Драконов не существует

А драконов не существует. Николас точно знает. Драконов не существует, иначе он бы уже наткнулся на одного из них. Увидел бы издали хотя бы край мелькнувшего крыла. Услышал бы от жителей берегов, рядом с которыми бывал, или наткнулся на останки. Обязательно бы. Прежде принц, а теперь капитан судна, которое ходит под своим собственным флагом, пересекая границы морей. Не признаёт ни этих границ, ни королей. Николас знает, что часто нарушает первые и неугоден вторым. Все они неугодны. Все те, кто выбрал иной от праведного путь. А драконов не существует… Николас точно знает, потому что единственный, которого он видел, был всего лишь очертаниями татуировки на смуглой руке того, кто когда-то выкрал его из дома. Из дома, о котором он тоже почти ничего уже и не помнит. Так, может, нет-нет промелькнёт в сознании что-то о шёлковых простынях и золочёных подсвечниках да тут же спрячется назад. Растворится в подсознании, и останется одна только реальность, пропитанная морской солью. И не сказать, что эта реальность его не устраивает. Напротив, неспокойные волны, окружающие корабль, нравятся ему куда больше высоких городских стен и твёрдой почвы под сапогами. Напротив, на своём судне он дома больше, чем где-либо. По иронии решил разыскать родной берег, сошёл на него и ничего не почувствовал. По иронии пробрался в стены некогда своей детской и ничего там не обнаружил. Не ёкнуло в груди. Никаких эмоций. Походил по примятому ковру, полистал старые детские сказки, и даже несмотря на знакомый запах, всё одно – ничего. Пожал плечами да решил уже было так же, как и вошёл, выбраться через окно. Но вылазку нельзя назвать бесполезной. Кое-что он там всё-таки обнаружил. Кое-что, что оказалось достойно его внимания. Внимания большего, нежели узоры на ковре или никому не нужное тряпьё. Драконов не существует… А вот предатели – вполне. Предателей за свои годы он повидал немало. Были среди них те, кто бросались в открытую, не строя никаких планов, вооружённые лишь ножом. Были иные, улыбавшиеся в лицо, лебезившие перед молодым капитаном, а после подзуживающие команду на бунт не один долгий месяц… И теперь есть ещё и этот. Есть ещё один тип. Николас выделил его для себя совсем недавно. Выделил, когда, от души саданув подсвечником по чужой макушке и перевернув его, бесчувственного, лицом вверх, узнал. Узнал по чертам лица, едва уловимому шраму, что давным-давно сам по неосторожности и оставил. Взмахнул детской короткой шпагой – и вот, пожалуйста, клеймо на всю жизнь. Да только кого тогда волновало, что будет с лицом юного сына конюха? Только, должно быть, весьма волнует теперь, потому что плотный росчерк оказывается тщательно припудрен, чтобы не столь очевидно заметно. Чтобы не простило худое лицо. Чтобы не простило того, кто, судя по печатке на указательном пальце, занял его место при родителях. Занял место, что вовсе не для него готовили в жизни. И Николасу бы наплевать, слишком давно было, слишком много дней минуло, но… Но сам не знает, зачем прихватил теперь уже наследника этих берегов с собой и, вместо того чтобы по обыкновению спрятать в трюме, утащил в свою каюту. Впрочем, лишь затем, чтобы переброситься парой слов. После можно и в трюм, к матросне, что живо сделают одежды молодого мужчины не такими роскошными. Оборвут все пуговицы, и самый удачливый заполучит массивный перстень. Оборвут пуговицы, испортят пятнами ткань и наверняка, рассудив, что пленнику и бант с замысловатым украшением ни к чему, утащат и его тоже. Жаль всё-таки, что без обуви. Хорошая обувь в их кругах редкость. А вот гангрена напротив. Гангрену заработать куда проще денег на новые крепкие ботинки. Николас ушёл ночью, ночью же вернулся и, предпочитая не задерживаться в порту, приказал покинуть его. Выйти из тихой гавани и дожидаться утра уже в открытом море, не опасаясь внезапно нагрянувших служивых с ружьями. "Принца" должны хватиться. Капли крови на полу, восковые рядом же и распахнутое балконное окно – красноречивее некуда. Николас думает: насколько циничным с его стороны будет прислать требование выкупа собственным пожилым родителям? Николас думает, что пропал так давно, что, столкнувшись лицом к лицу, они его и не узнают. Не узнают за чертами лица бывалого пирата мальчика, которого когда-то давно вот так же выкрали из всё той же спальни. Выкрали и вместе с десятком