Плачешь ли ты, дорогая моя, об одном лишь Юпитере? Думаешь ли об одном погребении звёзд и уходящей, с любовью, луны?
ХХХ век до н. э. «Я не умею начинать подобные записки, но посчитала, что мне нужно записать, увековечить буквами историю на пергаменте. Не уверена, конечно, что хоть кто-то прочтёт старую бумагу или сохранит написанное. Это была весна. Жаркая и душная, как всегда бывало в Афинах. Я работала, хотя больше помогала, брату отца в его мастерской. Это не особо интересно, так что пропущу. Сразу напишу о ней. Знаете, то ощущение, когда вы стоите на горе, высокой, обдуваемой ветром? Когда внизу только зелень и блеск реки? Вы хотите прыгнуть, или отойти на пару шагов назад, чтобы вернуться к чему-то дома, или же лечь на мягкую траву, смотря на закатное розово-голубое небо. Она была всем. Она вынуждала чувствовать всё разом: желание поддаться потокам ветра, раскрыть руки, лететь как птица, а после разбиться плашмя об камни; желание вернуться к ней, вернуться домой. Вытереть ноги об плетённый коврик, снять тяжёлые полы туники с себя, и упасть в её объятия; желания утопать в густой и пахнущей весенним солнцем траве, смотря на её улыбку и проводить пальцами по еле заметным веснушкам. Всю ту весну (и не только) я одержима была только ею и хотела сделать ту скульптуру, что покажет, насколько она красива. Смотреть на неё – было так же невозможно, как и оторвать взгляд. Даже сейчас за спиной множество разбитых кусков мрамора в жалких попытках показать её. Воспоминания о её улыбке, о сверкающих глазах, светлых волосах и загорелой коже – такие пёстрые, яркие, живые. Пока они есть, я продолжу разбивать руки в кровь от молота, кромсая и срезая поверхность куска камня для того, чтобы освободить очертания её тела и лица…» Бора вытерла пот со лба, плотнее подвязывая пояс на талии. Одежда бесила, в ней совсем не было удобно работать. Длинная шерстяная ткань не только в ногах мешалась, но и грела тело чересчур сильно. Бора не выдерживает. Она снимает с себя тунику, разрывает на две полоски, обвязывая торс и бёдра. Волосы убирает в высокий хвост, оставаясь босиком. В мастерской сильно пахнет пылью каменной стружки и мокрой глиной. Из-за небольшой влаги находиться в доме можно, но раздражает всё равно. Девушка протирает стол у окна, с усилием нажимая на тряпку, чтобы убрать липкие следы недавней работы её дяди. Он делал неплохие скульптуры из белого и равномерного мрамора, отполированного до бархатистости шероховатой поверхности. Бора не понимала, почему все его работы сдерживают лучи солнца, не переливаясь однотонно белым. Бора предпочитала блестящие, сверкающие радужным острые грани мрамора, что при дневном свете играют множеством оттенков светло-серебряного. – Какая отдача своему делу. Боре сначала подумалось, что она перегрелась, и вот ей голоса чудятся. Но сказано было громко и чётко, вот она и поднимает голову к окну, обнаружив там незнакомую девушку.«Тот день можно назвать роковым. Или судьбоносным. Мои глаза начинали слезиться – от лучей с неба и от её красоты. Ей стоило сказать лишь одно предложение, и я тут же поняла, что пути назад не будет».
– Скорее выплеск негативной энергии на дерево, – Бора отвечает без удивления, из-за своей усталости. – А твоя одежда, – Минджи хмыкает, – тоже выплеск негативной энергии? – Ась? – до младшей сначала не доходит, а потом она осматривает себя, и начинает постепенно краснеть. Бора приседает, чтобы скрыть своё тело. Минджи весело посмеивается, тогда то Бора и замечает в её руках корзинку со всякими травами. В ответ же старшая замечает замешательство Боры и говорит: – Да ладно, ты и так низкая, там ничего не видно. Бора почти опрокидывает таз с водой, что был на столе, от возмущения. – Слушай, ты кто вообще такая, – у Боры всё стеснение мигом уходит. Она угрожающе облокачивается на поверхность стола и напрягает все лицевые мышцы, чтобы смотреть на незнакомку более гневно.«Несмотря на то, что я бесилась первый дни из-за неё сильно, сердце всё равно в дрожи приятной и влюблённой разбивалось. Она всегда была такой – острой и нежной. Об неё порезаться было самым легким занятием, как и чувствовать её ласковые ладони на себе».
