На небесах найдем мы утешенье, А на земле — лишь скорби да заботы. У. Шекспир «Ричард II» (Пер. М. Донского)
Благослови его Господь. Азирафаэль, затерявшийся средь толпы, остановил взгляд на фигуре в белом. — Благослови тебя Господь, Болингброк! Хвала! Хвала Генри из рода Ланкастеров! Сегодня в Лондоне, по обыкновению туманном и хмуром, стоял гвалт: народ чествовал нового короля. Статный, как герой эпопеи, смотрящий вдаль амбициозно и ясно, он восседал на коне — тот гарцевал, гордый своим ездоком. Стук копыт перекликался с веселым шумом, Генрих IV торжественно кланялся и принимал поздравления. Ангел, чье сердце откликнулось на многочисленные воззвания к Богу, на нестройную в своей пылкости литанию, молча наблюдал за происходящим. Кроули не пришел: он обмолвился, что дворцовые интрижки чрезвычайно его утомили и навеяли одно лишь желание — вздремнуть до середины следующего столетья. Тем, может быть, лучше. Азирафаэля захлестывало чужим восторгом, и любовью, и слепым чувством преданности — но отчего-то ему не делалось ни спокойно, ни радостно. Нечто горькое почудилось ангелу в блеске улыбок и аромате цветов, в триумфальном сиянье короны — он быстро потерял интерес к виновнику торжества. Бледный, как призрак, и такой же несчастный, вслед за Болингброком плелся сверженный король. Рубище белело на нем траурно-свято; слишком грубого кроя, оно выдавало изящность да покривленную стать. Медь рассыпалась по плечам — одно из них ткань оголила, — по спине и груди. Сверкая и гранясь в лучах солнца, чуть завитые пряди никому больше не виделись красивыми, равно как сам Ричард — достойным милосердия. Сколько людей восторгалось ныне Генрихом IV — столько отвернулось от прежнего монарха. Хвала ему стала проклятием, ликованье и верность — презрением; в ругани угадывался пыл, какой раньше овевал ухо шепотом льстивых слов. Ричард, кроткий в своей тоске, принял ее не противясь, и всякий камень, брошенный в его сторону, рождал лишь надрывные вздохи. Жалость сдавила Азирафаэлю сердце: бессильный, всеми забытый король не мог искать утешения у тех, кого раньше считал подданными и друзьями. Вынужденно отрекшись от престола, он с покорностью нес свое бремя — только велико оно оказалось для хрупких плеч. Генри Болингброк, этот преисполненный доброты и благородства новый властитель, пожалел для бедного Ричарда пару сандалий, — теперь ступни его кровоточили, познав остроту каменной кладки, и белизна их погрязла в дорожной пыли. Грязь забивалась ему под ногти, меж пальцев; холодный земельный дух сковывал движения. Ангел сложил руки в молитвенном жесте — и разнял: маленькое чудо, неприметное для людского глаза, должно было скрасить Ричарду путь. Его озябшая босота не терзалась более скверностью. Но Азирафаэль не мог прервать это безумное и безутешное, в основе своей мрачное торжество, не мог усмирить злые языки и руки. Униженный пред всею страной, что стала теснее могилы, в рубище, напоминающем саван, развенчанный монарх шел навстречу забвенью. Он терпел тычки меж лопаток и в плечи, хватку, от коей ткань трещала и грозила порваться — не позволял одного: увидеть собственных слез. Янтарное море так и не заструилось по скулам. На дне его ангел оставил свое сердце.——————————
Пища, которую ему предлагали здесь, в стенах Понтефракта, была отвратительно грубой, холодной — Ричард ел, давясь и насилу глотая, и даже не тосковал об изысках. Мыслями он был далеко, в своем прошлом — блистательном и бесславном. Утопая в тщеславии, он позволил себе ослепнуть — и ныне, заточенный не в фальшь и не в роскошь, но подземелье, прозрел. Впервые раскаявшись, он грезил об искуплении. Сохлые, все в трещинках, губы непрестанно шептали молитву, и созвучие слов расстилалось поверх тишины. Ему хотелось — было необходимо — получить прощение за каждое из своих злодеяний, и он почти отчаялся верить, что Бог смилостивится над бедной его душой. Но слезами и скорбью он вымолил у Господа чудо: прекрасный ангел, чьи ступни не гнушались земли, стылого мрака и горести, явился к нему. Глазам стало больно: Понтефракт, сузившийся до убогости тесного склепа, озарило свечение. Ричард сморгнул соленую влагу — тонкотканный узор его ресниц скомкался, склеился — и поднял голову, завороженный. Ангел, казалось, воплощал собой дыханье весеннего утра; в лен одежд вплетался ажурной каймою луч солнца. Пряди — облачно-легкие, кремового цвета — ложились на лоб и на щеки, и небесная высь сияла во взгляде. За спиной трепетала, грандиозная своим размахом, пара