— Ты точно запер дверь? — снова взволнованно спрашивает Бакуго.
Тодороки хмыкает: какой же он всё же дотошный в некоторых вопросах. Хотя, понять его можно — перспектива быть застуканными кем-то из одноклассников не кажется радужной, как ни глянь. И дело даже не в прекращении существования секрета об их отношениях, а в обыкновенных правилах приличия.
Всё же, классные комнаты созданы не для того, чтобы какие-то подростки, жертвы переходного возраста и скачущих гормонов совершали в них открытия о своих предпочтениях в сексе.
— Не волнуйся. Я всё проверил. — пуговицы выскальзывают из прорезей, и рубашка спадает на парту, оголяя грудь и плечи. Бакуго чуть хмурится — сквозняк неприятно пощипывает кожу.
Даже не пытаясь до конца избавиться от формы, он заводит руки за спину, а Тодороки, обойдя его вокруг, принимается приматывать их друг к другу на уровне чуть выше поясницы, фиксируя в одном положении.
Он торопится, и вовсе не без причины — ему крайне редко позволяются подобные вольности. Он на поцелуй без риска получить коленом в живот не всегда может рассчитывать, а тут бам, — и Бакуго сам просит, да ещё и галстук свой услужливо протягивает, хотя сроду его не носил.
Закончив с руками, Тодороки расправляет чужой галстук. Красная ткань ложится на глаза, и Шото дрожащими пальцами затягивает узел на чужом затылке, млея от мягкости волос Кацуки. Кто бы предположил, что волосы, всегда торчащие непослушным острым ёжиком, окажутся такими приятными. Нечаянно дёрнув за одну из прядей, Шото получает неприятное не то напоминание, не то требование быть аккуратнее — чужая нога пинает его прямо по коленной чашечке.
Закончив, Тодороки отступает на шаг, любуясь проделанной работой. Зрелище поистине завораживающее — Кацуки, сидящий на его парте, едва заметно дрожит от напряжения, то и дело передёргивает связанными руками. Галстук-повязка слегка подрагивает, и Шото невольно представляет, как Бакуго быстро-быстро моргает.
— Живее. Перемена не резиновая. — терпение Кацуки, между прочим, тоже. Пусть он и связан по рукам, командные нотки в голосе никуда не делись.
Шото повинуется — прекращает любоваться, снова подступая вплотную к Бакуго.
— Ты не пожалеешь. — тихо говорит он, опаляя чужое ухо тёплым дыханием.
Запуская руку в волосы, Тодороки приподнимает чуть склонённую голову, и целует. Неаккуратно, мокро, жадно толкаясь языком в приоткрытый рот. Как же долго он ждал.
И Бакуго отвечает — заторможенно, неуверенно, но отвечает. Будь они сейчас в комнате, Кацуки бы не медлил, шустро перехватив инициативу, и подмял Шото под себя. Но они не в комнате, а уверенности у парня в разы меньше из-за положения, в которое он сам себя и загнал.
Разрывая поцелуй, Шото наваливается на сидящего Бакуго, цепко хватая того за плечо — за синяки потом расплатится — и целует в ямочку меж ключицами. Кацуки выгибается с тихим вздохом. Свободная рука Шото оглаживает его живот, то и дело задевая выступающие бедренные косточки.
В голове парня — ни единой приличной мысли, исключая ту, что он тоже когда-нибудь попробует
вот так — не видя всего происходящего.
Тодороки окончательно сносит крышу, когда он, наконец, осознаёт до конца — вот он, Кацуки,
его Кацуки под ним. Ни сбежать, ни задать свой ритм, ни дать отпор — он не может ровным счётом ничего. Ничего, чего бы не хотел Шото.
Колено вклинивается меж разведённых ног, и Кацуки едва не стонет. Тодороки, изо всех игнорируя собственный крепкий стояк, спускается губами ниже и заботливо вылизывает каждый сантиметр кожи — Бакуго снова проглатывает стон. Вторая рука будто живёт собственной жизнью, уже мучаясь с ремнём чужих брюк.