– Маленькая и дерзкая, какое замечательно сочетание, – она глазами улыбается и хихикает. Лёгкая и воздушная. Боре даже прохладно стало в эту весеннюю жару. – Ты так и не ответила. – Приезжая я, недавно тут совсем. О, ты знаешь, тут есть лес поблизости какой? А то одни виноградники, да дома, – она щелкает перед собой пальцами, подаваясь вперед в окно. Если Боре и было прохладно, то перестало. В нос ударил резкий запах орехов и душистых трав. Обвязанный вокруг туники золотой гиматий колыхнулся, почти падая на подоконник. А волосы её – в цвет солнца и того гиматия – сочетающимися всполохами цветов задребезжали в глазах, завиваясь от майской влажности. Минджи выжидающе наблюдает, когда в её радужке отсвечиваются наливные ягоды виноградника, и заправляет выбившуюся прядь украшенными кольцами руками.«В тот момент я подумала – как чудесно будет вырезать из куска мрамора её профиль, не забывая про неровности и красные точки у бровей, про родинку на губе. Так и хотелось бросить всё и вся, бежать к рабочему месту, и взять в руки шпунт или троянку, и скалывать камень, срезать слои. Тогда я только думала о ней, как о предмете вдохновения, как о на миг пришедшей музе; тогда ещё я не имела понятия, насколько моя жизнь переменится».
– Не знаю, – недовольно бросает Бора, и отходит от поверхности стола, ведь не может больше так близко видеть незнакомку. – Печально, – она пожимает плечами, белая туника поднимается вместе с её движениями. – Но наряд твой правда неплох. Мне нравится. Минджи на словах этих подмигивает, а потом уходит, на прощание сказав: – А как тебя зовут? – Бора, – младшая впадает в такой ступор от непривычных поступков. Ведь где видано, чтобы в Афинах существовали такие девушки? – Я Минджи. Увидимся. На следующий день Бора отправляется на рынок за покупками. Её мысли как-то странно и хаотично мечутся от: что сегодня приготовить, до: какой лучше мрамор выбрать, чтобы вырезать образ Минджи. Мысли эти легкие и ненавязчивые, что никак не вяжутся с майской жарой, пробираются в голову стеблями кислой лозы. И Бора никак не может остановиться, только и думает о твёрдости камня под своими руками и об загорелости кожи той девушки. Рынок по утру шумный и душный, с толпами кричащих людей и снующих туда сюда продавцов, что одаривают всех громкими зазывами. Бора ненавидит это всё действие, она давно уехать из Афин хотела, давно сесть на корабль подрывалась. Чтобы солёный морской воздух в волосы въедался, а она стоит на палубе прохудившейся, смотрит в далёкий-далёкий горизонт воодушевлённым взглядом. Вместо этого, она пробирается сквозь компанию женщин под тридцать, чтобы урвать кусочек утренней рыбы. Реальность – такая себе вещь. Кто-то сзади прижимается ещё наглее, сдавливая и так задыхающуюся Бору. От запахов и зловония перебравших с духами дам, и сгнивших под прилавками фруктов и овощей, – она плотнее закрывает нос рукой, стараясь выйти из узкого переулка. Но её тянут за руку. Резко, но осторожно, рывком продирая через стену из тел. И она падает. Но по ощущениям, тонет в ватной постели, от которой веет цветочным полем. – Ну-ну, ты же маленькая, нужно осторожней быть. А то задавят, – Минджи склоняется над ухом, безнаказанно пряча в своих объятиях непонимающую происходящее Бору. Старшая незаметно оттаскивает их двоих в рядом прилегающий переулок, из песочного цвета стен. Тогда-то Бора и начинает возмущаться. И делает это смешно – по мнению Минджи. – Я тебе не подушка, ты не можешь вот так меня забирать, – бурчит она, отпрыгивая от улыбающейся Минджи. Хочет, только вот, обратно к (пахнущей сладкими духами, в отличии от тех дам) девушке. – Как видишь, могу, – говорит, и демонстративно раскидывает руки, на которых золотыми обручами звенят браслеты. – А вообще, я тут только пару недель, а уже понимаю, что