Мой господин

      — Итачи-сан, вам холодно?       Изящное тело пробирает заметная дрожь, и Кисаме бросает свой плащ Ему на плечи. Старается небрежно, невесть для кого. Учиха слишком внимателен, знает, что напарник давно и безнадёжно влюблён. Он — тот, кто мог заставить мечника подчиниться одним лишь повелительным тоном, одним строгим взглядом, однако Итачи никогда не пресекает таких жестов, позволяя даже более несмелые, но интимные прикосновения. Странно. Ему ведь не нравится, когда у этих чувств есть проявление.       Отчего же возлюбленный разрешает грубым и неуклюжим пальцам прикоснуться к своей нежной коже, пробежать по шёлковым волосам? Отчего разрешает Кисаме лгать и притворяться, что любое прикосновение вынуждено или случайно? Хошигаке спрашивает себя и находит ответ: Итачи уважает любовь — то, ради чего и сам пожертвовал всем, — считает единственно правильным относиться к ней снисходительно.       Кисаме садится напротив, берёт Его холодные ладони, растирает своими, робко прижимается губами к тыльной стороне. Дрогнуло самое красивое запястье, которое только доводилось видеть, но Учиха усилием воли не отдёргивает своей руки. Почему не остановит, не накажет за дерзость, не убьёт, в конце концов? Просто не хочет? Или Он, взявший на себя вину за многое, просто не вынесет взять больше?       Ответ и на эти вопросы очевиден. Сейчас есть выбор. Тогда не было: кто-то должен был искупить несчётные грехи их семьи, снять проклятие, нависшее над миром, предотвратить войны и кровопролитие.       Пусть мир катится к дьяволу — никто не достоин такой жертвы, никто не достоин Его.       Итачи долго молчит, затем отвечает:       — Мне всегда холодно, Кисаме.       Не благодарит, только даёт понять, что разрешит оставаться близко, пусть и ненадолго.       Болезнь неумолимо отнимала Его жизнь: опустошала некогда колоссальные запасы чакры, съедала мышцы, кожу, выставляя напоказ кости, оставляя глубокие впадины на рёбрах, ключицах, скулах, глазницах.       Неужели эта красота и эта сила исчезнут бесследно? Станут просто прахом, развеянным по ветру? Костьми, зарытыми в земле? Неужели никто никогда не узнает, что Он был божеством во плоти?       Никто не узнает, кроме Кисаме и зверя, который погубил Его. Хошигаке не раз представлял себе, как вспарывает брюхо Данзо, разрывает акульей пастью на части, живьём съедает его жалкие останки, так, чтобы и следа на этом свете не осталось.       Мечник даже не помнил, сколько уже не спал, как верный пёс, у изголовья кровати хозяина, вслушивался в хриплое дыхание, прерывающееся мучительным удушьем. Учиха сплёвывает кровь, тонкими пальцами вытирает её с сочных губ. Кисаме уверен, что они слаще мёда, и осторожно протягивает дрожащую руку с платком.       Итачи, хоть и смотрит пристально, даёт промокнуть — награда за преданность. Он ведь знает, что напарник не выбросит, знает, что слёзы утопят звериные глаза, когда кровь утратит свой цвет, и такая же участь постигнет того, кому она принадлежит. Оставалось недолго: приступы случались всё чаще. Теперь часы отбивали не года, а месяца и дни.       «В крови есть душа, Итачи-сан», — однажды объяснял Кисаме, слизывая алые разводы с лезвия Самехады.       Тот удивлённо склонил голову. Волосы припали к лицу, прилипли к губам. С присущей Ему одному грацией, распустил верх плаща, сверкнув перстнем.       «Душа не в крови, Кисаме, её не ощутить так легко», — Его голос волшебный, гортанный, который Кисаме всегда слушал и которому всегда верил.       Однако, сейчас не мог не сохранить платок с благородной кровью на нём: может быть, хоть один раз, Итачи окажется не прав, и мечник удержит часть Его души. Учиха, измотанный, откидывается на подушку и засыпает. Спит чутко и беспокойно. Хошигаке, чтобы не тревожить, уходит, тихо закрывая дверь.       Пусть он ещё не простился со своей мечтой, но мечнику не страшно покидать Его. Пусть ночь тяжёлая, Итачи её переживёт. Он будет жить до самой битвы с братом. Иначе и быть не может. Пусть шакалы точат зубы, пусть стервятники слетаются. Учиха всё ещё сильнейший шиноби своего века, и даже смерть побоится прийти за Ним в неурочное время.       А когда этот момент настанет, Кисаме будет рядом, снимет с пальца Его кольцо и повесит себе на шею, последний и единственный раз прикоснется к Его губам и скажет мёртвому, остывшему телу всё, что не мог сказать живому. Расскажет, как жизнь стала служением Ему, как ничего иного не пожелал бы. Расскажет, что с Его гибелью, погибнет и он. Расскажет, что исполнит Его волю и продолжит Его путь. Расскажет, что был единственным, кто умел понимать Его. Расскажет всё.       