А Кацуки растворяется в ощущениях. Шото слишком много, Шото везде. Хоть подкоркой он и понимает, что так всего лишь сказывается отсутствие зрения — обострение остальных чувств, чем Тодороки активно пользуется, ощущения всё равно сковывают разум.
— Ну. Мы одни, и только я тебя услышу. — рука Шото проскальзывает в брюки, минуя ремень; тонкие пальцы давят на стоящий член через бельё.
— Не сдерживайся, Кацуки. — и он снова поднимаясь, шепчет куда-то в шею, дополняя слова дразнящим мазком губами по коже.
И Кацуки больше не сдерживается, — город сдан, стены пали — протяжно, рвано, как-то мученически стонет, и совсем не сопротивляется, когда Шото глотает все непристойные звуки, снова целуя.
Большим пальцем оглаживая головку, Тодороки, почти разрывая поцелуй, прикусывает чужую губу, и ловит тихий всхлип.
Бакуго весь его, он принадлежит ему одному, и Шото доказывает это им обоим.
Звонок не слышит ни один из них. Зато чуть позднее, оба отчётливо различают гомон голосов одноклассников и топот множества ног. Это заставляет обоих замереть, впадая в оцепенение.
Только когда дверь дёргается, Шото вновь приобретает способность мыслить. Кацуки всё ещё в его руках, податливый и совсем сдавшийся, вдруг словно твердеет изнутри и выдаёт совершенно свойственную ему фразу, хоть и не очень-то целостную:
— Б-блять, Шото.
Он даже чуточку злится, но на злость нет времени — недоумевающие одноклассники грозят выломать дверь, и узреть далеко не то, на что стоит смотреть после плотного обеда.
А Шото, кое-как держась на ватных ногах, моментально порождает план, параллельно пытаясь хотя бы развязать руки Бакуго:
— Посидишь урок в шкафу?
— Спятил? Развязывай давай, на ходу что-нибудь придумаем. — ёрзает он на парте, тщетно пытаясь стряхнуть повязку-галстук. Чёрта с два.
А голосов становится всё больше — вот к ним примешивается усталый полу-хрип Айзавы-сенсея, и Шото понимает, что кто не идёт против желания Кацуки, тот с позором исключается из школы за непотребство.
— Бакуго, у тебя нет выбора.
Прежде чем тот успевает возразить, его в буквальном и переносном смыслах затыкают при помощи поцелуя. Глубокого, наглого, но совершенно неизбежного. Чувствуя, как горящее от напряжения тело поднимают на руки, Кацуки с боем перебарывает рефлекс «ухватись за что-нибудь». И как Шото, который только минуту назад был готов кончить от одного только вида партнёра, сейчас так твёрдо держится на ногах, да ещё и с немалым весом?
* * *
В шкафу, куда запихал его Шото, было тесно и пыльно — Бакуго едва смог сдержать чих. Но пространство за дверью вдруг наполнилось голосами, что заставило Кацуки передумать чихать. Если кто-нибудь найдёт его здесь, он взорвёт сначала его, а потом и себя.
Возбуждение, наконец, сошло на нет, и Кацуки смог нормально соображать. Впрочем, соображать по поводу абсурдности своего положения — это единственное, что оставалось ему сейчас.
Связанные руки начинали ныть; кончики ушей горели, едва не буквально, а спина взмокла настолько, что парень едва не соскользнул на пол шкафа, что рисковало создать ненужный шум.
Он с трудом перевёл дух. Грёбанная перемена закончилась так невовремя!
Кацуки никогда не позволял вытворять с собой подобного, и, основываясь на опыте прошлых минут, больше и не позволит, если будет риск так глупо едва-не-спалиться. В остальном же, если уж до конца быть честным, Бакуго даже
понравилось, чёрт возьми.
