Когда мы победим

Посреди разоренной деревни и разрушенной башни Ордена, на пыльной разбитой зубастыми колесами дороге и в гудящей, роящейся вкруг нее толпы искателей — Линали Ли останавливает время для себя. Канда Юу сбивается с шага, черпает пыль сапогами, осекается на полуслове, замирает, застывает — движется к ней против своей же упрямой, колючей воли. Она — средоточие взглядов, будто выхваченная солнечным лучом в мрачную, рокочущую грозу. Он вспоминает ее — ребенком, угловатым подростком, заплаканной и собранной до звона в тугую, певучую струну. Линали Ли — слушает, покачивает головой, указывает куда-то рукой, будто расчерчивая небо и время на «до» и «после», разворачивается на каблуках в невесомом, звонком, как ее голос, движении. Она — указывает, помогает или бросается в сражение, взбираясь по невидимой для всех лестнице в небо. Линали Ли всегда спускается с этим уверенным, тяжелым, металлическим звуком — щелк! Ее каблуки уверенно касаются ощерившейся ей навстречу неприветливой земли, ведь ее стихия — небо, бескрайнее, ледяное, зыбкое и непостоянное, к чему ей земля? Щелк — и Линали Ли срастается с этой неприветливой землей, и каблуки ее так часто выпачканы кровью. В детстве Канда думал — это от того, что она знает, где ее место. Вот почему это спокойствие, даже если она плачет, даже если кого-то оплакивает — в ее месте время останавливается, позволяет ей напитаться скорбью, позволяет ей пролиться скорбью, причитаниями, воспоминаниями. Завораживающее безразличие времени к ней — пусть тебя, родная, наплачься, нашепчись вдосталь, умали свои печали, утоли, напои свою скорбь и найди в ней силы. Линали Ли, еще ребенком, расцветающей в своей неловкости девушкой, в заполошных, нелепых жестах которых уже угадывалась эта уверенная мощь, эта сила убеждения, всегда находила в себе силы утереть слезы и встать. Ее рука всегда была протянута ближнему — она перевязывала раны, она уговаривала селян подсказать дорогу, она избавляла акума от страданий одним движением. Все они — все те, кому она протягивала эту руку — оказывались заворожены ею. Канда Юу сопротивлялся ей до последнего — из одного едкого упрямства. Есть то, что я не могу никому доверить — так он думал. Он лелеял это в своей груди рядом с воскрешающим талисманом, накрывал это рукой в секунду сомнений, находил в нем свою силу, черпал ее — ядовитую, горькую на вкус, разъедающую губы и нутро, цепкую, прорастающую изнутри. Он говорил себе: «Если я…» — и из этого вырастала его уверенность. И рука его лежала на рукояти меча крепко и нерушимо. За его «если» была мысль о том крае, в котором царил покой, в котором для него крылось столько имен, которого он жаждал. Черный омут, гладкое озеро, в которое он заглядывал, чтобы не видеть своего лица — к чему, если есть лица из прошлого? Однажды в этом омуте он увидел отражение протянутой к нему руки — даже не желая того, он смотрел на Линали Ли так же, как все прочие. Однажды ночью, разглядывая продолговатые, невесть кем и когда оставленные шрамы на белой, покато, умиротворенно выгнутой к нему спине, прижавшись губами к ее шее чуть ниже кромки упоительно мягких волос, он попросит ее одним дыханием, без слов: «Скажи это», — и закроет глаза. Линали Ли берет его руку — мозолистой ладонью вверх. Мягко трется щекой о его шершавую кожу, грубую — хоть огонь высекай, и искры высекаются у него в горле, в легких, в желудке. Завороженный магией ее движений, таких земных и таких томных, он подчиняется странной магии ее танца. Она — неземная, небесная, легкая — разворачивается в постели одним движением, чтобы оказаться у его сердца. Теплом, дыханием, смехом, шепотом, долгим, нежным томлением, поцелуями, вздохами. Это все — ее, он — ее, потому что на самом деле этой ей принадлежит Башня и все, кто населяют ее. Она берет его, потому что он попросил, потому что она захотела ему помочь. И в мягких движениях ее рук, в прикосновении ее чуть вздрагивающей груди к его животу, в мягкости ее бедра, уверенно легшего на его бедро, в податливости и тепле ее лона, в том, как легко сминается под его пальцами ее кожа и идет синяками, в переплетном танце ее пальцев в его волосах, в ритмичной сладости ее сбивающегося дыхания, так похожего на смех — Линали Ли звенит и переливается в его руках чем-то, похожим на обещание, на завет. Она — тепло летнего ветра на щеках и ледяной шквал. В те момент, когда цепляется за его плечи и творит с ним что-то, чего не смогла добиться даже магия семейки Чан. Линали Ли размыкает губы на самом пике, когда Канда тянется к ней (за ней), обнимает ее (ищет ее), сжимается (обнимает ее) и протяжно, сквозь зубы, закрыв глаза и вздрогнув — выдыхает (дышит лишь ею). Она говорит ему, покрытая легким, чуть пряным на вкус потом, шепчет в губы, щекочет ресницами его