других отвезли чёрт-те куда. Выкрали, перепродали несколько раз и исчезли, затерявшись в утреннем тумане, что поднимается от воды. Николас не помнит ничего, кроме той татуировки на руке. Николас всю жизнь ищет всего одного дракона. Ищет одного, а нашёл совершенно другое. Нашёл нечто вытянутое, облагороженное дорогими тканями и неусыпной заботой. Нашёл сына конюха, которого когда-то полоснул по лицу. Нашёл его холёным, любимым и выросшим в чёрт-те что. С чёрными кудрями, собранными под изящным бантом, белыми изнеженными кистями и подкрашенными губами. Николас глядит на него, бессознательного, неловко заломившего руку, распластавшегося по самой удобной на корабле кровати, что иному дворянину покажется прокрустовым ложем, и видит себя. Видит то, каким мог стать сам. Видит в нём своё отражение, и плевать, что они разные как небо и земля. Видит на его лице, что в детстве сложно было назвать утончённым, одну лишь праздную расслабленность и понимает, что кто-то, сломав судьбу самого Николаса, сам того не ведая, подарил лучшую жизнь Миславу. Так его вроде бы зовут. Так или созвучно. Вариации так и вертятся на языке. Вариации имени и ещё куча всего. От расспросов до угроз. Николас понятия не имеет, зачем его сюда притащил. Николас выходит, заперев дверь на предусмотренный специально для таких случаев крепкий замок, и поднимается на мостик. Глядит на начинающие бледнеть звёзды и велит больше не задерживаться в этих водах. Трюмы полны, запасов продовольствия хватит на ближайший месяц, а значит, нечего придерживаться такой чужой теперь суши. А значит, выйдя в нейтральные воды, можно поднять флаг. *** Новость о том, что в капитанской каюте заперта какая-то особенная пташка, разносится по кораблю быстрее, чем рассвет окрашивает небо. Новость о том, что кто-то бьётся внутри, барабаня кулаками по двери и расточая проклятия, быстро становится самой обсуждаемой. Матросы гадают, припёр ли капитан простуженную девку или же это какой-то визгливый парень. Матросы веселятся, перетягивая просоленные брызгами канаты и оттирая перила от белёсых разводов. Веселятся, надеясь, что и им перепадёт кусочек строптивого трофея или что за него хорошо заплатят, по крайней мере. Их капитан редко берёт пленников на борт. Их капитан в отличие от иных пиратов отчего-то брезгует похищениями и предпочитает грабить суда, оставляя горстке выживших одну единственную шлюпку без весёл, но ни графьёв, ни дворян в плен не берёт. Отчего-то нет, а это вот припёр. Это вот, что барабанит по двери уже который час и явно собирается грызть её зубами, если не получится вынести. А не получится. Николас же нарочно медлит, оставаясь на палубе и то и дело спускаясь вниз, чтобы проверить состояние пушек. Николас нарочно медлит, дожидаясь, пока грохот утихнет, и с опозданием воспоминает о том, что все его карты там же, в каюте. Вспоминает, что те крепко заперты в широком ящике секретера, а ключ у него при себе, болтается на груди. Вспоминает, пожимает плечами, прикинув, что из его вещей может быть испорчено, и знай себе вглядывается в линию горизонта. Что-то свербит внутри. Грызёт и никак не утихнет. Детские обиды или же… или же именно они. Может, он ожидал увидеть траурные ленты в своей детской? Ожидал найти её нетронутой, а уж никак не полностью перестроенной и обжитой. Ожидал, что родители не сняли портретов со стен и всё ещё ждут его назад. Ожидал, несмотря на то, что не собирается возвращаться. Маленький Нико давно умер. Теперешний же Николас вряд ли вспомнит, как правильно держать десертный нож. Эгоистично? Пускай. Он пират, а не трепетная королевишна. Он пират и никакой моралью не связан. Не связан ничем, в отличие от того, что внизу, в его каюте. Николас качает головой и, поднявшись на капитанский мостик, прикоснувшись пальцами к рукояткам штурвала, зачем-то то же самое проделывает и со своим подбородком. Представляет на миг, как сейчас выглядит, и усмешка невольно растекается по губам. Смуглый, со спутанными волосами, что обычно прикрыты повязанным платком, и колючей грубой щетиной похож на разбойника и негодяя, и никто никогда не узнает в нём того, в чьих венах течёт благородная кровь. Никто и никогда. Да, всё точно. Маленький Нико давно умер. Тот, кто занял его место, хуже любого моряка на корабле. Тот, кто занял его место, злее любого чёрта и жаждет вовсе не задушевной беседы со своим