***
– А-Яо. Голос аккуратный, негромкий, и улыбка мягкая-мягкая, такая, от которой обычно щемит в груди. Ляньфан-цзунь оборачивается рывком, уставший, забывший, что такое сон; оборачивается и внезапно улыбается в ответ. – Ты пришел, Второй Брат. У Цзэу-цзюня поступь и все движения степенные, мягкие, непрерывные, и оттого не хочется отводить от него взгляда. Яо понимает, что неотрывно на него смотрит, только тогда, когда сам Сичэнь негромко кашляет, ненавязчиво, просто желая, чтобы его собеседник наконец-таки собрался. И тот собирается, отрывая липкий, тянущийся, словно мёд, взгляд от рук Первого Нефрита. Даётся немного тяжело. – Ты устал, А-Яо, – не спрашивает, а утверждает вежливо, двигая заклинателю его чашку ароматного чая. – Расскажи мне, что у тебя случилось. Гуанъяо молчит немного, совсем чуть-чуть. В голове пусто, но внутри грудины как-то предательски тепло.***
Он давно упустил тот момент, когда всё вышло из-под контроля. Проморгал самым безответственным из образов ту минуту, секунду, то мгновение, когда можно было ударить себя по щеке наотмашь, сказать что-то вроде "дурак, очнись"; уже слишком поздно. Светлый, непорочный образ Лань Сичэня забрался под кожу и засел между ребрами, пустил свои корни в лёгкие, заставляя дыхание даваться с трудом иной раз. Цзинь Гуанъяо закрывал глаза и хотел впредь остаться в этой темноте, навсегда сюда вернуться, хотел, но с новым упорством открывал глаза всё снова и снова, чтобы видеть мир ярким, красочным, живым. Ему раньше не хватало жизни, потом он, в общем-то, смирился с тем холодом, что навсегда, как ему казалось, его остудил, заставил и кровь застыть, и сердце остановиться. От осознания своей беспомощности перед Лань Хуанем Мэн Яо хотелось на стену лезть: он не ставил свою истинную неприкосновенность под сомнение никогда ранее. Все люди доселе были для него не важнее инструмента для достижения какой-то определенной цели, он был готов подвергнуть сомнению и подставить под удар целую сотню невиновных или виновных отчасти людей за раз, был готов чужими руками их уничтожить одного за другим, не гнушаясь крови ни женщин, ни стариков, ни детей, наслаждаться их предсмертными криками страха и боли – музыки для его ушей. Но он никогда не причинил бы вред ему. Дышать становится тяжело. Дыхание спёрло, мужчина хватается за золотом вышитое "сияние средь снегов" на груди, другой рукой – за край стола. Глубокий вдох, резкий выдох. Не помогает.***
То тепло, о котором он позабыл, та доброта, которой ему перепадали лишь крохи, тот свет, редкие лучи которого Гуанъяо когда-то счастливилось видеть, – всё это было сосредоточено в Лань Сичэне. Он был источником света, к которому Верховного Заклинателя так тянуло, источником света, которого было так боязно коснуться. Он знал, что Первый Нефрит ко всем относился одинаково, что его доброта и искренность – основа, и сам Глава Ордена Цзинь никогда не являлся кем-то особенным. Ему не хотелось выслужиться перед ним. Ему хотелось открыться, хотелось быть нужным, хотелось, чтобы его любили за то, кто он есть, за то, какой он есть, но это – всего лишь фантазии, мечты, рожденные больным воображением: если Цзэу-цзюнь узнает о всех грехах, которые он совершил, Ляньфан-цзунь будет потерян. Будет убит.***
В ту самую ночь, которую можно было считать последней, душу Мэн Яо разрывали сомнения, слезы катились по его щекам. Он жалел о том, что никогда не смел претендовать на счастье, а теперь и не к чему было чего-то просить, не к чему было заводить бесполезный разговор. Лань Хуань так и остался чем-то далёким, чем-то светлым, чем-то ласковым, наполняющим душу и сердце тёплым, но даже любовь, что крепко-накрепко пустила в Цзинь Гуанъяо свои корни, что была такой больной, такой чувствительной, но такой сильной, не смогла победить, не смогла отодвинуть крышку гроба, не смогла поднять тяжеленную статую. Было темно, холодно и тоскливо. Хотелось вырвать и бросить на землю пронзённое мечом сердце, вырвать глаза, в которых отражалась вся боль, написанная на лице человека, которого он любил больше жизни, больше себя.он проиграл.