То, что осталось

Вперёд, вперёд, бежать — сквозь заросли, продираясь через бурелом, задерживая дыхание — чтобы не быть узнанным и пойманным, загнать противника в ловушку. Пять, десять шагов пройти беззвучно по сосновым иголкам, чтобы застать этих двоих врасплох. Хаширама хорошо помнит взгляд того, второго — задорный и немного бешеный, как у всех из клана Учиха. Его слегка раскрасневшееся от бега лицо, рассыпавшиеся по плечам длинные волосы и отзвуки вызова — инерционные, замедленные, братское эхо поддержки — привычно светятся в глазах. Картинка потонула, как в омуте, где-то на дне души, за рваной тканью, пыльным доспехом и кровью от зари до зари. Разогретый до красноты шар медленно катится в воду, касаясь последними каплями света тёмных сосновых вершин. Дом выстроили вплотную к морю, и прибой каждый день омывает густую поросль кустов, целебных растений и трав, которая занимает почти всю близлежащую территорию. Проходя сквозь них, Хаширама бесшумно садится возле столетних дубов с узловатыми ветвями, снимает доспехи, одежду и подставляет своё тело золотисто-красным отблескам света. Коснувшись затылком морщинистой коры дуба, он закрывает глаза и ждёт, позволяя закатным облачкам тенями скользить по лицу. Неподалёку тихо щёлкают ножницы, с лёгким шорохом в траву падают листья. Хашираме кажется, что в это мгновение он обрёл чуткость такую слуха, какая бывает у слепых. Где-то у самой земли копошатся муравьи, собирая мелкие щепки, кузнечики трут лапки друг о друга. Сенджу слышит соприкосновения двух ножек ещё до того, как воздух прошьёт долгий вечерний стрёкот. Но он не смог уследить, когда рядом очутился тот, чья прохладная ладонь внезапно коснулась плеча. Ощущение рассеялось. Хаширама открывает глаза и привычно очерчивает взглядом линию чужих губ. Он всегда смотрит так, пытаясь увидеть в изгибе недосказанное — всё, что Изуна не хочет произносить вслух или не может сказать глазами. Губы — плохая замена. Но ничего не поделать, не выгадать, лишь дотронуться пальцами до белой повязки. Выбившиеся из хвоста волосы тонкими линиями чернеют на ней. Хаширама убирает пряди, гладит плотную ткань на месте пустых глазниц, спускаясь рукой ниже. Когда он дотрагивается ладонью до подбородка, Изуна безмолвно улыбается и спокойно опускается на траву, откладывая в сторону садовые ножницы. Металл тускло мерцает сквозь зелень. Хаширама помнит, как безвольный слепец этими ножницами однажды чуть не перерезал ему горло. Давно дело было… Сенджу аккуратно удерживает тонкие руки Учихи над его головой, крепко прижимая к дубовой коре. Распахнутое кимоно Изуны стелется по земле белыми полами, подтянутое бледное тело застыло в ожидании. Учиха тяжело дышит, когда Хаширама прикасается к нему: ласкает кожу загорелыми руками, властно привлекает к себе, впивается губами, оставляя после свой запах — терпкого пота, солёного морского ветра, войны и неколебимой силы. Изуна высвобождает запястье и шарит рукой по земле, обхватывая пальцами узловатый дубовый корень. Сладкий аромат незнакомых цветов, горечь лекарственных трав — и бесцветный запах перевязочных бинтов, испачканных в ванили. Хаширама про себя отмечает, что кожа Учихи больше не пахнет кровью и болью — быть может, потому, что его бой уже окончен? Запах желания, он объединяет в одно все отзвуки, стягивает воедино два бьющихся тела, которым хорошо именно потому, что они связаны вместе по рукам и ногам. Изуна обхватывает Хашираму за поясницу и с наслаждением выгибается, высоко задирая подбородок. Там, наверху от порывов ветра смыкаются ветви. Учиха улыбается, улыбается во весь рот, и Хаширама, перемежая ласку с жёсткостью, хватает его за шею, с усилием тянет к себе и стремительно убыстряет темп. Он глядит, привычно соскользнув взглядом по повязке вниз, к губам. Изуна снова улыбается. И, в мареве желания, Сенджу неожиданно вспоминает себя мальчишкой. Сквозь хлещущие по лицу ветви, обрывающееся пение птиц, сквозь солнечные плети и дыхание ветра, беззвучно, босыми ногами по иголкам — чтобы застать их врасплох и внезапно скреститься взглядами. «Давай же…» — шепчет под ним Изуна. «Давай же!» — откуда-то из прошлого кричит его брат. И, вслед за ним, младший подбирается и смотрит на противника почти также дерзко, сводит брови у переносицы. Изуна постанывает сквозь зубы, а Хаширама невольно мечется глазами по осточертевшей белой повязке. Того тёмного взгляда с отблесками задора и закатного зарева больше нет. Осталась лишь она — редкая улыбка уголками рта, радость, дерзость, стремление такой далёкой юности. Хокаге резко наклоняется, с силой впиваясь в губы, сцеловывая вкус лесных ягод, солнца и биения жизни — то, что теперь предназначено лишь ему.