утром ходить на рынок – занятие глупое. – О-о-ох, знаток, значит? – саркастично тянет Бора, продолжая стоять на расстоянии одного метра от старшей, стараясь не думать, в мечтательных фантазиях, о её мраморном двойнике, и как она поцелует нагретый на солнце камень. – А как, скажи тогда, пожалуйста, продукты покупать, когда к обеденному времени везде пусто? – Раз даже просишь, скажу, – она щурит один глаз, игриво посматривая на младшую, – можно договориться с нужными продавцами о продаже в более позднее время. Пользуйся своим очарованием, ты же такая красивая. Бора уже скулить тихо готова. Она дергается на слова, а потом самодовольно поднимает голову. Мол, да, знаю, чего ты меня учишь. Почти не смущается (враньё). У Минджи глаза в медном оттенке видятся, когда она стоит вот так – оперевшись об стену дома, редко зачёсывая светлые пряди, не переставая издевательски поднимать уголки своих губ. И плохо Боре ещё от того, как одежда струится складками по высокому телу, подвязанная под пояс окаймлённой золотом (Минджи вся в бело-золотой палитре. Она как богиня в таких одеждах, с этим её взглядом и теплотой рук) тканью, подчеркивая тонкую и манящую талию. И Бора думает только, рассматривая детализировано каждый участок тела, что Минджи, девушка эта почти незнакомая, но экстравагантная, сочащаяся насмешливостью, с крапинками еле заметных от солнца веснушек – воплощение искусства.«Стоило тогда остановиться, или обдумать ситуацию с точки зрения общечеловеческих устоев. Мне действительно не стоило влюбляться так бесповоротно, быстро, напарываясь на колья из стали. Воспоминания, как сладкое подслащённое вино, разбавленное речной водой, куда однажды она меня столкнула, а я потянула её за собой. Долгие и мокрые поцелуи, вечный её смех, длинные пальцы в моих спутанных после работы волосах. От этого в груди тяжело, высасывающе невыносимо, когда наполненное чувствами нутро, готово из-за этих же чувств, вызванных Минджи, распластаться на тех самых камнях внизу скалы. Самый запоминающийся день, после которого на руках остатки моих слёз остались, пришёлся на середину мая, на увядающую луну, и тёплый ночной воздух…»
– Значит, ты живёшь в доме дяди? У Минджи в руках кубок вина, она играет тёмной жидкостью, осторожно переминая в руках плотную ножку кубка. Бора рядом – вдыхает полной грудью свободу, даже если мимолетную, пропадая, как обычно, в обществе Минджи. Они сидят в окружении лозы, с крупными листьями, и сладких плодов винограда. Между ними тарелка с орехами, густо политыми мёдом, и самый любимый минджиновый сыр. Бора на дух его не переносит, а старшая подцепляет тонко нарезанные ломтики, показательно закидывает в рот вязкую белую субстанцию, почти причмокивая. Бора в отместку ест оливки, накалывая их на маленькие палочки, и мстительно улыбается. – Да, – младшая кивает, сама делает жадный глоток из кубка. Непривычная крепость горчит язык, но она стоически это переносит, разваливаясь на маленькой низкой лавочке, поднимая голову к звёздному небу. Цикады поют свою каждодневную мелодию. От этой безмятежности глаза блаженно прикрываются. – Как интересно, – задумывается Минджи, поглядывая на расслабленный профиль Боры рядом. По желанию – она может протянуть руку и коснуться оголённого плеча, или вовсе смахнуть в красной расцветке тунику, проводя по незаметным для других шрамам, от неосторожной работы. Но вместо этого Минджи только и смотрит на Бору, улыбается сама себе, и вновь пьёт вино. – А что с родителями? – продолжает Минджи, откидываясь к внешней стенке мастерской, у которой они и сидят. Ведь младшая тут постоянно, а Минджи делать нечего, а с Борой быть рядом приятно. – Умерли, – спокойно отзывается. Но старшая видит, научилась улавливать изменения в Боре, ведь та так часто скрывает свою ранимую