булки с корицей

— У тебя нос в порошке, — замечает Иззи ожидаемо.       Слэш вытирает муку, и ему кажется, что он, ну вот как-то слишком внимательно следит за тем, как Стрэдлин кусает эту приторную корку булки с корицей, хлебает вкусный крепкий кофе, облизывает сладкие пальцы — о боже! — так неприлично соблазнительно. М-м, это определено стоило трудов!       Так славно получается: ну, Иззи сидит просто на кухне его — их — съёмной квартиры и жуёт домашнюю выпечку. Даже смотрит сосредоточенно, будто весь момент остановился на вот этой булке и на этой кружке. Идиллия.       Слэш расплескивает ещё кофе. — Это, типа, акция помощи голодающим детям? — Чёрт, Изз, такими вещами не шутят! — А я думал, тебе нравится, что я тощий как смерть.       Ну, это ведь так мило! Мило, что его одежда висит как на вешалке, и что под складками ткани косточки прелестные, и что зигзаги рёбер можно иногда почувствовать пальцами. Иззи обижается немного, но всё равно позволит трогать себя иногда, он потерпит, хоть и будет шипеть и бубнить, что это дерьмо ещё скучнее, чем пить вон в том баре на соседней улице.       В темноте видно, что у него вместо глаз — пустое место, а запах курева уже впитался в карму, наверное, из носа течёт так, будто он всегда простужен, а на простыни неизменно остаются несколько волос длинных. У него таблетки распиханы по карманам вперемешку с жвачкой клубничной, окурками и билетами в кино.       Когда любишь, всегда цепляешься за всякие мелочи. И это он не сам выдумал, и вообще, это нормально. И кажется, что весь мир состоит из каких-то мелких кусочков чего-то важного, самого-самого ценного, а может, самого… потерянного.       Теперь вот осталось только начать жить вместе, было бы… неплохо. Вот найти крохотную квартирку, такую, чтобы с видом на шумную улицу, можно даже с неработающей вентиляцией, тараканами, и полным отсутствием мебели за исключением дивана узкого, на котором можно уместиться, только тесно прижавшись друг к другу. Могли бы там всё устроить: хотя бы немного стараться следить за порядком — вот весело будет заставлять Стрэдлина не скидывать вещи где получится и пеплом не сыпать на полу. А по воскресеньям валяться и смотреть чёрно-белые фильмы.       Забавно вот представлять такой ряд: «Сол — Иззи — семья».       Это, типа, любовь, вот!       Он думает о том, что любовь — это всепоглощающее чувство, полное слияние душ и разума. Наверное, это просыпаться в чужих объятиях, чувствовать как их кости-тела притираются друг к другу, принимают другую форму, чтобы неотделимо подходить друг к другу. Это всё ещё любовь! Полное слияние душ, абсолютная гармония. Это ощущение, когда любишь, обожаешь, настолько сильно, что готов кричать об этом, иначе невысказанное просто разорвало бы тебя изнутри. Любишь до крика, вот как это.       Но в скудной реальности у него получается: вместе вмазываться, пить в барах по четвергам и ещё все эти перемигивания на репетициях. И можно ещё иногда выкурить папироску вместе или поправить ремень от гитары, так осторожно. Ну, дружеские жесты и всё такое. — Знаешь, типа… Ты — это большой дом… И может быть, в нём закрыты окна-двери… Он заброшенный, истрёпанный, покосившийся, ну, прямо как этот сарай,.. и никто в нём не живёт.       Только вот семьёй их не назовёшь.