пленником. Николас задирает голову и, прищурившись, глядит на солнце, решает, что пускай пташка потерпит ещё несколько часов, а уж после, так и быть, он нанесёт ей визит. И даже покормит, может быть. Если та будет хорошо просить. Впрочем, что "принцы" знают о просьбах? Принцам, даже тем, что из бывших конюхов, куда сподручнее приказывать. Николас наблюдает за охотящимися верещащими чайками и слышит, что глухие удары о дерево затихли. Неужто образумился и забился в угол? Может, оцарапал руки? Какое-то время слышит лишь скрип корабельных досок, перекрикивания команды, а после – приглушённый звук разбившегося стекла. Вот так и оставляй трофейные чашки с кем ни попадя… Надо бы всё-таки спуститься, а то не ровен час его светлость ещё и изгадит что-нибудь. Убытки уж точно не в планах капитана. Истерики тоже, но последнее, по крайней мере, будет интересно. Первые минут пятнадцать точно, а дальше как пойдёт. А дальше… если не сложится диалога, в море эту светлость никто не найдёт. Эту светлость, что подозрительно затихла, и потому, вернувшись к двери, Николас какое-то время выжидает, прислушиваясь к шагам по ту сторону деревянной створки. Прислушиваясь для того, чтобы понять, где же сейчас находится его пленник и не притаился ли, чтобы как следует врезать уже капитану по голове. В отместку или чтобы попытаться сбежать. Второе глупо на судне посреди моря, но кто знает, насколько всё плохо с этой светлой головой? Кто знает, какие в ней бродят мысли и бродят ли вообще? Николас помнит его совсем ребёнком и понятия не имеет, насколько тот вырос. Насколько тот повзрослел. Осторожно вставляет ключ в замочную скважину, проворачивает его и толкает дверь носком сапога, чтобы приоткрылась. Так будет проще уклониться, если в его голову что-то полетит. Так будет проще перехватить, если этот, в каюте, всё-таки окажется неумным и бросится вперёд сломя голову. Если, которого не происходит. Ни шагов, ни выдоха не слышно. Ничего. Тогда Николас осторожно входит, выставив вперёд левую, не такую нужную руку, но никакого нападения не следует. И это его даже расстраивает. Неужто сытая жизнь настолько расслабила чужое тело? Неужто даже не попытается защититься? Может, это какой-то хитрый ход? Попытка затаиться, чтобы всё-таки ударить с более выгодной позиции? Например, с наскока? Хотя где бы птичке достать шпагу? У неё при себе и кинжала-то не было. Только домашние туфли, что слетели по дороге, да безразмерный халат, накинутый поверх домашнего костюма. Придумали же… Домашний костюм. Оглядывает прижавшегося к противоположной стене молодого мужчину и испытывает по меньшей мере недоумение. Испытывает нечто, смахивающее на разочарование, потому что никакой битвы не будет. Потому что его "противник" скорее удавится на своём полосатом поясе, чем попытается отбить свою жизнь. Надо же… Тщедушный совсем. Какой-то странно тонкий и худощавый. Николас собирался поинтересоваться о том, как же его дорогому другу спится на предназначенных для другого подушках, но отчего-то прикусил язык. Николас приближается только, глядит в упор, следит за беспорядочно мечущимся из стороны в сторону взглядом, что будто никак не отыщет цели. Старая доска скрипит, прогибаясь под его весом, и только тогда пленник вскидывается, повернув шею куда следует. Капитан даже сглатывает от неожиданности: глаза человека, замершего напротив, почти абсолютно белые. Абсолютно пустые. Пустые, выцветшие и мёртвые. – Надо же… – Николас и сам не понимает, когда начинает говорить. Но реакция на голос не заставляет себя долго ждать. Пленник поднимает подбородок и поджимает губы. Собирается было взмахнуть рукой, но отчего-то передумывает. Стискивает её в кулак и заводит за спину, словно пряча. – Слепой. – И что с того, что слепой?! – взрывается сразу же, будто получив по лицу, стискивает кулаки и даже краснеет от гнева. Только вовсе не страшно это всё, если и вызывает что, так это смех. – Да ничего. – В голосе капитана одна снисходительность и, пожалуй, немного презрения. – Не купит никто. Незрячие рабы ни на одном из континентов не в почёте. Мислав даже зубами щёлкает от неожиданности и проводит ладонями по лицу, а после, одумавшись, отдёргивает от него руки. – Как "не купит"… Что вообще значит "купит"? – мямлит было, да, сглотнув и взяв паузу, ощутив, как кренится пол, вытягивается весь и пытается нащупать опору. Хватается за стол