сторону, свои чувства и желания. Она глубже их закапывает, что бы и самой не найти. Но вот глаза, в почти невидимом свете, выдают давнюю боль. Минджи ничего не отвечает. Этого и не требуется, совсем ненужное сейчас в комфортной тишине мерцающих звёзд и луны, в слабом веяние мокрой глины и далеко журчащей воды моря. Бора выпивает и правда много, она толком и никогда не напивалась, несмотря на привычки афинских жителей пить за завтраком, обедом и ужином. Тут же – Минджи. И рядом с ней желание распивать в романтичности театральных постановок жизненно необходимо. Алкоголь крепкий, в голову ударил, причём на голодный желудок, и Бору пропирает. Ломает какой-то сдерживатель внутри, выуживая на поверхность томившиеся переживания, боль и обиду. Потом – точно пожалеет. Ведь Минджи не просила выливать на неё информацию тяжелую, трагичную, полную несправедливости и отчаяния. Она говорит ей, наверное, всё. И о том, каким позором для семьи стала: и до смерти, и после. Ведь замуж до сих пор не вышла, по дому почти на работает, детей не родила, занимается не пойми чем, против устоев идёт. Говорила, что сбежать желает, отправиться в море. И что без семьи сложно, одиноко даже. Минджи кивает. Понимает. Руку свою, поверх маленькой ладошки Боры, кладёт. И ощущается всё правильно: разбрызганное вино по оголённой коже, красноватыми пятнами мерцающими в ночи; тёплые борины слёзы, на её же ладонях, когда она склоняется, чтобы смотреть на их с Минджи переплетённые пальцы; стрекот цикад и шуршание зелёной лозы об дома и ограждения; майский ветер, что свидетель единственный – как Минджи, испуганная неожиданными слезами, тянется к дрожащему телу Боры. – Эй, эй, чего ты, – старшая едва ощутимо прикасается щекой к волосам Боры, тут же отстраняется. Тарелка между ними звякает, падает, высыпая орехи на сухую землю, но Минджи, как-то, всё равно. Она теснее пододвигается к молчаливой и плачущей Боре. Старается в глаза заглянуть – но девушка опустила голову, пряди каштановые свисают, плечи поднимаются кратко. Только мокрые дорожки, и капающие каплями на их скрепленные руки слёзы, выдают – Боре нужна поддержка. Минджи приподнимает её за подбородок, смотрит в затуманенный вином взгляд, видит ещё в отражении зрачков себя и печали много-много. Она стирает большим пальцем второй руки выступающие капли, улыбается ободряюще, пока Бора почти падает на её плечо. – Я ужасна, да, – усмехается младшая, задерживая дыхания от близости. Её голос ведёт, как и мысли, как и непослушные руки. Ткань туники становится ещё более ненужной, а Минджи наоборот – ценным сокровищем, белоснежным в своих мыслях, и золотой в своём выражении. – Да, – одними губами шепчет, чтобы ими же поцеловать Бору, выбивая из младшей прошлую печаль. У Минджи губы в ореховой крошке, язык – медовый, поцелуи – нежно-кусачие, а сама она – бархатность и мерцающий свет. Бора недовольна, что Минджи ела сыр, Минджи недовольна, что Бора ела оливки. Но обе – прижимаются друг к другу, смешивая солёность губ Боры, с занебесной сладостью виноградных гроздей, не желая отпускать друг друга.«…в ту ночь, я уже готова была сказать ей: я люблю тебя. Слова так и рвались, так и желали покинуть тесный разум и метание мыслей. Минджи… Она – переход рассветного неба, та полоска розово-жёлтого, переходящего в оранжевый. Отчаяние и облегчение, пробуждение и сон, горькость лечебных трав и приторная медовость. Понимаете, да, она – полное противоречие. В моей скучной и бесцельной жизни Минджи стала, и до сих пор является, – спасением. Она не была злодейкой, не была жестоким разбивателем сердец. Она была человеком, слишком невероятным для понимания. Искусство не понять простым смертным, верно? Минджи вдохновляла, воодушевляла, вселяла надежду в почти мёртвое, зачерствелое после убогой жизни, сердце.
