огибает пухлыми губами металлический гвоздик. После их странной встречи Саймон встанет перед зеркалом и обнаружит россыпь фиолетовых меток на шее, но сейчас он об этом даже не подозревает. Джек уже не спит, но приятная нега сна ещё трогает его тело, сковывая и не позволяя шевелиться. Он в цепях. В цепях чужого тела, что тёплое, что ерзает. Хозяин этого тела юркий и чертовски умный, как лисица — он знает, где нужно трогать и как повести бёдрами так, чтобы повело и юношу под ним. Повело до состояния сродни смерти. — Бедный братик, какой же ты ещё маленький… Хочешь, награжу тебя за то, что так искал меня? Она не получает ответа, но кому он вообще сдался, этот чёртов ответ? Конечно, Саймон, хочешь. Собака-то тебе не подрочит так умело, как дрочит лучшая шлюха города. «Я всё ещё ищу Оливера.» К черту Оливера. К черту всё. Умелые пальцы и губы ласкают тело Джека, а он проваливается в небытие. Потрошитель взбирается в гору и под ним — пропасть, но он тянется к нежному весеннему солнышку, что так ласково целует плечи, и подбородок с ямкой, и бледные тонкие губы, и крупный нос. Дышать трудно отчего-то. И никаких цветов полевых — только алые маки. «Знаете, есть у меня одна зацепка. Недавно познакомился с парнем из органов…» Он останавливается на небольшой скалистости, присаживается на корточки и всматривается в кусты с алеющими ягодами, а там копошится лисичка. «…и он кое-что нарыл.» Фырчит. Потрошитель медленно ведёт пальцами по её спинке, пересчитывает хрупкие позвонки. Надо же, какая смелая — ещё и ластится, требуя больше внимания и нежности. Даже не пытается сбежать или схитрить. «Я почти…» — Я почти… Наглая тварь. Нет. Нет, Саймон, глупышка. Не было никакого брата у тебя. Была шлюха. А, может, это и не маки вовсе? И ягоды ещё недавно белели на солнце? Крепкая рука сжимает контрастно хиленькую шейку, что-то щёлкает, что-то ломается. У лисички выкатываются глаза, она хрипит и… Что-что? Ах. Просит не убивать. Ну это так, фантазия — лисы ведь не умеют говорить. «Я почти нашёл Оливера». *** Саймон натягивает капюшон так, чтобы вместо лица был виден лишь волевой подбородок и сжатые в бесцветную нитку губы. Пальцы его дрожат, как и ноги, которыми он еле-еле перебирает, когда шаркает по полу резиновой подошвой кед. Проскальзывает мимо ресепшена незамеченным, а на улице разражается смехом самого обречённого на свете человека. Он смеётся и плачет всю свою дорогу, пока тащится с окраины до центра города. Солнце слепит глаза, и Саймон не может видеть, но он уверен в одной простой вещи: Все смотрят на него. Утро в самом разгаре, и юноша долго ждёт своей очереди, чтобы попасть в телефонную будку. В момент ожидания воспоминания кусают ему лодыжки, и бёдра, и живот, и оставляют крепкие поцелуи на шее, и трогают между ног… Саймон сглатывает, мотает головой, и наваждение покидает его. Заменяясь на другое. Тяжёлое ледяное тело на нем. Его горячие ладони на шее, под которой не пульсирует. Немой ужас. Может быть, Оливер кричал и звал на помощь. Саймону даже становится его жаль, он царапает ладони ногтями, кусает губы и пытается не заплакать во весь голос. Что он наделал? Что, черт возьми, он наделал? Может, в его истории неверно был обозначен антагонист? — Молодой человек, поторопитесь, другие тоже ждут, — вежливо подталкивает его мужчина за спиной, и Саймон буквально вваливается в кабинку. Бессмысленные цифры. Бессмысленные гудки. Бессмысленная дрожь. Всё такое отвратительное. И Саймон в том числе. Голос матери, как единственный источник света и тепла: — Да? Кто говорит? — Это Сай. Он оседает на пол, слушая воркование матери; и его разносит. Его рвёт изнутри, он потрошится своим собственным ножом, его внутренности превращаются в наружности. Люди? Пусть смотрят. — Сыночек, что такое? Саймон? Сай, что произошло? — Я… Ещё три всхлипа и внутри Саймона ничего не остаётся. — Я нашёл Олли. — Что? Олли? Саймон, где он, он в порядке? — Он мертв. Отвратительная ложь — отвратительная правда.