***

      Путаются в руках-локтях-конечностях, как подростки на родительской кровати. Стрэдлин красивый и горячий, особенно, когда психует немного — почти всегда. Ему, в общем-то, несложно дать себя обнимать-вжимать, чувствовать чужое дыхание у себя на лице; может, он сам будет хвататься за руки Сола, шептать-просить, даже задыхаться в подобии своей собственной любви.       Поцелуи звонко и глупо сыплются на лицо-губы-шею, пальцы под рубашку: чёрт, ледяные, безумно всё это немножко. Пальцы дёргают ремень нетерпеливо, на диване неудобно, всё смешивается-проносится, рваные движения: нелепо, странно, душно, как же душно… Слэш как-то странно выгибается, когда иззины руки, холодные, как у лягушки, касаются его пальцев, гладят-проводят, точно нервов оголённых касаясь. Становится почти приятно: ну, Иззи и сам знает, что там ему нравится, и как: только быстро у него всегда всё, скорее бы закончить… А воздух розовый, и пахнет корицей, а табачной дымки почти нет.       Ну правда, так хочется это запечатлеть или хотя бы остановить, не выпрыгивая-вылетая из самого этого момента, подумается кому-то из них; только бы остановиться чуть-чуть, помедлить немного, повозиться ещё.       К тому времени, когда Сол наконец-то стягивает с Иззи брюки, тот готов плюнуть ему в лицо.       Чёрт, внизу уже вещей накидано, на диване до ужаса неудобно, надо будет убраться. Взгляд цепляется за пятно тёмное на полу — разлили вино в прошлый раз, когда пытались устроить что-то с претензией на романтику. Наверное, нужно будет попробовать оттереть.       Стрэдлин смотрит почти с вызовом, немного скучающим затуманенным взглядом. И Сол подхватит эту волну такого незначительного безумия, и он как-то возьмёт и разделит её на двоих. И через каждый следующий миг ему будет казаться, что всё это недостаточно безумно; раз за разом откидывая волосы со лба Иззи, заглядывая ему в лицо, целуя в лоб, в маленький шрамик на виске, всё равно это, вроде как, слишком нормально…       И он уже готов идти до конца, но как-то неловко пытается повернуться и соскальзывает вниз, утаскивая за собой Стрэдлина, разумеется.       Лежать на полу холодном, так близко, что можно почувствовать чужое дыхание, типа, согревая друг друга; так мило. Кончики носов касаются чуть друг друга, да ненормально немножко. И хочется сходить с ума вдвоём!       Иззи вообще слишком доступный сейчас — и вот это оказывается самым удивительным, так не должно быть! Сол теряется, только тыкается губами в его шею и усмехается чему-то своему. Может, боится чего-то не успеть. — Чёлка, как у пони, — хмыкает Слэш, перебирая криво остриженные прядки.       И тогда его дома из звёзд начинают рушиться-сыпаться песком искристым.       Да и вообще сама идея заняться любовью на полу была дурацкой.

***

      Иззи мягко поднимается, — темно уже — и кажется, что он весь светится, потому что его фигурка — самое светлое, что есть в комнате. Откусывает ещё от булки остывшей. — Принесу одеяло.       Растворяется в темноте призрачной дымкой, и неизвестно, был ли он до этого на самом деле. Сол лежит всё в том же неудобном положении: душно, жарко, а всё равно стучит дрожь.       Где-то в глубине коридора слышится грохот. Что-то падает-валится, стукается, доносятся ругательства тихие. — Чёрт, вешалка, ты что, переставил вешалку? У тебя было одеяло, я помню!       Сол прыскает в руку: а ведь это могло быть его — их — реальностью. И то ли Иззи сам проникся этой атмосферой такого идиотского тепла, то ли его действительно ударило чем-то по голове. То ли булки получились вкусными.       Стрэдлин возвращается — всё ещё светится, только не так, как святой. Блеск уличных фонарей путается у него в волосах, резкими чёрточками выделяет ключицы и бёдра, и острые углы коленей… Хочется по-детски удивляться, что такой неправильный Иззи может оказаться таким чудом.       Иззи слишком уж по-домашнему тычет ему в рот сигаретой: всё ещё недостаточно романтик для глупостей сопливых вроде выкуривания одной папироски на двоих. Чуть ли не с головой забирается под плед, обжигая руки своими локтями.       Становится ещё темнее.       Сол косится на книгу рецептов, заброшенную на шкаф.