Последний раз, когда я её видела, когда слышала о ней, когда прикасалась, вдыхала запах солнца и застывшего в волнении дыхания, вспоминается наиболее болезненно».
Бора начинала множество раз вырезать из мрамора скульптуры. Её последняя – маленькая девочка, с венком одуванчиков в коротких волосах, в воздушном платье и с улыбкой на детском лице. Бора так и не доделала её, посвящая всю себя Минджи, желанием воссоздать её. Никогда не бралась начать, страшно было ошибиться, страшно было, что не хватит навыков, хотя-бы на половину показать Минджи в оставшихся очертаниях мрамора. Старшая заходит в мастерскую, как к себе домой. Оглядывает стоящую в углу «девочку» Боры, в сотый раз спрашивая, когда она доделает её. – Знаешь, подумать не могла, что такая крохотная девушка как ты, может резать по камню. – А-а-а, да замолчи ты! – сердится Бора, пока Минджи легко ходит по комнате, тихо смеясь. – Хочу быстрее увидеть результат, – тон её голоса меняется. Она стоит зачаровано смотрит на скульптуру, проводит загорелыми пальцами по венку. Бора пугается той отстранённости, что принимает Минджи. Так же пугается, как и любуется. – Успеешь ещё, – тихо вторивает ей, неосознанно облизывая губы. – Да… успею. Минджи разворачивается, принимая привычный облик, наступая на Бору. – Ты не только красивая, но и гений. – Ч…что? Нет! Ничего особенного, это ведь… – Бора не привыкла, что её хвалят. Она старается оправдаться, но приближающаяся Минджи не даёт этого сделать. – Не веришь мне? Что мне сделать, чтобы поверила? Во взгляде недвусмысленный намёк, а Бора всё смущается, смущается, оказавшись прижатой к тому самому столу, что протирала, впервые встретив Минджи. Старшая обходит замеревшую Бору, запрыгивая на стол, и говорит: – Иди сюда. Повторять Минджи не приходиться. Бора вклинивается между её ног, путается в полах туники, отвечая на напористый поцелуй старшей. Становится даже всё равно, что окно прямо за минджиновой спиной, что любой прохожий застанет эту картину, из-за которых потом проблем немерено. Боре настолько всё равно, что она почти стаскивает ненавистную белоснежную ткань, почти вжимается губами в шею, ключицы, грудь. Только останавливается, мимолётно посмотрев на Минджи. На несдержанную Минджи, со струящимися по плечам, в свете закатного солнца, волосами, что ещё и в хвост заплетенный сзади; на Минджи, с совершенными линиями лица, точно созданных искусственно, не могло же случиться, что это простота человеческого тела, а не божественный промысел; на Минджи, с приоткрытыми в ухмылке губами, измазанными вкусом Боры, которые так и тянутся обратно к младшей, в одном лишь желании. Бора утыкается в плечо, съезжает ниже, оказываясь на уровне ребер, крепко обнимая. Минджи не сдерживает разочарованного вздоха. Проходит рукой по голове младшей, не собираясь вставать с грязного в глине стола. – Я люблю тебя. Звучит, как громогласное заявление. Сказанное приглушённым голосом, в белую тунику, прямо в кайму золотого переплёта. Бора жмурит глаза, и чувствует почему-то спокойствие, вместо нервности от признания.«На всю оставшуюся жизнь я запомнила, чем пахло в тот день: мокрой глиной, пылью мрамора, лечебными травами, сыра с мёдом, и моими разбившимися мечтами».