восхитительных белых крыл. Ричард бросился к его ногам — истускневшая ломкая бронза разлилась вкруг головы, по земле — и прильнул поцелуем. Такой же босой, ангел был чист; грязь не очерняла изнутри светящейся кожи. Собственные ступни пылали: с того часа, как монарх был отвержен родными владениями, путь его зарос терновником. Шипы впивались в беззащитную плоть, вспарывали ее и жгли. Генрих IV, вкушая успех, отправил Ричарда пожинать ненависть — и море лишений, вобравшее кровь с тысяч клинков, оказалось горше брани и злее всякого камня, пущенных в спину. Рубиново-алые воды смыли елей с его лба; мечи — те, чьей защитой он заручился в день коронации — скрестились на сердце. Ангел отвел хладно-стальную жестокость: опустился пред Ричардом на колени, притянул к себе — и позволил ему, изможденному и открытому, спрятать лицо на своей груди. Чувствуя, как соленая влага пропитывает ткань, а изящество плеч содрогается под ладонью, Азирафаэль уверился: он непременно спасет эту душу. Отпустит низверженному королю все согрешения, смягчит его трагичную долю — а иначе будет декадами лет упрашивать о том Господа. Он повторил ладонью контур щеки, деликатно поднял чужое лицо — и приник к губам. Азирафаэль обнимал короля за плечи, как брата, прижимал к сердцу, как сына, и созерцал, как Бога, целуя его, как возлюбленного. Губы Ричарда были сухими, потрескавшимися; их бескровная тонкость выдавала голод и жажду. Но касание ангела вернуло им блеск, свойственный розовым лепесткам, и одарило медовостью локоны, и разлилось благодатью по телу. Он снова был матово-бледен и чист, полон жизни; шелк его прядей лился, а не обвисал, мерклый и спутанный. — Бедное дитя, — Азирафаэль погладил Ричарда с нежностью, присущей одним лишь матерям и хранителям. — Как ты себя чувствуешь? — Пусть тело мое омыто, нет спасения от тьмы, что во мне. Ангел покачал головой, улыбаясь его наивной смиренности: от спасения он был уже в полушаге. Только размышлять над этим не стоило. Вспомнив о быстротечности минут, Азирафаэль спросил — в интонации угадывалась неотвратимость, — готов ли Ричард доверить ему все, что есть в человеке, в самой его натуре, и передать это Господу. Король согласился — пылко, не страшась любых требований. Он снял рубище — некогда белая ткань лохмотьями, окровавленными и затертыми, скользнула в ноги. Изящность и грация, фигурные ее линии предстали пред ангельским взором, и Ричард невольно прикрылся; локоны, искрясь багрянцем и медью, заструились по коже, обвили ее, как шелк. Скулы затронул жар, растекаясь стыдливо-розовым; запылали и уши, и шея. Но ангел смотрел на него с каким-то неясным, непостижимо высоким чувством — это позволило отпустить себя, безо всяких преград стать искренним в отношении Бога. Не борясь с подступающим трепетом, дрожа бедрами и размахом ресниц, он обхватил свою плоть — и склонил голову. Азирафаэль коснулся его подбородка, толкнул вверх: даже в самых недостойных и низких, чувственных удовольствиях Ричарду до́лжно было сознаться. Пальцы ангела стали водить по зардевшемуся лицу, как пальцы короля — по собственной плоти. И Ричард тянулся к чужой руке: от нее исходило тепло — мерное и глубокое, утешающее, — по коему истосковалась его душа. Он смежил веки, отдаваясь этому чувству, тогда как сердце колотилось о ребра и губы припухли, покусанные; движение делалось все более хаотичным, размашисто-спешным. Он не видел, что ангел смотрел прямо вниз, на средоточие жара, но ощущал — и алел того пуще, смыкая пальцы вкруг жаждущей плоти. Набухшая и твердая, горячая, она блестела постыдными соками; Ричард напрягся всем естеством — и выплеснулся себе в руку. Ангел принял его в объятия, предложил опору разомлевшей беззащитности. Улыбнулся, отметив натяжение ткани в тех местах, где вцепились в нее охваченные тремором кисти; вязкая жемчужная влага не могла осквернить одежду, сотканную из мерцания звезд, вызвать гнев. Он коснулся аккуратного уха, давно не слышавшего чего-то теплее проклятий, дабы похвалить за чистосердие и смелость. Мягко направляя — широкая крепкая ладонь поверх узкой, с изящным и четким рельефом суставов, — Азирафаэль помог королю разобраться с застежками. Когда он распахнул тогу, Ричард уже стоял на коленях. С благоговением приник он к чужой плоти губами, смевшими кривиться в злых улыбках, и открыл свой греховный рот, и пустил в дело свой презренный язык. Ему отчаянно хотелось, чтобы святость, к коей он так самозабвенно припал, выжгла всякое дурное слово, некогда сорвавшееся с уст, несправедливо