Дыхание за дверью, кажется, стало ровным — боль отступила, и приступ прошёл. Облегчение короткое, едва ощутимое. У Итачи будет несколько часов на восстановление лечебной печатью, сложенной Кисаме.       Раньше с Ним часто бывал Сасори, весьма сведущий в медицине. Мечник неотрывно, как ястреб, следил за ним, настороженно щурясь и поглаживая рукоять своего меча. Кукольник выжидал, когда заполучит венец своей коллекции, но Учиха действительно нуждался в его навыках.       А затем безумец был убит, и приходилось неизменно тяжело: медик из Кисаме был отвратный, но он научился и овладел этим искусством не хуже ирьенинов. Правда, ни черта не помогало. Хошигаке злился, смотрел, как возлюбленный бьётся в агонии, молча упрекая себя в том, что недостаточно хорош, вцеплялся когтями в свою плоть.       «Для меня всё кончено», — тогда Итачи, будто прочтя его мысли, накрыл руку напарника своей. — «Ты не виноват».       Единственная ласка, которую мечник получал от Него. Слабое тепло Его кожи выбило из головы все мысли, на что и был расчёт. Учиха отвлекал, улыбался так, как Кисаме доселе не видел — счастливо. Мечтал о смерти, значит.       Болезнь мучительная: отказывают органы, отказывает тело, изношенное огромной мощью Его техник и их многократным использованием. Смотреть невыносимо, но Кисаме никогда не отводит глаз, хоть и каждый раз подступает дурнота, охватывает озноб.       Можно облегчить боль, на что и уходила львиная доля чакры Кисаме, а ещё можно не усугублять положение. Лидер неделю назад приказывал отправится на задание, но Хошигаке резко возразил: «Когда Итачи-сану станет лучше». То есть никогда. Пусть Пейн ищет других, если хочет. Тот молчал, только жестом приказал ему убраться. Мечник заскрипел зубами. Такое себе позволить мог только Учиха, но не стал ввязываться в драку. За спиной недовольно зашипела Самехада. Не сейчас. Пока он Ему нужен.       «Отдыхайте, мой господин. Клянусь, Вас никто не побеспокоит».       Кисаме слышит постукивания по крыше, и оказавшись на улице, вдыхает свежий воздух. Идёт дождь. Природа становится ярче под блеском воды, хоть и местные унылые виды намекают своей безжизненностью на скорый и трагичный конец. Они в глубине ущелья, где возведено несокрушимое и заброшенное почти десятилетие строение — убежище клана Учиха.       Пыль и грязь забивает и без того слабые легкие, но напарник не прислушивается к мольбам Кисаме оставить проклятое место. Итачи безразлично, что несколько последних недель или месяцев пройдут мучительнее. Ему больно слишком много, слишком сильно и слишком долго, чтобы заметить разницу.       И ради чего Он истязает себя? После Его смерти, этот мир, который так Ему обязан, даже не пошатнётся. Всё так же будет идти дождь, всё так же будет светить солнце, всё так же день и ночь будут сменять друг друга. Думать невыносимо.       Ветер воет, проносясь мимо, разбивая мелкие капли об акулью кожу.       «Жаль, что Вы не можете выйти. Я притворился бы, что не вижу, как Вы плачете».       Ночь холодная, а Хошигаке забыл, что на нём нет плаща. Плевать, он бы и в лютый мороз его отдал. Когда вновь оденется, тот будет пахнуть Итачи, чем-то сладким и дымчатым. Даже не будучи экспертом в ароматах, Кисаме может сказать, что запах этот головокружительный. И пусть он выветрится быстро, перебьётся собственным, но дня два продержится. В эти два дня будет наслаждаться им, а потом подолгу задерживаться в бане, на горячих источниках, толкаясь себе в руку и мечтая о том, как ласкает своего господина.       Ладонь у мечника мозолистая, жёсткая, член после всегда саднит. Может быть, стоило бы пойти к шлюхам, найти подходящую. Он знает свои вкусы: смоляные волосы с серебряным блеском, белая кожа, миндалевидные глаза, обязательно чёрные. Кисаме велел бы женщине завязать волосы и взял бы её сзади, только это всё не то. Остаётся довольствоваться лишь собственным воображением да горячей ладонью.       Кисаме помнит, как они впервые пришли сюда. Он — непроницаемый, но не сумел скрыть отрывисто вздымающуюся грудь. Хошигаке замер прежде, чем опустить тяжёлую кисть на изящное плечо и, наконец, понял, что не сможет облегчить Его ношу или изменить Его решение, как бы ни старался. Зато сможет всегда последовать за Ним и надеяться на встречу в другом мире, другой жизни.       Они невольно разделили семь лет, и пусть эта дружба казалась непостижимой многим, но им было хорошо вместе. Кисаме благодарен за каждый отведённый им день, за то, что собственная судьба обрела смысл, за то, что знал Его, могущественную душу, единственную в своём тысячелетии, за странный союз, где зверь обрёл хозяина, за то, что Итачи с безграничным терпением сносил навязчивую любовь. И страха смерти не существовало до Него, до угрозы расстаться с Ним навечно.       