да так и остаётся подле него, будто надеясь, что сможет удержаться, если куда-то потащат. – Да вы… Где я?! Немедленно назовитесь! Начинает требовать, едва не замахивается для того, чтобы стукнуть кулаком по столешнице, и Николасу столь любопытно всё это, что неуместное умиление чужой глупостью пересиливает раздражение. Надо же, насколько забавный вырос. А уж как смело чего-то требует. Чувствуется воспитание и уверенность в собственной избранности. Высокое положение. – Чтобы ты выдал моё имя, после того как за тебя заплатят выкуп? – Николас ловит себя на том, что разговаривает с ним как с маленьким, и тут же одёргивает себя. Плевать, что запомнил его мальчиком. Они оба давно уже взрослые мужчины. – Можешь называть меня капитаном, если хочешь. Или хозяином. Что больше нравится. Предлагает на выбор, даже рукой ведёт, подчёркивая широту своего жеста, не в силах сделать что-нибудь со сложившимися привычками. Мислав сглатывает, в который уже раз отгребает тёмные, падающие на лицо волосы назад и, должно быть, взвесив всё в своей голове, решает не перечить. Не вступать в схватку с заведомо известным исходом. – Мои родители уже получили ваши требования, капитан? Николас не удерживает усмешки. Николас шагает вперёд и цепко хватается пальцами за чужой подбородок. Стискивает его вовсе не шуточно, легко отбивает метнувшуюся наперерез руку. Поворачивает светлое, почти не тронутое солнечными лучами лицо так, чтобы было напротив его, и смотрит прямо в белёсые пустые глаза. И плевать ему сейчас, что единственный, кто видит. – А разве ТВОИ родители способны заплатить? – нарочито подчёркивает, кривит рот и уже во второй раз отбивает неловкий удар. Только на этот раз не отпускает, а, дёрнув в сторону, наступает и вжимает в стену. – Чем же, позволь спросить? Мешком овса? – предполагает, издеваясь в открытую, и злость в голосе так и бурлит. Ощущает себя глубоко оскорблённым самим фактом замены. Ощущает себя преданным и тогда, а теперь ещё и сейчас. Его не просто не спасли – о нём забыли. – Вы, верно, меня с кем-то путаете… – Мислав уже шепчет, а у самого губы белые от ужаса. Мислав уже шепчет, а сам, должно быть, спешно соображает, с кем же его столкнула судьба. С кем из его далёкого прошлого, раз этот кто-то ещё помнит, как оно на самом деле? – Или планировали украсть местного конюха, но удачно обознались? – дерзит, но будто вдогонку, запоздало и таким ломким голосом, будто пришлось сделать над собой немалое усилие. – Я и украл конюха. – Капитан надеется только, что пальцы не соскользнут. Тогда задушит к чертям, если сожмёт поперёк тонкой шеи. – Или ты думал, что в чужих тряпках стал другим человеком, Мислав? Называет по имени, и то для пленника будто пощёчиной. Даже голова дёргается, отодвигаясь назад. – Я не… – тут же пытается вяло отрицать, и теперь уже Николас ощущает на своей коже след от фантомной, но от этого не менее жгучей оплеухи. – А как они тебя называют? Чьим именем?! Встряхивает, ухватив за ворот пижамы, и совершенно не обращает внимания на то, что пленник пытается разжать его пальцы своими. Куда этой птичке против настоящей хватки? – Я не понимаю, о чём вы говорите, капитан. Его голос то шёпот, то на несколько тонов выше. Его голос, как и сам Мислав, мечется и выдаёт непонимание. Непонимание, которое тает, будто лёд на солнце, после следующей короткой фразы: – Я говорю о том, что ты по уши в дерьме, Мисси. Николасу даже любопытно в этот момент. Узнает или нет? Поймёт ли или уже давно не помнит, как его имя дразняще коверкали в детстве? Он один и коверкал. Маленький задиристый мальчик, который вырос в большого злого капитана. В капитана, который сейчас не удержится и действительно пережмёт чужое горло своей лапищей. Глаза, что напротив светло-голубых его, становятся совсем круглыми. Удивление, нарисованное на самой пустоте. Не прекрасно ли? – Нико?.. – пробует позвать боязливым шёпотом и тут же осекается. Дёргает головой, будто сам от себя отмахиваясь. Будто отмахиваясь от странной дрожи и хрипотцы, что прорезалась в интонациях. – Подожди, я не понимаю… Это ты? Это действительно ты?! – шёпотом, а после уже и на крик. После повышает голос, и тут же руки, что повисли безжизненными плетьми вдоль мешковатой пижамы, оживают и снова хватаются за чужие запястья. – Ну так как оно? – Капитан не подтверждает, но и отрицать не думает. Новые вопросы задаёт, едва