как на чертовых горках

      Секс с Ричи был тем, что трудно описать с первого раза. Впрочем, Уилл никогда особо и не старался. Никто, кроме самого Тозиера, его об этом никогда не спрашивал — тот делал это либо в шутку, чтобы засмущать и вогнать в краску, либо чтобы потешить свое самолюбие, получив при этом, помимо честного ответа, хороший такой удар в печень. Но как-то раз его спросила об этом Беверли, затягиваясь вечером сигаретой, а Макс поддержала её вопрос с интересом вскинутыми бровями. И Уилл не смог сказать с первого раза.       Секс с Ричи Тозиером был почти таким же, как и отношения с ним — чертовыми американскими горками, выбивающими весь воздух из легких и заставляющими хотеть прокатиться вновь. У Уилла этих поездок было бессчетное количество, у него был гребанный безлимитный билет на катание — он встречался с Ричи уже около пяти месяцев, оказавшись на этом аттракционе по какой-то нелепой случайности. Тозиер вплел его себе под кожу после пары улыбок, пары совместных игр в Стрит Файтер, после пары рисунков, подаренных ему Байерсом. Ричи легко влюблялся, и сразу глубоко, сразу почти на чертово навсегда. Именно потому шансов у Уилла не было, и его просто затянуло, ему просто не захотелось сходить с этих горок.       Секс с Ричи был удивительным; удивительно неловким в первый раз и удивительно крышесносным во все остальные. Уилл думал, что будет хуже. Уилл свято полагал, что будет посредственно-обычно, чересчур болтливо и влажно — ему казалось, что поцелуи Ричи будут беспорядочными и слюнявыми, что весь он будет чересчур Балабол.       Ричи оказался просто Ричи — горячим, тяжело дышащим куда-то в ухо и таким необходимым, почти до воя в груди. Его поцелуи оказались сухими, потому что дышать было нечем, его голос не плясал от одной тональности голосов к другой, он застрял на хрипловато пружинистом тоне самого Ричи Тозиера. Его руки были едва ли не самым нужным — кажется, будто кипела кожа, вопила, чтобы ладони Ричи касались её, требовала, чтобы он пальцами водил по выпирающим ребрам, чтобы ногтями царапал, чтобы гладил и сжимал. Хотелось всего Ричи без остатка.       Секс с Ричи был удивительным настолько, насколько удивительным был сам Ричи, и Уилл почти задыхался рядом с ним каждый раз, почти сгорал в его руках, под ним, ощущая жар тела на своей коже.       Уилл ненавидел их первый раз. Он лелеял его в памяти, но никогда бы не хотел повторить, потому что это было предельно неловко. Потому что он свое чертово лицо руками закрывал и не мог смотреть на Ричи прямо, потому что скулил как какой-то щенок, и потому что Ричи, чертов Ричи Балабол, нашептывал ему на ухо какую-то пошлую чушь, от которой не краснели смущением щеки, а появлялись красные пятна раздражения. Уилл тогда не выдержал и двинул легонько Тозиера в плечо, отпихнул от себя коленом и пригрозил, что, если тот ещё хоть раз заикнется о том, нравится ли ему, Уиллу, как он входит в него, или сболтнет что-то о том, чтобы взять его член поглубже, то определенно их отношения на этом закончатся.       Ричи тогда, стушевавшись, кивнул, и очки нелепо дернулись на его носу, почти съехали, что Уилл с неуклюжим, разряжающим обстановку смехом, поправил их.       Это был самый неловкий их секс, самый смущающий; с потными ладонями и тихим поскуливанием, с шепотом и очередной попыткой Ричи ставить грубое: “Хочешь, чтобы я трахнул тебя?” пресеченное резким: “Нет!” и внезапным укусом в плечо — единственное, до чего смог дотянуться Уилл тогда.       