Что-то совершенно животное, мазохисткое сидело в нём всё это время, но проснулось лишь сегодня, когда он позволил себя связать.
Это совершенно новый уровень; одно дело — самолично доводить Тодороки до исступления и вынуждать его давиться вдохами каждый раз, когда губы смыкаются вокруг головки члена, и совсем другое — позволить уложить себя на лопатки, ещё и поспособствовав этому.
Тихо вздохнув, он склоняет голову, прикрывая глаза, будто здесь может стать ещё темнее, чем уже есть. И только потом он припоминает, что на нём все ещё галстук.
Он выжат, и по ощущениям, и правда морально изнасилован.
Эти сорок пять минут грозят стать самыми долгими в жизни Бакуго.
* * *
Объяснить ситуацию оказалось не так-то просто. Шото на ходу ляпнул что-то про заевший замок. Айзава посверлил его недоверчивым взглядом с несколько секунд — только потом он понял, что тот оценивал, почему у Тодороки настолько мятая рубашка и растянутый галстук — но, в конечном счёте, успокоился, приняв ложь за чистую монету. Хоть и остался при каком-то ином мнении.
Придумать отмазку для Бакуго оказалось сложнее. Отправив фантазию в полёт, Шото выдал относительно вразумительный аргумент, что у Кацуки заболела голова, и он, пойдя в медпункт, потерялся по дороге, «возможно, домой пошёл, я не в курсе».
Спасительный звонок, наконец, разрезает потрескивающий от напряжения воздух, и Шото едва сдерживает облегчённый вздох. Никогда ещё он не был настолько рад окончанию учебного дня.
— На этом всё. — Айзава встаёт со стула, и, собрав бумаги со стола, ковыляет к выходу. — Дежурный, не забудь протереть парты и запереть класс.
— Но, сенсей, сегодня должен дежурить Бакуго. — робко вставляет Урарака.
— Значит, кто-то за него. — недовольно ворчит Шота, окидывая учеников взглядом, которому и при желании противостоять не получится. — Но парты должны блестеть.
— Я займусь. — Тодороки поднимает слегка дрожащую руку. У него как раз есть повод —
блондинистый, взрывной такой повод, который сейчас ему, наверняка, накостыляет.
— Отлично. Занесёшь ключи в учительскую. — Айзава, наконец, скрывается за дверями.
Как можно медленнее собирая рюкзак, Тодороки попутно отклоняет два приглашения пройтись по магазинам и кое-как отделывается от Киришимы, всё расспрашивающем о «так внезапно сбежавшем Бакуго», пока, наконец, не остаётся в кабинете один.
Заперев обе двери класса, и для надёжности подперев заднюю стулом, он, наконец, открывает шкаф.
Кацуки сидит на манер изваяния — будто и не шевелился на протяжении всего урока. Почувствовав свет, он поворачивает голову в сторону Тодороки, не произнося ни слова. Но Шото слова и не нужны — плотно сжатые губы парня и пробивающие измученное тело импульсы говорят сами за себя.
Опускаясь рядом с ним на колени, Тодороки аккуратно развязывает узел на галстуке, попутно поражаясь тому, как сильно взмокли волосы. После принимается распутывать рукава мятой в хлам рубашки. Бакуго выжидающе молчит.
Как только и глаза, быстро привыкшие к свету, и руки Кацуки оказываются свободны, он с силой трясёт кистями, разгоняя кровь и возвращая им былую чувствительность. Следующим же «упражнением разминки» Кацуки становится совсем не слабая пощёчина Тодороки.
— Это за шкаф.
Шото касается щеки пальцами, чуть склоняя голову и потупляя взгляд. Понимает — виноват: раз взял на себя такую ответственность, стоило бы следить за временем.
— А это — за всё остальное. — внезапно продолжает Кацуки, притягивая Тодороки за воротник и уверенно целуя. Теперь уже совсем по-иному — не давая и шанса вернуть былую слабость.