не давясь сарказмом. – Жить чужой жизнью? – Тебя искали! Много дней и месяцев! – Всё никак не успокоится, весь будто кусок, отрезанный от самой истерики, и, как безумный, всё трогает и трогает. Запястья, предплечья, локти. Хочет вцепиться в плечи, но опасается. Боится. – Тебя искали несколько месяцев! Надо же, у Николаса от восторга и осознания этой новости разве что слёзы не выступили. Всего каких-то вшивых несколько месяцев! – А после что? Отчаялись и решили поменять одного мальчика на другого? Что может быть проще, верно? Поменять сорванца на кудрявого ангела, что ко всему прочему ещё и будет благодарен за это по гроб жизни. На ангела, которого портит только ставшая заметной царапина на лице. – А после твой новорождённый брат умер от лихорадки, а её Благородие не могла больше иметь детей, – рассказывает, а сам и не думает отцепляться. Рассказывает, а пальцами так и изучает капитана. Николасу это странно, но отчего-то не отталкивающе. Пускай "смотрит", если хочет. – И тогда они взяли тебя под своё крыло. – Да, взяли, – подтверждает и вдруг отдёргивает руки. Пытается отодвинуть их как можно дальше, даже завести за спину, но те слишком беспокойные для того, чтобы просто сцепиться друг с другом. И полуминуты не проходит, как Мислав, забывшись, принимается теребить пуговицы чужого бушлата. – И я не должен ощущать себя виноватым из-за этого! Я вообще ничего тебе не должен! – Ошибаешься. – В ответ на крик только низкий, угрожающе спокойный голос. В ответ на крик только лёд, подобный тому, что дрейфует глыбами по северным водам. – Ты должен за каждый день, проведённый в резиденции в качестве хозяина, а не прислуги. Должен за каждую съеденную виноградину. Мислав дрожит, будто пронизанный тем самым ледяным ветром или окаченный водой. Мислав совершенно не умеет держать лицо. Ему это не было нужно в его так удачно сложившейся жизни. Но достоинства на молчание достаёт всё же. На молчание, упрямо сжатые губы и медленно поднявшуюся вверх раскрытую ладонь, которой он касается чужой щеки. – Как собираешься расплачиваться? – Николас деловит до дрожи и до безобразия просто игнорирует узнающие его заново, осматривающие руки. Уже обе ладони. – Что у тебя есть кроме этой пижамы и смазливой мордашки? Трудно тебе придётся вне стен резиденции, Мисси. Хотел бы сказать ещё прорву всего. Наобещать десятки кар и гадостей, но будто выдохся. Будто прикосновения с ним что-то делают. Подчиняют, и потому следует отодвинуться. Разорвать дистанцию. – Отпусти меня, – Мислав по-настоящему просит, но стоит только капитану отступить, оставить его одного у стены, как будто просыпается тоже и решает попробовать иначе: – Не то… – Не то что? Его попытки угрожать настолько смехотворны, что Николас разбивает их, ни секунды не раздумывая. Разбивает и снова давится насмешкой. Ничего не может с собой поделать. Ничего, пока смотрит на холёные ухоженные руки и блестящие локоны, которые никогда бы не позволили отрастить конюху. Причёски – это для господ, прислуге не положено. Николас смотрит на своего старого друга, и вся досада, обида, которую он думал, что забыл, вскипают по новой. Николас смотрит на своего старого друга и видит отражение своей не случившейся жизни. – Никто не знает, куда ты упорхнула, птичка. Пока осмотрят дом и сад, мы будем уже очень далеко. Как считаешь, тебя тоже станут искать несколько месяцев или просто усыновят ещё кого-нибудь? Разве в Голдвилле мало сирот? Все вопросы в пустоту. Все вопросы вовсе не для того, чтобы получить на них хоть какой-то ответ. Мислав молчит и осторожно, на ощупь, всё по тому же столу продвигается вперёд. – Никакого выкупа я не требовал, – Николас заговаривает с ним снова, когда тот осторожно приближается и, оттолкнувшись от опоры, останавливается напротив. – Просто умыкнул тебя, и теперь, видно, придётся попытаться спихнуть кому-нибудь не слишком притязательному в выборе рабочей силы. На худой конец, тебя с неохотой примет какой-нибудь портовый бордель. – Зачем?.. – Этот уже не для того, чтобы просто выплюнуть что-то. Мислав жаждет ответа. Мислав ничего не понимает, и в его ушибленной голове самая настоящая сумятица. Слишком быстро всё переменилось. Слишком. – За что? Мы же с тобой… – Что мы с тобой? – Капитан едва ли понимает, что не дал договорить до конца почти ни одного раза. Капитан едва ли слышит кого-то кроме себя сейчас. Капитан