Утро встречает зловещим предвещанием — кровавым рассветом. Хошигаке ждёт пробуждения напарника, помня, что тот даже под гнётом смертельной болезни не изменяет привычке вставать с первыми лучами света.       — Кисаме.       Оборачивается. Учиха равняется с другом, очень близко, но вовсе не касаясь. День начался хорошо. Он такой же, как и прежде: дышит без усилия, почти свободно и полной грудью, на которой, по обыкновению, скрещены руки. Теперь подобное слишком редко.        Распущенные смоляные волосы во власти ветра беспощадно хлещут их лица. Кисаме хватает локон, скользящий, струящийся и, не выпуская из рук, заходит за спину Итачи. Учиха не поворачивает к нему головы, смотрит только вдаль, перед собой, а ведь раньше инстинкты не позволяли быть в уязвимом положении. Он привык, научился доверять.       Хошигаке собирает оставшиеся волосы, с волнением опускает ладонь в карман Его брюк, намеренно задевая пальцами бедренную кость. Окоченевшая кожа не должна ощутить ничего, но горит самым настоящим огнём. Только холод спас Кисаме от стояка. Мечник притворяется, что ищет наощупь, пока, наконец, не выуживает ленту, завязывает ею хвост и возвращается на прежнее место, плечом к плечу с Ним. Учиха, доселе неподвижный, держась за ворот, скидывает плащ, разминает шею, затем протягивает мечнику.       Что за проклятье? Кисаме цепляется взглядом за Его изгибы, за крепкие мышцы под плотно облегающим верхом, за гордую осанку и породистое лицо. С Ним никто не смог бы сравниться, никто не был похож на Него.       — Твой плащ.       Учиха вынужден повторить, дабы помочь другу рассеять внимание, прикованное к Нему. Кисаме, отрезвлённый, отворачивается. Почему нельзя просто любоваться Им?       — Холодно, — смущённо бормочет Хошигаке. — Лучше оденьтесь.       — Ты не устал? — вдруг спрашивает Он.       — Устал?       — Заботиться обо мне, — Итачи выбирает разумные слова, когда, на самом деле, не нуждается в заботе.       Зачем же спрашивать? Неужели Он желает услышать то, что и так известно? Великодушно предоставляет шанс озвучить терзающую изнутри правду? Сейчас или никогда? Мечник останавливается напротив, опускается на землю, рухнув на колени.       — Мой господин, Вы же знаете, что я отдал бы Вам свою жизнь.       Сколько бы времени им ни было отведено — рядом с Ним этого мало, и впервые, секунда занимала целую вечность. Он медлит, облизывает губы, иссушенные жаждой и кровотечением. Их тронула улыбка, та, которую невозможно узнать, не изучая изо дня в день Его черты:       — И даже меч?       Смеётся, уткнувшись лбом в Его колени:       — И даже меч.       Итачи жестом приказывает встать, дотронувшись до его плеча.       Когда Кисаме не грезил о Нем во сне, то бесстыдно разглядывал напарника, пытаясь понять, что привело такого человека к преступникам? Что привело Его к нему? Что свело их вместе?       Итачи стирает со своего лица всё, что рассказывает правду: боль, стыд, вину, но не в силах скрыть скорби и, похоже, сам не знает об этом. Он ослеп в ночь резни и никогда больше не видел своего отражения. Странно, что никто, кроме Кисаме, не замечал этой бледной, но отчётливой печати, что лежит в глубоких морщинах на лбу, переносице, под глазницами, в хмуром изгибе тонких бровей. Он не хотел сражаться, убивать, ненавидел то, кем Ему пришлось быть, но этого не смог заметить даже любимый брат, чудовище, сотворённое Его же руками.       Учиха берёт ладонь напарника в свою, которую тот в отчаянии сжимает сильнее. Мечника легко тянут к себе, оказывают милость, позволяют прижаться к Его губам, попробовать язык, не отзываясь и не возражая.       Это договор. Итачи попросит нечто стоящее своего тела, принесёт в жертву своей цели. Кисаме давно готов сделать что угодно ради Него. Честь велит Ему дать что-то взамен. Знает ли, что не существует достаточной платы, чтобы побыть с Ним?       Итачи на мгновение отстраняется, делает шаг назад, вытирает слюну со своих сладких губ. Хошигаке размыкает объятия, осмеливается виновато взглянуть в чёрные глаза, где безмятежное спокойствие и понимание, прекрасно маскирующее отвращение. Учиха, действительно, не осуждает за чувство, в чём больше искренности и доброты, чем получал от тех, кого любил Он сам, — и внезапно бьёт друга двумя пальцами в лоб.       — Вы играете со мной, Итачи-сан? — опешил мечник.       — Идём, — Его волшебного голоса не заглушает ревущий ветер.