Твоё прекрасное туше

Музыка однажды, музыка навсегда. Человек может вытолкнуть её из своей жизни, но никакой исполнитель не вытеснит её из сердца. Композиция звуков никогда не являлась заложницей сердец, она сама всегда подчиняла их себе. Этот перебор клавиш, эти дивные слова на языке композиторов. Бетховен, Моцарт, Лист. Не обязательно умирать, чтобы поговорить с великими умами любого времени, нужно лишь понимать их труды. Отдаться порыву, страсти созвучия, погрузиться в саму музыку и слушать, слушать и слышать. Приятно чувствовать клавиши снова под пальцами. Сесть за инструмент впервые за долгое время — будто встретить старого друга. Вас связывает общее прошлое, вы говорите о былом и есть ещё так много поводов поговорить. Настоящее. Будущее. Возможно, вы много раз представляли это встречу. Как будете вспомнить того парня, что выпрыгнул из окна туалета на втором этаже, чтобы его не заметили за курением. О той девчонке, по которой сохли все парни. И ничего серьёзного. Это так, но всё немного по другому. Само фортепиано другое. Оно не стремится к огласке, оно скромно и сдержанно, а в умелых руках расцветает: это и скрипка, и орган, и весь симфонический оркест. Это гармония звуков в первородном ее проявлении. Только дилетант скажет, что фортепиано инструмент скользкий и обычный. Но лишь потому, что не знает, как с ним работать. Настоящий потенциал фортепиано раскрывается в дуэте с гением. И не всегда нужно обладать мягким туше или длинными пальцами — есть только фортепиано и твоё желание работать. В игре вы — единое целое, один организм, работающий слаженно только когда вы понимаете друг друга, когда чувствуете. Пальцы сами подскакивали на клавишах, те с лёгкостью поддавались на их манипуляции, издавая давно забытые звуки с таким приятным отливом рокота, подобно тому, если бы фортепиано дышало. Что это было? Кажется, Рахманинов. Инструмент пел старую мелодию, заигравшую по другому под молодыми пальцами. Он рассказывал о восхождении, о душевном расцвете, о потере себя, о годах вынужденного молчания и  животрепещущего страха, о смирении и пути принятия, который так и не закончится… Ноты таяли в воздухе, заряжая его энергией, живой и кипучей, такой, какой мог обладать только активный человек. Достигая своего апогея, они опадали крохами бесцветных звуков на пол пустого зала. Отражаясь от стен, завешенных портьерами от самого потолка до пола, звуки композиции рассыпались и становились едва различимыми. Большая зала впитывала в себя каждый отголосок песни, оставляя пространство пустым и безликим. Пробиваясь через щели в окнах, ветер игрался и шуршал полами завес, сливаясь с долгой тревожной мелодией. Музыка приобретала оттенок томного ожидания, переходящего в сумбурное размышление, постепенно меняя и лад, и темп, затихая. Погружаясь в безмолвие, само настроение комнаты изменилось: становясь напряжённым, оно теряло душевное спокойствие и приносило новые мысли о прошлом. Беседа окончена. Скоро друзья забудут друг о друге вновь и будут вспоминать в самых редких случаях, пока лишь повод не заставит собраться вместе. Повод мрачный и печальный, он расставит все точки над i и только время уже покажет, имело ли все это смысл. Пока что остаётся лишь продолжать жить, будто не было этой встречи, разговора, который так хотелось провести с пользой, но был потрачен на бессмысленное разглагольствование о прошлом, что уже не вернуть и которое не имеет уже никакого отношения к тому, что важно здесь и сейчас. Оно утекло далеко по течению времени, осталось позади, на периферии сознания, крошечным солнечным зайчиком мелькая на фоне серой картины жизни. Напоминая о себе временами, так нечасто, что можно было и забыть, но никак не выходит. Прошлое — дилемма, константа, которая не даёт рассыпаться личности, но при этом посылает воспоминания, которым, желательно, никогда бы и не случаться, но они уже есть, они будут в нашей памяти для того, чтобы портрет человека не разошёлся по швам. Пока не настанет старость, в которой от когда-то красочной души не останется лишь один пепел, исторгшийся из пламени догоревшей индивидуальности, на почве маразма создавший себе новую личину, дабы не было пусто и не погряз в хаосе ветхий мозг. Но даже это не спасёт от забвения. Оно также является аргументом в уравнении жизни, холодным и неизменным, безразличным к мольбам людей. Страшна не сама Сенектута, страшно то, что она олицетворяет. Дряхлость не всегда значит быть брошенным, но уже подталкивает нас на путь разрушения, самостоятельного изведения души, на скользкую дорожку к вратам Ада. А может его и нет вовсе, что, если человек всё выдумал ради власти, ради подчинения масс. Человек способен на многое, если речь заходит об его благополучии и достатке. Даже на блеф. Фикции человечества не были начаты верой и точно не закончатся ею. Хотя, возможно напрасно обвинение и людям просто нужно было во что-то верить. Одинокие и покинутые, им необходим наставник, тот, кто будет направлять по жизни и воплощать представления о путеводной звезде. Маяк, сияющий софитом и прокладывающий путь в никуда. Нитью Ариадны, выдуманные боги строят дороги смертным, но на деле же сами люди фигурируют в своей жизни в роли всевышнего. Если человек — это храм, то он в нем и зиждитель. Однако и человека спасает человек. Человеку ведь нужен… — Потрясающая игра, — надтреснутый голос лезвием врывается в густую тишину, рассекая на части, так, что только воздух искрился. — Прости, что я так ворвался, н-но. Но я услышал музыку и не мог удержаться. Это просто захватывает дух. Я-то знаю, у меня астма, — как бы убеждая, юноша часто замотал головой вверх-вниз. Собеседник лишь смотрит серьёзно, даже как-то строго. И кудри на чернильной голове также казались какими-то отстраненными, осуждающими. Но только фраза заканчивается, парень раздается хохотом. — Погоди, о боже, ты ведь шутил? — Нет. В доказательство тот достал и потряс ингалятором. Музыкант зашипел. — Прости — В этом ничего такого не было, я ведь сам пошутил. — Всё равно извини, с моей стороны это было немного бестактно — Кому тут говорить о бестактности, так это мне. Я ворвался в твоё лично-музыкальное пространство, глупо пошутил и заставил тебя чувствовать себя неловко. Молчание становилось гнетущим. Юноше в дверях начинало казаться, что зря он вообще начал этот диалог, что он совершил ошибку и нужно как можно скорее убраться из зала, подальше от загадочного виртуоза. Но эти пальцы, такие изящные, любовно поглаживающие фортепиано и мягко подскакивающие на клавишах, завораживали. Пленили взгляд. Волновали душу. — А у тебя имя-то есть, — фраза как гром, каждое слово — точно в цель по от чего-то трепещущему сердцу, — а, угнетатель? — Но я ведь извинился. — Я тебя подкалываю, чел. Ну так твой ответ? — Эдди. … человек.