обидевшее или приговорившее к смерти. Вбирая до упора, обводя контуры вен и стеная, король пренебрегал собственными удобствами: он почти задыхался, ярый в своем усердии, и лишь смаргивал капли слез. Ангел погладил его по щеке, остужая румянец, стирая соленую влагу. Ричард подался вперед — плоть уперлась ему в стенку горла — и низко, глубоко простонал. В то же мгновенье струя семени обожгла ему рот. Он принял все до последней капли. Азирафаэль попросил Ричарда лечь — тот откинулся наземь, привыкший к стылому грунту. В изумлении распахнул глаза: не холод, не твердая каменная крошка оказались под спиной — лебяжий пух. Небесный посланник завернул его в свои крылья, окружил благословенным покоем и защищенностью. У короля перехватило дыхание: не стоил, он совершенно не стоил такой доброты — но ангел был милостив, и счастливая улыбка невольно тронула губы. Ласковые пальцы очерчивали исхудалую длину его ног, гладили мрамор бедер — в том не крылось и доли похабства; он чувствовал любовь — возвышенную, всепрощающую — и сострадание. Ангел был нежен с ним, обходителен, и Ричард доверился чутким рукам и губам безо всякого страха; подготовленный, он сам скрестил лодыжки на чужой пояснице. Нагой, лишенный регалий и статуса, король забыл о боли и бесчестье в объятьях того, кто единственно мог оценить, сколь он прекрасен. Азирафаэль и впрямь видел его очаровательным в своем послушании, беззаветным в раскаянии. Он накрыл ладонью округлость колена, повторил изгиб бедра и подался вперед — тела их слились воедино. Ричард сладко вздохнул. Отдаваясь ангелу, он не переставал молить о прощении. Дрожащая ладонь накрыла уверенную сильную руку; ноги вжались в чужие бока, вдавились. Всякое его действие находило отклик — и сейчас восхитительные своей белизной крылья сомкнулись туже, щекоча и лаская. Ричард сосредоточился на странном и, вероятно, лучшем из возможных ощущений: свет — чистый и бархатный, не слепящий вовсе — заполнял его изнутри. Скверна, коей он марал руки, недальновидный и алчный, рассеивалась в этом тихом сиянии. Король заплакал: сердце щемило от благодарности и облегчения. Ангел, склонясь над ним, остудил жар румянца на щеках, осушил слезы; губы зашевелились в шепоте. Ричард не мог разобрать слов, но знал: это что-то красивое, доброе, правильное — и потому вслушивался безотчетно для самого себя. Он был счастлив обрести спасителя в лице прекрасного ангела, и мысль о том, что Господь даровал ему искупление, принесла неуемную радость. Энергично вскидывая бедра, прогибаясь в спине и ища своим ртом чужие губы, король предавался чувственному наслаждению; мечтая, чтобы посланник небес разделил с ним удовольствие, он принимал его так глубоко, как только мог. Ангел двигался ритмично и бережно, даже теперь не нарушая гармонии. Ричард извивался под ним, стеная и всхлипывая; на ресницах дрожал влажный блеск. Азирафаэль поддался неозвученной просьбе: обхватил налитую плоть, принялся сжимать и поглаживать — мгновенье спустя король достиг своего пика. Глаза его, широко распахнутые, засверкали драгоценней всех звезд и сокровищ — сам ангел потерял себя в них. Испытавший блаженство и обогретый крыльями, Ричард не позволил себе расслабиться: семя, наполнившее его, как сосуд, не должно было вытечь. И если поцелуй ангела возвращал внешнюю чистоту, то любовные соки возрождали самую душу. Он хотел сохранить каплю святости в своем теле. Он перестал быть королем Англии или пленником Понтефракта. Благословение, кое дал ему ангел вместе с отпущением грехов, — вот все, что теперь имело для него смысл. Азирафаэль посмотрел в остекленевшие глаза напротив. Он знал, что Ричард ушел — ушел в новую, вечную жизнь. Он знал, что Ричард уйдет до того, как сам он покинет темницу. На прощание этот человек вверил Азирафаэлю сердце, трепетное и кровящее; он разделил благочествость с бесстыдным желанием плоти. Ангел закрыл ему глаза.——————————
По его внутренним ощущениям, времени прошло достаточно — тюремщик заглянул в подвал. Ричард II, всей Англии запомнившийся суетным и беспечным, не в меру красивым и столь же расточительным, лежал на полу в заледенелой камере Понтефракта, и дыхание больше не теснило его грудь. Тюремщик знал, что это молодое, истерзанное пытками и голодом тело никогда уж не двинется: он лично, следуя приказу, отравил заключенного. Ему было совестно обратить на него взор: лица тех, кто принял смерть от яда, не обретали спокойного выражения. И все же он посмотрел. На губах Ричарда цвела умиротворенная улыбка.