просто не может прикусить язык и выйти, не бросив напоследок что-нибудь ещё. – Играли вместе целую вечность назад? Знаешь сколько вечностей, полных боли, прошло для меня с тех пор? Сколько раз я мёрз, голодал, страдал от болезней и ран, пока ты безмятежно бренчал на лютне или рисовал цветущие сады?! – Посмотри на меня! – Мислав, осмелев, даже подскакивает поближе, чудом умудряется не врезаться носом в укреплённое кожаной вставкой плечо чужой одежды, без зазрения совести хватается за рукав, а проведя по нему, и за чужие пальцы. – Хорошенько посмотри в мои глаза, Нико! Как думаешь, могу я рисовать?! "Нико"… Зачем обращаться к тому, кто давно умер? – Мне больше нравится смотреть на твой рот. – Голос всё такой же низкий. Голос совершенно выцветший. – В отличие от глаз, ему найдётся применение. – Верни меня на берег, Николас, – вот теперь наконец обращается правильно. Только что от этого толку? Что толку, если капитан решает, что хватит с него приветов прошлого, и, высвободившись, отступает назад, к дверям. – Я ничего тебе не сделал… Последнее, наверное, самое отчаянное, что он слышал за последнее время. Последнее не мольбой и не попыткой убедить. Последнее будто бы просто для равнодушных стен. Николас только отрицательно мотает головой, не соглашаясь, и запирает каюту. *** Дни идут, сопровождаемые размеренным шумом волн. Дни идут, кругом только безграничная синяя даль. Кругом только ветер, стайка русалок, что прибилась к борту и перемигивается с моряками, да первые осенние дожди. Николас изредка спускается в свою комнату. Николас так и не выполнил ни одну из своих угроз. Ни одну из тех, что то и дело проскальзывали в мыслях или были озвучены. Не потребовал выкупа, не договорился о продаже, не отдал матросам. Николас изредка спускается вниз, чтобы посмотреть, что там творится в его каюте, но больше не жаждет разговаривать. Выжидает чего-то. И это становится проблемой. Становится проблемой, потому что он совершенно не знает, почему поддался порыву, принёс Мислава на корабль и заварил всё это. И не вернуть же назад – тут же всё расскажет. Выложит своим приёмным родителям исключительно из чувства глубокой признательности. Держать его запертым в каюте… сколько? До следующих берегов, а после высадить? Слепого, совершенно не приспособленного к жизни и беспомощного? Не проще ли тогда избавиться вовсе? Быстро, в один короткий росчерк? Не проще ли скинуть за борт, а там уже держащиеся поблизости русалки играючи сделают своё дело. Русалки, что порой тупы настолько, что не понимают, почему их избранник так нелепо дёргается под водой, вместо того чтобы с благодарностью принимать их холодные объятия. Русалки, что порой тупы настолько, что не сразу понимают, что играют с нахватавшим полные лёгкие воды трупом. Николас думает об одном и том же изо дня в день и в итоге принимает окончательное решение, когда его рулевой – старый просоленный морской волк, что служил ещё его приёмному, сгоревшему от лихорадки отцу, – кивком головы отводит молодого капитана в сторону, чтобы переброситься парой слов. Николас даже имени его не знает, несмотря на то что последние лет двадцать бок о бок. Ходили слухи, что он из благородных даже, не то Максвелл, не то Максимилиан, но Николас обращается к нему не иначе как к Филину, потому что крючковатый, переломом загнутый вниз нос и круглые, невероятно живые глаза делают его похожим именно на неясыть. И ножи его никогда не нуждаются в заточке. Остры, как когти хищной птицы. – А волна-то уже поднялась. Николас согласно кивает в ответ, безо всяких пояснений догадываясь, о чём идёт речь. Николас прекрасно знает, что не может вечно спать вместе с матросами и команда ни черта не понимает. Притащил девку, так в чём проблема? Пользуйся. Не девка заперта под палубными досками? Так после нескольких месяцев в море со спины нет никакой разницы. – Решить бы всё, пока не накрыло. – Решить, говоришь… – Капитан горбится, цепляется большими пальцами за широкий ремень, подпоясывающий его бушлат, и глядит на своего помощника исподлобья. – Как решить? – Народ шепчется, что вы боитесь. Этого своего, который в каюте. Или тех, у кого его умыкнули. Непорядок, капитан. Матросы не должны видеть ваших слабостей. Не должны… Едва ли не первая заповедь его приёмного папаши. Твоя спина должна быть прямой и щит без брешей. Иначе недолго тебе шагать впереди. Найдётся