Их второй раз был откровением. Уилл до сих пор с трепетом вспоминал каждую минуту, хотя и все его воспоминания о той ночи были приправлены туманом и дымкой наслаждения. Он сам тогда прижался к Ричи, сам руками под его футболку полез и сам потянулся за следующим поцелуем, едва Ричи прервал предыдущий. Тозиер тогда мягко подкалывал, расстегивая пуговицы на рубашке, а Уилл только и мог думать о том, что тот дико красивый в этом приятном рыжем свете лампы. И как его сердце затрепетало, когда Ричи, прижавшись лбом к его лбу, спросил с легкой взволнованной улыбкой:       — Ты так дрожишь… Так сильно хочешь меня, детка?       Кажется, он произнес это голосом ирландского копа, Уилл не мог сказать точно, ему казалось, что даже если бы он хотел, он едва ли различил сейчас голоса, имеющиеся в арсенале Ричи — в голове была каша из мыслей и желаний. И явно проще не делал и тот взгляд, каким на него посмотрел Ричи, когда Байерс пересохшими губами прошептал короткое:       — Да, хочу.       Он тогда словно замер на мгновение, прежде чем выдохнуть пораженное:       — Ого.       Они не спали тогда до самого утра; Ричи то вдавливал в матрас грубо, лбом упираясь между лопаток Уилла, то нежил в своих объятиях, заставляя задыхаться от ласк, заставляя просить больше. Тозиер умел обращаться со своими руками, он знал, где нужно прикоснуться, чтобы Уилл выгнулся, чтобы он простонал его имя, чтобы начал умолять.       Уилл тогда от его прикосновений, от его движений, мурлыкал, как котенок, а Ричи заводился от этих звуков ещё сильнее, погружался ещё глубже в него, в эту любовь.       Когда они занимались сексом, Ричи не снимал очки, потому что хотел смотреть, хотел видеть, и иногда — очень часто — они падали прямо на Уилла, и тот недовольно пыхтел, но зачастую просто заливисто смеялся, пока Ричи резко не толкался бедрами в него и не выбивал смех из легких протяжным стоном. И это было ахуенно, это было тем, что Уилл никогда не мог описать, но что он дико любил.       Он натягивал очки обратно на Тозиера парой секунд позже, прижимался к нему губами, куда мог дотянуться — это всегда был подбородок, — и с легкой издевкой предлагал Ричи привязать к дужкам очков резинку. Тот, зарываясь носом в растрепанные волосы Уилла, взмокшие от пота и пропахшие сигаретами, которые выкуривал Ричи, посылал его на хер. А потом втрахивал его в матрас и целовал, бесконечно целовал его лицо и плечи, его пальцы, перепачканные в краске.       Уилл любил рисовать; карандашами ему быстро наскучило, и им на смену пришла краска, баночки и тюбики которой были расставлены по всему дому. Он рисовал вечерами на альбомных листах и в выходные дни на холсте, подаренном Джонатоном на шестнадцатилетие. Он рисовал, и получалось у него неплохо — даже Ричи присвистывал, когда смотрел на законченные портреты и пейзажи. Но Тозиер терпеть не мог, когда Уилл рисовал в его присутствии. Он пальцами подпинывал листы бумаги, на которых рисовал Уилл, он, как вредный кот, толкал баночки с краской, что они заваливались на бок, и чирикал на краях рисунков, привлекая внимание к себе. Тогда Уиллу быстро пришлось смекнуть, что с рисованием стоило закругляться, когда Тозиер переступал порог его комнаты.       Но, когда закругляться не получалось, а Ричи слишком настойчиво отпихивал альбом в сторону, мешая работе, Уилл пачкал его руки в краске. Он раздраженно водил кистью по запястью Тозиера, а потом извинялся. Ричи не злился; он позволял рисовать на себе, выводя тонкой кистью на руках рисунки цветов, он почти с немым благоговением наблюдал за тем, как Уилл склонялся над ним, а не над бумагой.       Байерс заставлял Ричи стягивать футболку, чтобы не испачкать её в краске, пока вырисовывал ветки вишни на его плечах; он пересаживался к Тозиеру на бедра, когда кистью касался ключицы. Ричи внимательно через толстые линзы очков наблюдал за лицом Уилла, и тот краснел под его пристальным взглядом.       — Что? — вопрос получился у Уилла чуть сдавленным, и попытка растянуть губы в неловкой улыбке, не исправила того напряжения повисшего между ними.       — Н-нет, ничего, — Ричи качнул головой, смущенно опустил взгляд на пальцы Байерса в теплых оттенках светло-каштанового, и румянцем залился.       Уилл не мог сказать, что смущающийся Ричи Тозиер был редким явлением, нет, но, наверное, это был самый любимый Уиллом Ричи.       Ричи нравилось, нависая сверху, запускать во взмокшие от пота волосы Уилла свою пятерню, убирать челку со лба, зачесывать её назад и губами прижиматься к едва заметному шраму над правой бровью. Ричи нравилось, когда Уилл млел от его поцелуев, когда он сам тянул за шею вниз, требуя, чтобы поцеловали. Ричи нравилось абсолютно всё, и Байерс смотрел на него, нависшего сверху, раскрасневшегося и запыхавшегося после секса, и думал, что не хочет, чтобы тот когда-либо оставлял его и эту постель. Его жизнь в целом.       Иногда Ричи был грубым, и эти моменты нравились Уиллу особенно; он не сквернословил и не бросал те пошлые нелепости, но он был жадным и ненасытным. Однажды у них даже сломалась ножка кровати и вместо того, чтобы заволноваться, они просто рассмеялись — смех унял желание, и они просто продолжили целоваться на покосившейся кровати.       Один раз, когда они рассорились в пух и прах, когда они почти расстались, потому что Ричи неудачно пофлиртовал и посмеялся с девчонкой из соседнего дома, в итоге оказавшись с её языком в своем рту, Уилл рассказал матери, что влюбился так сильно, что теперь болит в груди. Он рассказал ей о Ричи, хотя она и так уже знала. Он добавил, что тот идиот, и она это тоже знала. Он рассказал ей, насколько сильно дорог ему стал Тозиер, что едва не расплакался перед ней из-за всей той херни, что тот натворил с соседкой. Джойс не дала ему никаких советов, вместо этого обняв и прижав к себе, будто ему вновь девять.       От неё пахло сигаретами — пачкой Кэмела, которые не так часто, но тоже курил Ричи, и Уилл бездумно вдыхал этот запах, пока не успокоился.       Они мирятся спустя пять с половиной часов, и, сколько бы Тозиер не причитал восхищенно о примирительном сексе, и о том, каким он должен быть офигенным, они не занимаются им. Они лежат на кровати, уже починенной, подложив под щеку руки, и наслаждаются тишиной. Ричи почти засыпает, и его очки нелепо топорщатся правой дужкой, пока Уилл не решается протянуть руку и стянуть их с носа Тозиера, чтобы тот во сне не сломал их.       — Масса, не бейте меня! — Ричи сонно меняет голос на Пиканинни, приоткрывает один глаз и тут же щурится, будто Уилл и впрямь хотел его ударить. — Пожалейте бедного чернокожего мальчика, масса. Миз Скафлет сама загнала его. Бедным мальчик не знал, куда деться от миз Скафлет!       Ричи забавно заламывает брови и кривится, парадируя вместе с голосом ещё и пару движений, и Уилл улыбается, глядя на него. Ему нравится эта черта Тозиера наравне со всеми другими его раздражающими и не очень чертами, с его глупыми голосами и этими его нелепыми шутками.       — Бип-бип, Ричи, — произносит он тихо, вполголоса, и ощущает, как встревоженно глядит на него Тозиер. Наверное, он ожидает серьезного разговора насчет соседки, наверное, он ожидает, что Уилл сейчас готовит речь о разрыве, но вместо этого всего, Байерс лишь выдыхает с легкой печалью:       — Я люблю тебя, Ричи.       И Тозиер улыбается счастливо, подползает ближе, сгребая в охапку, и с довольным выражением выдает:       — Я знаю. Я тебя тоже, зомбенок.       Они не занимаются сексом, но обнимаются всю ночь, и Уиллу нравится каждая минута этого, потому что с Ричи ему нравится постоянно.       Их отношения это не только крышесносный секс, это еще и отношения, похожие на американские горки, где Уилл любит каждую мертвую петлю, каждый подъем и спуск, каждую крученную петлю, потому что с Ричи иначе нельзя, потому что с Ричи иначе не хочется.