– Я знаю, – так же со вздохом, с принятием. Бора поднимается, чтобы в глаза заглянуть, Минджи скромно улыбается. – Ты такая маленькая, что даже наклоняться особо не надо, чтобы в ребра уткнуться. – Ты опять! – Бора хлопает старшую по ноге, пока та утягивает Бору в новый поцелуй. Отдающий, почему-то, дождём и концом мая, с прощанием на последней странице. «Если коротко описать, что я почувствовала, когда Минджи неожиданно исчезла – пустоту. В миг. Ничего не осталось от меня. Зато, в мастерской, – её золотой гиматий, пара веточек болотной мяты на столе; теплота на венке скульптуры; оставленная чаша из-под орехов. Я не убирала её, ведь после мы пару раз сидели там – и Минджи снова и снова ела медовые орехи. Она умудрилась оставить свой образ. Всю себя, полностью исчезнув. И я скучаю. Пожалуй, сильнее, чем стоило. Мы никогда не поймём, что нам было нужнее всего, пока не лишимся. Кто бы знал, что я скучать сильнее буду по тому, как тихо пела Минджи у окна заднего двора, пока я убирала в мастерской. До сих пор кажется, что она рядом, напевает незатейливую мелодию. Что я смогу вытереть руки об серый фартук, выйти к ней, встречно улыбнуться. Она точно ждёт меня там, – думаю каждый вечер я, – точно дожидается, закрыв глаза, или наоборот внимательно смотря на небо. Каждый раз, когда проходила около театра, нашего городского, была готова обернуться, сказать: узнаем, что сегодня за представление? И, я правда верила, что увижу развевающуюся белую одежду Минджи, её родинки и глаза, и то, как она говорит обыденно: пошли. Так сложно обмануть привычки, так сложно перестать любить. После её ухода – я день и ночь била по камню, вырезала, кромсала. Пыталась. Не выходило. Всё было не так, в Минджи – граней больше, чем в мраморе, больше блестящих сторон белоснежными лучами. Сделала бы её скульптуру, смогла бы вновь увидеть её. Снова заглянуть в медовые глаза (несмотря на то, что они были бы белыми), провести пальцем по щеке, ткнуть в появившуюся веснушку. Она почти никогда не злилась, только хмурилась, когда щёлкнуть по носу, насупивалась, складывала руки на груди. Она читала много, цитировала мне «Илиаду» в перерывах. Она поучительно говорила о правилах безопасности, она поддерживала и верила в меня. Она, она, она. Слишком много желаний показать её в камне, выкромсать на мраморе, как она выкромсала сердце. Поэтому ничего не получается. Думаю, это бесполезно. И увидеть её, будет тоже бесполезно. Но я пытаюсь. Я уехала из Афин. Смогла, вдохновлённая её речами, то, как она верила в меня. Нашла корабль, взяла самое необходимое (минджинов гиматий, горстку орехов, деньги и копию труда Гомера). Мир прекрасен. И я ищу её в каждом бело-золотом пятне, выискиваю, и никак не в силах остановиться. Я задаюсь вопросом всё чаще, существовала ли Минджи? Может, она как миф, который я впишу в сборник других таких же, наравне с «Троянским конём»? Эфемерная Богиня Красоты, с ликом выцарапанным в моём сознании навсегда. Она, может быть, на Олимпе восседает в венке из розовых цветов, украшенных зелёными листьями и омелой, устроив хрупкие, но сильные руки на железном троне, что покрыт золотом. Её насыщенные медью глаза – всего лишь придуманная мною история. И медово-ореховые поцелуи, оставившие отпечаток её губ на моих, – тоже. После неё доказательством служить будет только лишь моя незаконченная работа из мрамора, по граням которой я проходить отчаянно и любовно буду, надеясь вновь прикоснуться к ней. Мрамор ужасно прихотливый, капризный, по нему пальцы скользят, молот ударяет по рукам (а может эта дрожь во всём моём теле виновата и заплывший взгляд?). Похож на неё. От этого вдвойне больно. Когда вспышки прошедшего неожиданно накрывают, когда я отчего-то вспоминаю, что Минджи ненавидела завтракать, или то, как любила блеск воды и звёзд. Являлось ли мифом всё это? Я не знаю. Но так хочется верить, что обнаруженное послание, ещё до того, как я уехала из Афин, было правдивой правдой, реальностью. На глиняной заготовке, на одной из бесчисленных попыток показать образ Минджи, выцарапано было: Ты ведь можешь лучше. Покажи мне свою лучшую скульптуру, когда мы вновь увидимся. Это была весна. Вам стоит запомнить, кто бы не прочёл это. Жаркая и душная, пахнущая свободой и слезами».