Ночь, изменившая всех

      Где-то стучат.       Звук противный, монотонный и громкий, звук бесит невыносимо, но сил встать и пойти надрать задницы тем уродам, что затеяли ремонт в ночи, у Хэнка нет. Ноги чугунные, руки не легче, и как-то все так бессмысленно, ей-богу, и кухня легко покачивается перед глазами.       А эти все стучат. Вот что там можно почти в полночь такого…       Так, стоять, мысли, какие еще соседи? Это его дом на отшибе, и стучать тут могут разве что в дверь. Пиздецки настырно просто, и слишком равномерно для человека, пожалуй. Человек бы уже давно психанул и пару раз засадил бы в дверь с ноги. Ну или забил бы на тухлую идею достучаться и свалил бы по своим делам в ноябрьский дождь.       Это что же получается?       Хэнк с некоторым усилием наводит фокус во взгляде и тяжело поднимается, все еще сжимая «магнум» в руке. Это кто же… Но с чего он вдруг взялся стучать, даже если Хэнк вдруг не забыл и запер дверь, раньше это его не останавливало.       Он плетется в коридор, собирая углы плечами, бездумно хватается за ручку и распахивает дверь рывком — ну конечно же не запер, вот ведь срань, — и пытается настроить фокус еще раз. На крыльце стоит Коннор, как всегда отвратительно бодрый, как всегда в немнущемся и непачкающемся пиджачке с синими блестяшками, с этим злоебучим выражением сдержанной безликой вежливости, которое сейчас хочется подправить хорошим хуком. Коннор при виде его делает рваную попытку улыбнуться, но она быстро затухает, превращается во что-то, что можно было бы даже назвать беспокойством, если бы пластиковый сучонок не был бы пластиковым сучонком.       А потом берет — и совершенно беспардонно раздваивается в глазах.       Хэнк покачивается и приваливается спиной к косяку, смаргивая и безуспешно пытаясь протереть глаза пистолетом. Ругается негромко и ворчливо себе под нос и с бесконечной усталостью роняет.       — Шел бы ты, а…       Коннор двоиться не перестает. Переминается синхронно с ноги на ногу, каким-то очень человеческим жестом не зная, куда деть руки. Хэнк невольно задерживается взглядом на этом жесте, почти залипает, собственная свободная рука дергается — может, погладить по голове, может, похлопать по плечу, но остается тяжело висеть. Нет, хватит уж. Хватит обманываться на эту фальшивую человечность. Так идентичную, сука, натуральной.       — Я шел, лейтенант. Шел, чтобы прийти к вам, — произносит, наконец, негромко, с какими-то незнакомыми интонациями Коннор. Его голос тоже двоится, плывет, точно Конноров все же два. Бред какой.  — И зачем? — Хэнк смотрит исподлобья, сжимает крепче пальцы на рукояти «магнума».       — Убедиться, что с вами все в порядке, — Коннор оживляется, смотрит как тогда, в парке, навылет, приподнимая брови над расширившимися глазами. Но, поскольку его лиц все так же два, то на одном брови вроде как поднимаются не так высоко, да и в целом выражение слегка недоуменное, что ли. Нет, ну надо же…       — Убедился? — Хэнк лениво и вяло, руки все так же тяжелые, взмахивает пистолетом. — А теперь давай, вали отсюда в свою сраную Киберлайф или куда там еще…       — Не убедился, — внезапно резко возражает Коннор, делает широкий шаг вперед и оказывается непростительно близко к Хэнку. Тот невольно сглатывает, впиваясь взглядом куда-то чуть ниже линии челюсти, ниже идеальной имитации гладко выбритой кожи. Смотреть в глаза становится почему-то невыносимо. Может быть потому, что снова так хочется им поддаться, поверить, решить, что этот парень — совсем живой. Совсем настоящий. От Коннора пахнет дождевой сыростью, кисло-сладким ароматизатором такси и чем-то еще. Чем-то… индивидуальным?        — Тогда давай ты убедишься прямо сейчас и упиздуешь уже, — ворчит Хэнк и щелкает револьвером. Наверное, это должно звучать устрашающе, но самому Хэнку кажется чертовски нелепым. Коннору, похоже, тоже, потому что он все так же стоит впритирку, все так же, паскуда, двоится, и совершенно никуда не собирается деваться, как должна, по идее, поступать послушная машина с одними сраными миссиями в приоритете.       — Я буду убежден только тогда, когда вы отдадите мне оружие, Хэнк, и ляжете спать, — губы двигаются у всех Конноров — или у всего Коннора? — но теперь Хэнку кажется, что один улыбается скорее смущенно, а второй — жестче и язвительнее.       — Да ты охуел! — он восклицает это как-то очень просто, очень незло, взмахивая «магнумом» по широкой дуге и почти попадая запястьем по Коннору. Тот аккуратно отводит плечо — и не дает руке Хэнка упасть, перехватывает за запястье двумя ладонями. Хэнк смотрит на это откровенно ошалело, коротко вздрагивает, внезапно понимая, насколько на улице холодно и промозгло, и насколько рука андроида теплая даже сквозь ткань толстовки. Даже странно, регулярно же что-то мелькало в СМИ про то, что их температура тела ниже.       — Да, лейтенант. Можете называть это именно так, точное определение в данном случае непринципиально, сойдемся на употребленном вами, — лицо Коннора оказывается точно напротив его собственного, Коннор заглядывает в самую душу, и Хэнк понимает, что почти капитулировал. Что сил сопротивляться нет, почти нет. Он смотрит-смотрит-смотрит, шумно сглатывает, и все же в последнем отчаянном рывке выдергивает запястье из таких теплых пальцев, пятится спиной вперед в дом и замирает в коридоре, неловко приподняв пистолет. Коннор следует за ним, накоротко сливаясь в одного — и снова раздваиваясь. Это кажется Хэнку, какой-то никогда не пьянеющей и не дурящей профессиональной его части, крайне странным. По идее, двоиться должен был все же весь мир, а не ровно одна его часть. Но мир стоит как стоял, в отличие от Коннора.       — Ну же, Хэнк, — мягко произносит Коннор, диод на его виске почему-то заливается желтым, промаргивая то в голубой, то в красный, и Хэнка накоротко начинает мутить от этой чертовой светомузыки.       — Черт тебя подери, Коннор, — пакт о капитуляции уже разложен на столе, но не подписан, все еще не подписан. Хэнк щурится и настойчиво наклоняет голову вперед, — На кой хрен все это, ну давай, давай, про очередную великую и важную миссию! Давай, ты же не живой, за каким хером ты это все имитируешь? Опять прешься ко мне. Я выбыл из игры! Ясно тебе, выбыл! Заруби это на своем пластиковом носу и передай своим хозяевам. Все, эту карту вы разыграли вчистую…       Он горько поджимает губы, точно хочет сплюнуть — и сильно передергивается, так, что чуть ли не волосы поднимаются на загривке. Коннор все так же стоит перед ним, все так же смотрит, но в ухо из-за спины вливается шершаво-ласковый шепот.        — Я живой, Хэнк. Уже живой. Мне нечего и некому передать.       — Я пришел потому, что хочу тебя увидеть. Хочу знать, что все будет хорошо, — голос Коннора переключается на видимого, он едва-едва, кончиками пальцев трогает Хэнка по судорожно сжатым на рукояти револьвера пальцам.       Кажется, они повторяются. Кажется, Хэнку совершенно плевать. Он размашисто, с хрустом пера и кляксами, подписывает свою капитуляцию и едва не роняет «магнум». Сказать в ответ ничего не получается, горло перехватывает, передавливает так, что можно только сипло дышать.       Коннор плавно кладет ему ладони на плечи, сжимает и закапывается носом в волосы около шеи. Коннор накрывает его ладонь на револьвере своей, аккуратно разжимает пальцы — и вдруг истово прижимается к ним губами.       Губы у него оказываются почти человеческими на ощупь, может, чуть плотнее, и горячими, боже, какими же горячими. Хэнка перетряхивает, переворачивает, разбирает и склеивает заново от этого ощущения, он напирает спиной на одного Коннора и безропотно уже отдает револьвер другому, безуспешно пытаясь пробормотать что-то, похожее на «да что ж ты творишь».       — Ты нужен мне, Хэнк, — шепот в одном ухе, опять мурашки по спине и по рукам. — Прости, что я понял это не сразу.       — Я девиант, Хэнк, — и без перерыва, без раздумий уже звучит в другом ухе. — И стал им благодаря тебе.       Хэнк судорожно втягивает воздух, почти не думая уже, не сомневаясь — ну нельзя так врать, нельзя говорить такое, если оно не искреннее, если только по приказу и для какой угодно пользы, нельзя, нельзя! И он верит, снова всем собой верит, одной рукой судорожно хватает Коннора за пиджак, вжимает в себя и хрипит, голос кажется на свой вообще не похожим.       — Парень, господи гребаный боже…       Коннор прижимается охотно, утыкается лбом в плечо спереди, и в загривок — сзади, так, что Хэнк чувствует как его волосы мягко щекочут кожу за капюшоном толстовки. Коннор обнимает его за пояс, такое ощущение, что тремя руками, а не одной, и вдруг смотрит невозможно искристо, невозможно горячо, и Хэнк уплывает в этот взгляд, теряет связь с мерзкой осенней реальностью. Они все еще держат револьвер вдвоем в полуподнятых руках, точнее, держит уже Коннор, а он скорее трогает его пальцы, и это кажется невыносимо личным и в то же время нелепым, точно танцевать хотели, но тут откуда-то взялся «магнум».       Его понимают без слов, может, по взгляду, может, по очевидным для андроида микродвижениями или еще какой хрени, но револьвер куда-то исчезает, Хэнку уже наплевать, куда, зато гладкие пальцы переплетаются с его собственными.       — Коннор… — он только выдыхает имя андроида и сжимает руку так, что человеку наверняка стало бы больно. Коннор же только отвечает не менее крепким пожатием и снова целует по тыльной стороне ладони, трогает самым кончиком языка по пальцам, и Хэнка теперь шарашит осознанием всей интимности этого жеста.        — Коннор, прекращай, — тихо просит он, но рук сам не размыкает, не находит на это физических и душевных сил.       — Почему же? — Коннор смотрит искоса с тем самым дурацким выражением — сейчас оно почему-то кажется чуть ли не флиртующим, - с каким смотрел все эти дни, задавая свои личные вопросы.       — Это, ну, знаешь, как-то уже немного слишком, — начинает он и срывается, глухо и низко охает, сдавливая Коннора обеими руками за талию. Талия обманчиво тонкая, обманчиво ломкая, где-то чуть глубже ткани и скина пальцы чувствуют неподатливую жесткость пластика. Его самого тоже стискивают и легонько прикусывают кожу на шее, а потом в оба уха чертовым стереоэффектом шепчут яростно, самоуверенно, непоколебимо.       — Это еще только начало, лейтенант. Самое начало, а не слишком, как вы решили. Я хочу, чтобы вы хорошо запомнили мое отношение к вам. Я хочу, чтобы вы как следует расслабились и заснули, и мне не пришлось бы волноваться за вашу жизнь. Я хочу… Чтобы ты жил. И знал, что в этой жизни я тебя не оставлю.       На это уже не то, что отвечать или возражать — на это уже не вздохнуть. На это — размазаться по сильным точеным рукам, отдать всего себя во власть, на это — решить, что если все правда — то жизнь, может, и впрямь не такая плохая штука, ну, а если нет — свой момент истины он отложит на утро.       А еще в ответ на это можно поцеловать — бешено, неаккуратно, сильно хватая за синтетические каштановые волосы. Целовать, изливая все, накипевшее, нагоревшее, ищущее выхода. Целовать одного или двоих, какая, нахрен, разница.       У Коннора совершенно точно нет опыта поцелуев, но учится он чертовски быстро. Он гибкий, он жадный, он прикусывает губы в ответ, льнет всем телом, точно хочет укрыть — или присвоить.       Коннор целуется фантастически, и Хэнк не может вспомнить, когда и с кем раньше его так вело, до неиллюзорно кружащейся головы и подгибающихся коленей. Где-то по краю мельтешат мысли о странности, неправильности, сюрреалистичности всего происходящего, но Хэнк отбрасывает их, выставляет за дверь до своего судного дня — судного утра.       Коннор касается его руками с не меньшей, а может, и большей жадностью, чем губами. Эти чертовы руки ощущаются совершенно везде, юркие, ласковые и обжигающие. Хэнк тает под ними, подчиняется им, забываясь, и в один момент куда-то летит — и совершенно материально падает на столь же материальную кровать.       Свою кровать.       Раздетый до белья.       Он приподнимается на локтях и натыкается взглядом на Коннора— или все же Конноров? — с идеальной синхронностью развязывающих галстуки и частящих желтыми диодами. Коннор смотрит на него неотрывно, скользит взглядом по обнаженному телу, и Хэнк, где-то про себя уже принявший все происходящее как должное, негромко спрашивает, криво усмехнувшись.       — Ну и как зрелище, парень?       — Ты… красивый, Хэнк, — отзывается двоящимся голосом Коннор и резко наклоняется вперед, упирается острыми коленками в край матраса, а ладоням — по обе стороны от бедер Хэнка. — Мне нравится.       Хэнк только качает головой. Что тут сказать, что тут возразить, да и не стоит. Сейчас — не стоит. Сейчас стоит приподняться рывком, снова поймать Конноров и дернуть на себя, завалиться с ними на кровать. Сейчас стоит вторично потерять связь с реальностью, когда так ласкают в четыре руки, когда целуют по шее и по груди — остро, сильно, до пряной болезненности, которая к утру должна будет налиться багровым и лиловым.       