умелец, угодивший клинком прямо в трещину. – И что предлагаешь? – спрашивает, а сам уже знает, каким будет ответ. Капитану ли не знать, что делают моряки со всеми, ставшими неудобными. – Либо продать уже, либо… Филин начинает перечислять и без того очевидные варианты, и Николас просит его замолчать, вскинув руку. – Я понял. Разберусь сам. – Тут только он и может разобраться. Только он, потому что иначе сам же себя и обвинит в трусости. – А недовольным и слишком языкастым намекни, что море огромно. Без труда припрячет с десяток тел. Филин только коротко кивает в ответ. По-птичьи резко поворачивает голову, склоняет её набок, да так и уходит спиной вперёд, лишь чудом не налетев ни на кого из снующих по палубе. Николас провожает его задумчивым взглядом и думает, что, видно, пора. Пора попрощаться даже с мыслями о своём прошлом. Прошлом, которое давно стало дымкой. Отсечь все лишние напоминания. Всех лишних отсечь. Подходит к борту и, перегнувшись через него, тут же замечает вынырнувшую откуда-то снизу темноволосую макушку. Улыбается бледной русалке, а та машет ладонью и, улыбнувшись в ответ, демонстрирует ряд кинжально острых зубов. Эта красотка следует за ними уже много дней. Отстаёт лишь изредка, чтобы покормиться. Эта красотка, должно быть, и станет его невольной помощницей. Николас улыбается ей ещё раз, кажется, будто окончательно определившись. Решает не тянуть и разобраться со всем этим же вечером. Решает, что дождётся темноты и, после того как пленнику, что наверняка с ума сходит запертым в каюте, принесут скудный ужин, спускается вниз, чтобы обнаружить почти не тронутые тарелки и Мислава, сидящего на полу у кровати. Его тёмные волосы собраны в тугую короткую косу, которая заканчивается, едва коснувшись плеч, а пальцы переплетены в замок поверх прижатых к груди коленей. Ступни по-прежнему босые, а на скулах отпечаток лёгкой синевы. Страдает без солнечного света, должно быть. Страдает от качки и неизвестности. Просто страдает. Николас чувствует, как колет совесть, и уже в чёрт знает какой раз жалеет, что поддался порыву. Жалеет, что вообще полез в этот проклятый дом, желая узнать наверняка, насколько же подводит его память. Насколько сильно в нём всё изменилось. Смотрит молча, не зная, стоит ли что-то говорить, и именно в этот момент, в момент, когда ночная тишина обволакивает всё вокруг и зажигаются первые звёзды, слышится далёкое заунывное пение, от которого бегут мурашки по коже. Далёкое, но будто бы приближающееся с течением минут. Мислав вздрагивает, слепо озирается, крутя шеей и, вслушавшись, поворачивает голову в сторону служащего окошком иллюминатора. – Что это? – спрашивает хрипловато, потому что ни с кем не разговаривал все эти дни, и от этого лишь сильнее ноет в груди капитана. И от этого хочется скривиться и спровоцировать его на скандал или обвинения. Потому что так всё станет намного проще. Станет легче исполнить задуманное. – Русалки поют. – Мислав медленно кивает, будто бы совершенно не удивившись тому, что капитан решил навестить его так поздно. – Размять ноги не хочешь?.. – А можно? В его голосе робость, а не недоверие. В голосе что-то странно ломкое, и Николас подходит ближе, даже протягивает ему руку. Сначала протягивает, а после вспоминает, что его собеседник слепой и потому лучше коснуться его плеча, чтобы заметил. – Почему бы и нет. – Мислав не отталкивает его, напротив, касается ребра ладони своими пальцами и неожиданно крепко хватается за руку, поднимаясь на ноги. – Пойдём, их лучше слышно на палубе. Не говорят больше ничего, только скрип досок в довесок к шагам. Только лёгкий храп доносится будто бы издалека, на деле же с нижней палубы, заглушённый досками. Мислав босой и ступает совершенно бесшумно. Ступает следом за своим провожатым, держась за его руку, а после у ведущей вверх лестницы хватается за отполированные тысячей прикосновений перила. Уверенно движется вверх и зябко ёжится, кутаясь в свой халат. Вертит головой по сторонам, ловя порывы ветра. Даже едва заметно улыбается, а после, будто спохватившись, прячет лицо за воротом. Русалки и вправду подплыли совсем близко. Русалки знай себе тянут свои заунывные песни, вторя друг другу, и голоса всё выше и выше. Кружат, играясь комком не то водорослей, не то какой-то несчастной рыбой. Перекидывают её друг другу, ловят бледными руками, то и дело замирая, чтобы