щеки, меняет его реальность… Утром Канда будет выбираться из кровати так, чтобы ее не потревожить, с дурманом в голове — ему незнакомым. Приподнятое настроение, этот, как его зовет Комуи, оптимизм. Вера в будущее. Он не потревожит ни единой складки на покрывале. Он не посмеет коснуться ни ее волос, ни выглядывающего из-под одеяла плеча — хотя так хочется… Она во сне — будто не принадлежит миру. Не принадлежит никому. Только в такие моменты — это правда. Канда Юу уйдет, чтобы вернуться следующей ночью и чтобы смотреть на нее днем, когда она этого не замечает. Ее каблуки уверенно высекают искры сталью из каменных плит — Линали Ли стоит на земле твердо. И будет казаться, словно лишь сталь ее Сапогов удерживает ее на земле. Хотя она может взмахнуть руками — и… Канда Юу, наверное, единственный из всех понимает, что железные оковы ее Чистой Силы на самом деле для Линали — спасительный якорь. В этой Башне мечтателей, каждый из которых избрал для себя в будущем какую-то невероятную цель, где каждый хочет спасти если не весь мир, то хотя бы добрую его часть, где для каждого есть «добро» и есть «зло», где все живут одним бесконечным «если» — в этой Башне Линали Ли единственный «земной» человек. Единственная из всех, она не сражается со Злом, не ищет Справедливости, не постигает Правду и не Выполняет Долг. (Канда Юу внутренне содрогается, когда она пристально смотрит на него по ночам, нащупывает внутри него это слово, мягко обхватывает его и, кажется, будто ей стоит лишь потянуть…) (Линали Ли до сих пор не сделала этого — наверное, потому что надеется, будто он справится с этим сам) Линали сражается за то, что видит и знает — а знает и видит она людей. Она обернула воздушную стихию в поле боя, чтобы не касаться земли, по которой ходят близкие ей люди. Чтобы не проливать на ней кровь. Чтобы все, кого она знает и любит — жили. «Я очень плохой экзорцист», — скажет она однажды Канде Юу и слабо улыбнется — в этот момент он будет жарко, тяжело дышать, будет чувствовать ее ладони на своих бедрах, ее губы — на своей шее, и его кровь будто смешается с ее. Он осмыслит это потом — и когда поймет… «Когда». В Черном Ордене служат, работают, выполняют свой долг (черт!) тысячи идейных самоубийц, которым только волю дай — закончат жизнь под бойкий речитатив. Нет ничего прекраснее смерти за Родину и Орден. Нет ничего прекраснее Победы — но кто верит в нее? Весь Черный Орден верит в «если», которое открывает дорогу посмертным фантазиям, той точке света, в которую все они будут пялиться, умирая во благо. «Если мы победим…» — и они будут молиться на это бледными холодеющими губами. Они будут отталкивать протянутую к ним руку. Они будут смотреть против воли на искры, которые высекают каблуки Линали Ли — ей бы в небо, но… Но она переплавляет все их многочисленные, самоуверенные, бесполезные «если» в свое безапелляционное: «Когда мы победим…» И их мечты о смерти, сладкие в своей неосуществимости, набирают вес ответственности, давят их, взбадривают. Канда Юу ведет ладонью долго и протяжно, по крохотным светлым волосам на ее бедрах — просвечивающим, будто пух, по шрамам на ее бедрах, по впалому животу, между грудей, мягких и теплых, к котором он прижимается ухом, с замиранием сердца слушая, как Линали Ли уверенно произносит очередное: «Когда мы выиграем эту войну…» В ее «когда» всем и каждому находится место. В ее «когда» есть нерушимая твердость настоящего, простого и понятного, за которое она сражается. В этом настоящем Канда Юу теряется, как в самом сладком сне, завороженный биением ее сердца, околдованный ее уверенностью. Почти готовый жить. Черпавший с детства свою силу в мрачной уверенности смерти («Если я умру, все это закончится»), он не может противостоять ее твердости. Отрывает голову от ее груди только для того, чтобы дотянуться до ее губ, припасть к ним и твердо, не срываясь на жалостливый просящий тон, вырвать из ее груди еще одно «когда». И еще одно. И еще — чтобы пить ее обещания вместе с ее телом, ее жаром, ее страстью целую ночь. Чтобы помнить о них еще хотя бы час после пробуждения рядом с ней. Чтобы стремиться к ней вновь и вновь. Канда Юу смотрит на Линали Ли и вспоминает — быть может, это жажда смерти заставила его тогда поднять руку навстречу Алме Карме, вытолкнула его из сна, в котором он не мог упокоиться рядом с такими же обреченными, как он сам, быть может, она гнала его навстречу каждой новой опасности, но… Он будет вновь и вновь прижиматься к ее спине, будет находить руками на ее груди дыхание, будет сжимать ее в объятиях, будет стискивать ее — и просить. «Скажи это», — и будет учиться жить. Рядом с ней. Для нее. Ведь ей, пожалуй, единственной есть дело до того, чтобы все эти самоубийцы в Башне оставались живы. Ведь у нее у единственной есть… «Когда мы победим…»