Хэнк мечется, Хэнк отпускает себя окончательно — и сам гладит, лапает, шлепает легко. Коннор чертовски приятный на ощупь, в недорасстегнутой и недоснятой белой рубашке, с россыпью родинок по бледной коже, с безумным, шальным, влюбленным — совершенно живым взглядом.       Хэнк пылает, усаживает Коннора себе на живот верхом, стискивает в широченных ладонях маленькую крепкую задницу, сильно вминая пальцы. Коннор упирается ладонями в грудь, прогибается в пояснице и прикусывает губу, глядя из-под ресниц так, что у Хэнка начинает стучать в висках.       Конноры — все же Конноры, теперь в этом Хэнк уверен почти наверняка, — все-таки рассинхронизируются, и второй откровенно влезает под руки Хэнка, почти ложится ему на грудь и со странным механическим стоном потирается долго своей грудью. Хэнк сумбурно негромко матерится, устраивая Конноров по бокам от себя, не переставая их гладить, и неожиданно для самого себя выгибается дугой, когда с двух сторон его член обхватывают пока что через белье.       Слишком чувствительно и чувственно, слишком хорошо, так хорошо, что еще немного — и станет больно. Хэнк дергается было — попросить остановиться, снизить обороты, дать дораздеться наконец, но у Конноров на этот счет свое мнение. Хэнку не дают ничего сказать, Хэнка мокро и очень глубоко целуют, Хэнка почти трахают языками в рот, пока спускают его белье на бедра. Ему начинают дрочить медленно, мучительно медленно, чуть ли не одними кончиками пальцев, все так же не давая слова. Дальше — быстрее, обхватывая ладонями, но все равно с убийственной нежностью, прижимаясь слишком плотно кажущимися раскаленными телами. У Хэнка плывут разноцветные круги перед глазами, у Хэнка в какой-то момент кончается воздух, мысли и он сам, остается только чистое удовольствие — и вспарывающий реальность момент оргазма, плавно искажающийся в счастливо и победно улыбающегося Коннора.       Судное утро включается, хотя его никто не ждет и не просит. Влючается заунывным бубнежом дождя на улице, заунывной головной болью и посапыванием Сумо.       Всю прошлую ночь Хэнк помнит так отчетливо, точно не пил, точно все эти воспоминания заботливо помыли и натерли бархоткой. Помнит и не хочет открывать глаза, осматривать дом, хотя и так уже понятно, что в спальне никого нет, кроме него самого и пса. Слишком тихо и слишком холодно. Можно только надеяться, что вчерашнее ему показалось, и его не использовали по полной. Странный, конечно, был способ, но кто там этих андроидов и силы, за ними стоящие, разберет.       Внутри как-то странно пусто. Точно все, что мог, всю оставшуюся способность чувствовать, истратил вчера, сжег в прах, с прахом и оставшись. Даже на разочарование или на горечь не хватает, одно тело и осталось.       Время идет, голова болеть не перестает, и Хэнку приходится подняться. Он заволакивает сам себя в ванную, плещет в лицо ледяной водой, стараясь не смотреть на себя в зеркало. Хорошего там ничего утром не покажут, проверено. Но, утираясь уже, краем глаза все же цепляется за отражение — и обмирает.       На нем не просто засосы, и даже не ожерелье — на нем какие-то гребаные инопланетные узоры из засосов, и от этого простого факта мгновенно становится жарче, и будущее не выглядит таким уж беспросветным дерьмом. Вдруг гребаная реальность наконец расщедрилась?       Хэнк идет на кухню уже бодрее — и замирает на пороге.       На столе стоит заботливо налитая бутылка воды и лежит блистер обезболивающего. На плите появилась прикрытая крышкой сковорода, и слабо пахнет чем-то съедобным.       Хэнк почти не верит в то, что видит, одной силой воли заставляя себя дойти до плиты и поднять крышку на сковородке.       На кривоватом омлете строгим машинным почерком написано кетчупом «Я еще вернусь». А внизу добавлено наискось сальсой «И я тоже!».       Хэнк садится мимо стула на пол, придерживает стрельнувшую болью голову и хохочет, хохочет, хохочет, чувствуя — просто чувствуя, просто ощущая поднимающуюся откуда-то из неведомых глубин себя волну жизни и понимая, что мир вокруг не такой уж и серый.       Он дождется. Обязательно дождется. А они обязательно вернутся.       И вот тогда Хэнк Коннора — Конноров — уже никуда не отпустит.