задрать голову вверх. Николас сжимает пальцами его плечо и понукает пройти вперёд, приблизиться к борту, и укладывает на него узкие, ставшие вдруг совсем вялыми ладони. Догадался?.. Даже если и так, то ничего не говорит. Знай себе подставляет лицо ветру и пространно улыбается темноте. – Когда твои родители меня забрали… Когда поселили в той же комнате, я понял одну вещь, – начинает будто издали, собираясь разговаривать и разговаривать, и капитан его не торопит. Не думает прерывать. У Капитана, что загубил не одну жизнь, отчего-то кровь приливает к лицу и невротически подрагивают руки. – Твоя постель. Ты всегда пах как тот травяной раствор, в котором полоскали простыни. Пах ромашкой, лавандой, немного розмарином… Негромкий голос звучит будто мечтательно и украдкой. Негромкий голос, в котором так и скользит нечто эфемерное и всё больше рассеивается, тает с каждым слогом. Николас не перебивает его ни разу. Николас только держится рядом, то и дело заставляя себя опустить тянущуюся, чтобы придержать за локоть, руку. – Я начал слепнуть ещё до того, как тебя украли, – признаётся будто в преступлении и проводит указательным пальцем по своему лицу. – И эта царапина тому подтверждение. Ты меня оцарапал потому, что уже тогда мне было не уследить за шпагой. Сколько прошло после этого "тогда"? Целая короткая жизнь или, может, даже две? Почему он вообще брался за оружие, если понимал, что пострадает? Почему дурачился на пару со своим так и не случившимся господином? – А теперь? Какой запах ты чувствуешь теперь? Мислав выдыхает, горбит спину и вдруг разворачивается, упираясь спиной в перила. Упираясь опасно, потому как теперь столкнуть его проще всего. Немного лишь сместить центр тяжести – и полетит в воду. Но разве это то, о чём он думает? Разве это то, о чём он думает, вворачиваясь в чужие руки и укладывая свои на широкие плечи? Касается носом колючей шеи, ведёт по ней, вдыхая, начинает перечислять, и не думая отстраняться: – Запах моря. Запах соли. Запах пота. Перечисляет негромко, и даже рыбины затихают, привлечённые его спокойным голосом. Он им понравился, должно быть. Они любят красивых. Любят искажать правильные черты лиц и немыслимо растягивать рты своими ловкими пальцами. – Противно? – Совсем нет… Палуба кренится то на один, то на второй бок. Волны размеренно толкаются о деревянные доски. А русалки всё поют и поют, русалок становится больше. Русалки привлечены движением в темноте. Русалки терпеливо ждут и тянутся вверх, приподнимаясь на хвостах. Русалки голодны и им не терпится поиграть. Мислав всё стоит спиной к водной глади, не спешит поворачиваться, находит руками безучастные чужие и укладывает их на свои бока. Удерживает их так совсем не долго, хмурится вдруг и, выдохнув, уже было подаётся назад, но замирает, остановленный сомкнувшимся на пояснице капканом. Замирает, невольно выгнувшись, чтобы было удобнее, и горбится, пряча лицо. Надо же… Незрячий, а замашки всё равно такие же. Надо же, вспыхивает щеками, и Николас медленно смыкает веки. Обращается во слух весь и не замечает мелких ракушек и камней, что нетерпеливые рыбины швыряют в корабль. Николас медленно смыкает веки и едва ли не потерянно думает о том, что когда-то слышал, что яд некоторых гадин способен растворить даже наросшее на глазу бельмо. Николас думает, что это, наверное, было слишком глупо – попасться вот так просто. Ощущает, как тонкие пальцы гладят его спину через плотные одежды, и тут же порыв вовсе не ласкового северного ветра. Мислав крупно вздрагивает и переступает с ноги на ногу. Босой… Возвращаются в каюту сразу же. Теперь уже и не пленник спит, закутанный в пахнущее солью и деревянным ящиком, в котором лежало, одеяло, а Николас впервые за всё это время, впервые с того момента, как запер здесь эту птичку, не уходит. Кровать узковата для них обоих, но когда-то приходилось и хуже. Кровать узковата для них обоих, и подушки не пахнут эфирными маслами и травами. Не пахнут домом, которого они оба лишились не по своей воле. Только Николас всё ищет унёсшего его дракона, а Мислав шарит по одеялу в поисках расслабленной, давно загрубевшей ладони, а когда находит её, перекатывается на бок и сжимает её своими двумя. Николас ищет дракона… Но, видно, эти поиски придётся отложить пока. Придётся отложить ради того, чтобы сперва проверить, насколько правдивы сказки об именитых лекарях.